Моя Родина всегда со мной

Культура и Политика

Сказала Культуре Политика:
«Не выпить ли нам пол-литрика
и не поговорить,
но без галстука,
а то ты чего-то погаснула?!»

На «вы» отвечала Культура:
«Я дочка Гомера,
Катулла,
и Пушкина, и Чайковского,
но смотрите что-то косо вы.
Не вижу совсем уважения
ко мне,
к образованной женщине…»

Политика тут разобиделась:
«Но ты же –
одна разорительность.
Большого театра арии
нам стоят дороже всей Армии.
Нам новые технологии
нужны,
а тебе – антологии.
Банановой-нановой нации
на кой Мандельштампы и Надсоны!
Да ты постыдилась бы жаловаться.
Что просишь –
тебе всё пожалуйста». –


«Не всё…» –
ворчанула Культурочка,
лягнувшись,
как Сивочка-бурочка,
с начальством не то, что ругающаяся,
но просто частенько лягающаяся…

Политика ей:
«Я вот она,
взгляни, как людьми я измотана.
Что гении, что бездарности –
от всех никакой благодарности.
Читаю про все потрясения
шифрованные донесения,
и так это всё выматывает,
что не до стихов Ахматовой.
Тут не поживешь вприпрыжечку.
Ты мне присоветуй книжечку,
не скучную,
но и не стебную,
по части советов подробную». –

«Читали «Сто лет одиночества»?» –
«Полкнижки…
Двухсот лет не хочется…
Победы –
лишь одномоментия!
А дальше –
в отставку, Буэндиа!
Поэтам скажу:
я,
Политика,
завидую вам,
но поймите-ка:
на плечи взвалить катастрофы
потяжелее, чем строфы…» –

«Но в тютчевском четверостишье
Россия написана так,
словно свыше... –
напомнила не без такта
Культура.–
Согласны вы?
Так-то!»

И вместе тогда они выпили,
как будто из времени выпали.

В России Толстого, и Сахарова,
и царственного Освободителя,
что сделать, чтоб чисто,
без заговора
мы антихолопство увидели?

Родимая наша Евразия,
когда воплотится фантазия
(пусть даже не скоропалительно):
в тебе,
навсегда не понурой,
культуре стать высшей политикой,
политике –
высшей культурой?!

8 апреля 2012



Мрак и стеб

Во всех нас что-то есть дремучее,
когда, любя, друг друга мучаем,
и каждый злящийся зачах,
мельчая в мрачных мелочах.

Мы были нацией пророчащей,
а стали мрачной, но гогочущей,
чтоб, в стебе проявляя прыть,
мрак этим гоготом прикрыть.

22 апреля 2012



Стасик

Памяти выдающегося российского мыслителя Станислава Рассадина

Поэт российской критики Рассадин
был нам как жесткий наблюдатель даден,
чтоб совесть стала выше ремесла
и этику сраженья против зла
в поэтику условьем привнесла.

И хоть он был давно ворчливый классик,
его с опаской величали – Стасик.

Не жаловал того, чтоб стебный тонус
в поэзию вносила фельетонность
и чтоб в ревниво мелочной базарности
себя вели таланты, как бездарности.

Но в то же время он любил сатиру,
великую российскую задиру,
как повитуху будущей свободы,
что приняла в шестидесятых роды.

Но до сих пор свобода лишь ребенок.
Лишь учится ходить, и голос тонок.

Превозмогая горькую увечность,
Рассадин спас лицейский дух и вечность.

Во сне опять с любимым другом Эмкой
заслушивался он его поэмкой,
и нежен был он к нашенскому Кюхле,
как на Сенатской, в крохотуле-кухне.

И Александр Сергеич был сам третий
на стареньком советском табурете.

20 апреля 2012



Шестидесятница Валенсия

Посвящается памяти доцента филологии Валентины Васильевны Кудасовой, заведовавшей кафедрой литературы во Владимирском государственном гуманитарном университете, уроженки деревни Ляхи под Муромом. Ее муж, тоже филолог, ректор того же университета Виктор Малыгин, с которым она прожила в браке 35 лет, познакомившись с ним в годы их учебы в аспирантуре в Ленинграде, романтически называл ее с тех пор Валенсией. У них – сын Аркадий, дочь Наташа и трое внуков. Предметом ее изучения и преподавания был Серебряный век нашей поэзии. И всю свою жизнь она преданно любила поэзию шестидесятников.

Если бы Валя попала в Серебряный век,
где ей хотелось, по-видимому, поселиться,
затосковала б, наверно, о нас обо всех,
не обращая внимания на знаменитые лица.
Если в толпе бы наткнулась она на поэта по имени Блок
и на нее он воззрился почти что молитвенно,
так бы сказала ему:
«Ваш мистический взгляд –
он меня не увлек,
и вообще существует ли в мире мужчина,
мужчинней Малыгина!
Он, признаваясь в любви,
не вставая с колен, сиял,
он мне придумал испанское имя Валенсия.
А Северянину врезала я бы сама,
правда, тактичнейше мягко,
без всяких невежливых выражений.
– Вы меня, Игорь, простите, от вас бы сходила с ума,
если б не знала поэта, которого звали мы запросто Женей…
Анна Андреевна –
все-таки мы говорили об Анне Ахматовой,
но Ахмадулину – Беллочкой звали,
не Беллой Ахатовной
и за венок ее кос,
и за взгляд азиатский, агатовый.
В шестидесятых,
когда я одной из поклонниц была там,
памятник будущий староарбатский
звала я Булатом.
В нашей столовке студенческой
мы называли Андрюшей
классика,
нас угощавшего всласть треугольнейшей грушей.
Вы понимаете –
это свои были классики,
классиков этих не стерли ни танки
и ни цензурные ластики.
Так что Серебряный век –
это гениев стольких расцветные годы,
шестидесятые годы – наш век Золотой
отвоеванной внукам свободы!
Будущее мы еще не назвали,
но верю в него без лести я,
шестидесятница Валя,
которую звали Валенсия».


18 апреля 2012

Конкурс на длительность музыки

* * *

Леонарду Дмитриевичу Постникову – основателю и хранителю Чусовского заповедника – к его 85-летию

Моя Родина всегда со мной,
защищая не кремлевской стеной,
а сибирской избяной, бревенчатой,
навсегда со мной, бродягой, повенчанной.

Но совсем я не из тех бродяг,
что домой приползают на бровях
и не помнят, где они шлендрали:
то ль в Марселе на веселье, то ли в Лондоне.

Я не только свою Родину люблю,
я люблю и всех людей на свете родины,
и ни доллару, ни евро, ни рублю
я не кланяюсь, а всем, кто похоронены.

Мне до детства бы опять помолодеть,
ибо в детстве счастья видел маловато.
На земле еще счастливых мало детств,
надо сделать, чтоб их были миллиарды!

Говорят, любвеобилен чересчур,
но любил я не богачек – чаще прачек,
обращал на некрасивых свой прищур,
потому что красоту под этим прячут.

Некрасивой не может быть страна.
Некрасивой быть любимая не может.
Но не может быть красивой война,
и ничто ей быть красивой не поможет.

7 апреля 2012

* * *

Я, Россия, побожусь,
что еще разок рожусь,
только навсегдатошно.
Пригожусь и потружусь
пашенно, солдатошно.

Только выдуманных мне
ворогов на той войне
не подсовывайте –
чтобы всё по совести!

Нелегко сидится мне
(скоро век – не суточки)
на кремлевской стене,
на самом востром зубчике.

Но я не был никогда
заговорщиком –
лишь, как вешняя вода,
закоперщиком.

Своих недругов на дно
не толкал, гневаясь!
Ненавидел я одно –
только ненависть.

Больше жизни я любил
люделюбие,
и одно бы я убил –
душегубие.

Мною всем полям, лесам
души розданы,
а я родина и сам
моей Родины.

21 апреля 2012