Клев для красного петуха

Режиссер «Греха» не прочь поиграть с огнем. Это видно из того, что лучшую роль в фильме – роль полуюродивого-полубесноватого поджигателя – сыграл композитор и исполнитель песен Дмитрий Хоронько. В советском спектакле этот персонаж был бы похож в лучшем случае на героя «Юности Максима», в худшем – на «Великого гражданина». А у Бланка, которому не откажешь в художественной интуиции, напоминает провокатора ван дер Люббе, некогда обвиненного в поджоге рейхстага. Только вот компания, в которой этот «красный петушок» совершает свои яркие темные дела, явно подкачала – вместо положенной в 1905 году банды рабочих-боевиков на экране суетится какая-то опереточная компания, которой не доверишь и лесной костер запалить, не то что разжечь пожар революции. Да и сам Борис Бланк, если честно, мало похож на твердого большевика-искровца, больше – на «мягкотелого меньшевика-мартовца», как говаривал Ленин.

Поэтому главной линией «Греха» является не сквозной горьковский сюжет с пламенем революции, в котором должен сгореть старый мир, а «церковно-интеллигентская» (как мог бы выразиться Владимир Ильич, очень не одобрявший горьковских уклонений от беспощадного большевизма) тема греха и покаяния. Весьма, кстати, близкая к тому, что нам недавно показали в «Острове».

Главный герой «Греха» – заводчик Мастаков в эффектном, хотя и несколько картинном исполнении Александра Домогарова. Он добр к своим рабочим, любим роскошной полковничьей вдовой (Ирина Алферова) и отвечает ей взаимностью. У него двое взрослых детей от первой жены, да и дела, судя по всему, идут очень неплохо. Из чего тут может разгореться революционное пламя, непонятно. И пламя разгорается совсем другое. Оказывается, Мастаков по молодости и по пьянке то ли действительно зарезал, то ли был обвинен в том, что зарезал какого-то купца, после чего был отправлен на каторгу. Через четыре года бежал и вполне законным путем нажил себе состояние. Теперь к нему является старый каторжанин и грозит раскрыть его прошлое. Заводчик рад бы откупиться от старика, но тот говорит, что пришел не за деньгами, а чтобы насладиться его разоблачением и низвержением. Тут Горький, как легко догадаться, подпустил немного достоевщинки, но закавыка в том, что ни режиссер фильма, ни исполнитель роли старика Юозас Будрайтис не смогли сделать эту достоевскую линию органичной, и она кажется такой же надуманной, как линия 1905 года.

Никак не оправдано и самоубийство Мастакова. Допустим, что грохнуть шантажиста ему не позволяет совесть, но довести до суицида эта совесть никак не должна: через двадцать-то лет после преступления и через пятнадцать – после каторги!

Другое дело, что кино, во многом будучи искусством толпы, грешит тем же, чем любая толпа, – пироманией. Чем бы ни закончился «греховный» сюжет, красный петух на заводе, хозяин которого разгуливает в кумачовой шелковой рубахе, неизбежен, как коммунизм на старом советском плакате. А чтобы мало не показалось, в пожаре стреляется приказчик покойного, дочку Мастакова насилует ее ухажер, а сына берет под каблук криминальная сожительница рокового старика. И все это – в темпе галопа, будто на экране не фильм, а трейлер к оному. Дмитрий Хоронько заводит финальную и поистине похоронную песню: «Взял тогда я кинжал и зарезал себя», в которой как бы сверх слов и музыки сосредоточено все то, что должно было быть растворено во всем фильме.