Posted 27 апреля 2012,, 20:00
Published 27 апреля 2012,, 20:00
Modified 8 марта, 02:27
Updated 8 марта, 02:27
– Владимир Абрамович, вам грех жаловаться: «Дядюшкин сон» по-прежнему аншлаговый спектакль, да еще и в этом сезоне вы сыграли в премьерной «Пристани»…
– И между тем я голодный артист…
– То есть могли бы играть больше?
– Да…
– Но не играете…
– Нет…
– Знаю, что вы всегда трудно репетировали: вводились на роль, потом вас снимали, вы снова репетировали.
– Всякое бывало…
– Особенно на первых порах, наверное, приходилось трудно?
– Потому что я всегда терпеть не мог приблизительности на сцене. И бывало так, что вопросов к своему персонажу я задавал больше, чем драматург при работе над пьесой. Например, в молодости я получил роль в спектакле «Два веронца». Юрий Любимов и Николай Тимофеев играли молодых героев. Юлия Борисова и Алла Парфаньяк – молодых героинь, а Максим Греков и я – слуг Спида и Лаунса. Стихотворные сцены репетировались без проблем, а вот интермедии слуг, написанные прозой, никак не давались. Режиссер ставил комедию как раз за счет этих слуг, но как бы мы с Грековым ни старались, наши сцены выглядели скучными.
– То есть Шекспир – не ваш автор?
– Ну сами посудите, можно ли в наши времена рассмешить публику фразой: «Даже шестерка лошадей, запряженных цугом, не вытянет из меня тайны, кого я люблю»? Что тут смешного? Или такие фразы, постоянно повторяющиеся в пьесе: «баранина в кружевах», «кружева в баранине». И что? Над чем смеяться? Мы замучили режиссера и коллег, устали сами. Но до зерна роли не могли докопаться…
– Хотите сказать, что роль не удалась?
– Не совсем так. Она не давала нам покоя до тех пор, пока мы не обратились за консультацией к выдающемуся шекспироведу Михаилу Морозову. И все стало на свои места. Оказалось, что вечным у Шекспира являются только стихи, а проза по законам театра той поры рождалась на спектаклях импровизационно. Например, фраза моего персонажа про шестерку лошадей, запряженную цугом, могла появиться из-за того, что на том спектакле присутствовал некий богатей, приехавший на такой повозке. Вероятно, зрители это обсуждали, и потому со сцены фраза звучала смешно.
– А как быть с бараниной?
– Оказалось, что во времена Шекспира так называли проституток. Вот поди и разберись…
– Хочу вернуться к вашему юбилею. Двойная дата рождения сопровождает вас всю жизнь…
– И не дает покоя моим приятелям. Хотя все очень просто: мама нарочно изменила в документе год моего рождения на тот случай, чтобы я был более окрепшим, если придется идти в армию… К началу войны я был студентом Щукинского училища. Мне полагалась бронь. Но в октябре 1941 года я насчитал в зале сорок человек (в спектакле участвовало примерно столько же артистов) и понял – мое место сейчас не здесь.
– О ваших военных подвигах «НИ» писали не раз. Вы много воевали, были ранены, героически сражались. Но простите за столь неожиданный вопрос: а было ли на фронте место юмору?
– Не помню, шутил ли я сам. Но был восприимчив к смешному. Например, у нас на курсах военных переводчиков учился Бродский (в будущем знаменитый искусствовед, профессор ГИТИСа), и был с ним напарник Гефтер из города Горького. Так вот этот Гефтер был глуп, но обладал чувством юмора, которое его и погубило. Дело в том, что по заданию начальства Бродский взялся рисовать огромный портрет Сталина. Для этого, чтобы «правильно разводить белила», он каждый день просил у начальства литр молока. А поскольку для портрета товарища Сталина не жалели ничего, то начальство не противилось. Это молоко ребята, само собой, выпивали… Все шло хорошо, но когда сломался деревянный подрамник и Бродский заявил, что для его склейки необходим килограмм творога, тут уже Гефтер не выдержал – упал на землю и чуть не умер со смеху. Начальство насторожилось, провело расследование и… посадило ребят на гауптвахту. Там мы с ними и встретились.
– Так-так, любопытно, а вы-то что на гауптвахте делали?
– Тоже по неосторожности попал. Когда война, то общие законы не действуют. И разбираться начальству некогда. Наша учебная рота жила в селе, а на учебу мы ходили в бывший санаторий. Четыре километра туда, четыре – обратно. Раз в неделю у роты был выходной, и она оставалась в селе. А дневальные должны были приносить обед из бывшего санатория. Делалось это так. Один человек в правой руке тащил мешок с хлебом, а левой держал тяжеленный бачок с кашей. Напарник правой рукой держал бачок, а в левой нес ведро с супом. Получалось, что на компот рук уже не хватало. Поэтому была договоренность с ротой, что дневальные будут съедать компот на месте, ведро на двоих. И вот однажды за этим процессом нас и застал политрук. Оправдываться не имело смысла. Что мы ему докажем? Покорно отправились на гауптвахту…
– Но вообще компромисс на войне возможен?
– Какой компромисс, что вы! Ведь даже начальство друг с другом не могло договориться. Командиром нашего 581-го стрелкового полка был Андрей Николаевич Семенов – болгарский эмигрант, революционер, приговоренный у себя на родине к смертной казни за политическую деятельность и по совету Димитрова бежавший в СССР. Эту часть биографии Семенова знали все, но рассказывали вполголоса, отчего его личность казалась еще более романтичной. В нем угадывался не только военный профессионал, строевик, но еще и интеллигентный человек. С нами он держался как товарищ и, едва выдавалось свободное время, уделял нам внимание. Редкой сердечности был человек. Он никогда не назидал, а терпеливо объяснял. Так вот, компромиссов с начальством он не понимал и всегда открыто излагал свою точку зрения. Поэтому и отношения с командиром дивизии у него никак не складывались. Впрочем, командир отличался крутым характером… Во время наступления один из наших связистов зашел в дом в деревне, которую только что освободили. Снял со стены гитару и, соскучившись по музыке, взял несколько аккордов. В этот момент в доме появился командир дивизии и не раздумывая расстрелял беднягу на месте. Меня осудят за эти воспоминания, ведь о русских военнокомандующих не принято говорить негативно. И все же комдив отличался крутым поведением. Наш интеллигент Семенов пытался ему возразить, но тот какие-то грубости орал в ответ. И куда деваться? Есть устав. Нарушать его Семенов не мог, но и хамство терпеть не было сил. «Разрешите мне обратиться к командующему?» – говорил он. И слышал в ответ резкое: «Не разрешаю!»
– Говорят, что на фронте бойцы «согревались» юмором…
– А как же. Голодные, нищие, полуживые... Но вдруг кто-нибудь расскажет анекдот, раздается сдавленный не то кашель, не то смех, и… все равно вокруг становится легче. А сейчас я уверен, что именно юмор продлевает жизнь.
– В «Кавказской пленнице» вашему товарищу Саахову пришлось существовать рядом с комедийной троицей Вицин – Моргунов – Никулин. Вы вообще как к такому «соседству» отнеслись?
– Долго не верил в успех картины, ведь быть смешным на их фоне казалось просто невозможным.
– И тем не менее вам удалось…
– Да, но сколько было мучений! Как сыграть, чтобы не нарушить жанра комедии и в то же время не быть подавленным этой троицей? Леонид Гайдай, строивший сюжет как цепочку трюков, аттракционов, буквально по минутам требовал от актера «смеховой точки». «Владимир Абрамович, не смешно», – говорил он, глядя на секундомер. Я оправдывался: «Леонид Иович, смешно должно быть в результате». – «Когда? После картины?» – «Нет, в результате логики развития сцены». Дело в том, что в этой роли мне не стоило заботиться о внешней характерности. Мою внешность приняли за данность. Поэтому следовало только правильно передать характер современного князя, каким был задуман Саахов. Где-то он добрый и наивный. Но это доброта и наив властителя, живущего и действующего по своим законам. Он без сомнений приписывал себе право заимствовать у государства все необходимое для своих личных нужд, и это было для него естественным. Вопрос собственности был для него решен при его значении. Всем, что есть в районе, он может распоряжаться, совершенно не задумываясь о праве. И как может быть иначе, он не понимает. Со мной часто разговаривают моими фразами из «Кавказской пленницы», ставшими крылатыми: «шляп сними», «садись пока», «белий горячий» и так далее. Многие из этих фраз – моя импровизация, поскольку действительно хотелось выделиться на фоне знаменитой комической тройки. И таким образом эти съемки стали для меня своеобразной закалкой в области юмора, ведь закаляться можно не только обливанием холодной водой или пробежкой по утреннему снегу.
– А как после выхода картины на экран складывались ваши отношения с жителями Кавказа?
– О, это тоже смешная история. Дело в том, что до Саахова я сыграл типичного номенклатурного гэбиста Калоева в фильме «Председатель». И тогда один мой знакомый сказал: «Знаешь что, ты на Кавказ не езди – тебя убьют». Я посмеялся. А когда сыграл Саахова, тот же знакомый мне сказал: «Теперь и на Кавказ ехать не надо – они и в Москве убьют». Как-то между репетицией и спектаклем я зашел на Черемушкинский рынок. Торопился, поэтому бодро прошел по территории рынка, совершенно позабыв, что кругом полно выходцев с Кавказа. И вижу, что собирается целая компания, идет за мной. Я думаю: «Сейчас нападут. А как защищаться? Придется авоськой бить по голове». И действительно подходят… «Ты Саахов?» – «Я», – отвечаю. И вдруг отовсюду меня стали одаривать всем, чем торговали! Еле ноги унес, поскольку для них товарищ Саахов стал едва ли не национальным героем.
– Давайте с Черемушкинского рынка вернемся в театр. Лично вам и другим вахтанговским артистам грех жаловаться на невнимание. Новыми ролями вас не обделяют. И Туминас блестяще показал в своей «Пристани», что для артистов возраста не существует…
– Это очень сложный вопрос. В любом театре есть справедливо обиженные и несправедливо обиженные, но Римас Туминас действительно постарался о нас не забыть. И новой постановкой «Пристань» относительно решен этот вопрос. Хотя у нас были разные времена…
– Что вы имеете в виду?
– Не буду касаться трагических страниц нашей жизни, но расскажу, например, такой случай. На заре своей творческой деятельности я играл в спектакле «Великий государь» Соловьева. Декорации располагались так. Справа на сцене стоял царский трон, левее трона – стол, на котором лежали грамоты. Слева стояли скамейки, на которых сидели бояре, спиной к зрителю. И одним из этих бояр был ваш покорный слуга. А дьяка играл будущий секретарь Свердловского райкома партии Георгий Иванов. У него была бессловесная роль, но стоял он спиной к публике и всячески меня смешил. Исполнитель главной роли Толчанов это заметил и в антракте вызвал меня к себе в гримерку. «Этуш, почему вы теряли серьёз?» – спросил он. Пришлось извиняться. Толчанов продолжал: «А что явилось причиной этого смеха?» – «Иосиф Моисеевич, пожалуйста, не испытывайте меня. Соврать я вам не могу, а выдавать своих приятелей не хочу». Он меня отчитал, а потом сказал: «Хорошо, идите». Но вдруг вызвал к себе Иванова и сказал: «Этуш признался, что это вы его смешили». Тоже его отчитал и напоследок предостерег: «Впредь осторожнее выбирайте себе друзей». Вот такая произошла провокация – вполне себе в духе времени.
– Но прошли годы. Как говорил ваш герой, «все, что нажито непосильным трудом…» Оглядываясь назад, сыграли вы в жизни то, что хотели сыграть?
– Трудно сказать. Были любимые спектакли и любимые фильмы. Спектаклей значительно больше… В кино, наверное, много недоиграл, ведь среди моих знаменитых киногероев зрители называют, как правило, пять. В театре были свои взлеты и, так сказать, рабочие трудности. Но всегда театр доставлял счастье… Так что, оглядываясь назад… Хотя зачем оглядываться? О других неизвестных страницах жизни Владимира Этуша читайте в свежем номере журнала «Театрал».
Справка