Любовь и смерть

При кажущейся непохожести эти Амалии – плоть от плоти от одной женщины и не столько в различных ракурсах, сколько в разных ипостасях чувствования. Как и сам спектакль – не череда событий, а некая причинно-следственная связь между поступками и вызванной ими реакцией. Актрисы не рядятся в мужчин, намеренно не позиционируют мужское и женское начала, половые признаки не то чтобы минимизированы – не существенны.

Актриса «Современника» Наталья Ушакова представляет омерзительного в своей подлости Франца, владетельный граф фон Моор – Вера Панфилова из Театра имени Маяковского, Карл и Шпигельберг – Евгения Громова и Полина Пушкарук из «Студии драматического искусства». Обольстительная жрица любви (она же Смерть) – единственный персонаж, которому позволена агрессивная сексуальность – Юлия Соломатина (Театр имени Маяковского).

Красота мизансцены, тщательность и «выпуклость» внешнего «антуража» – старик Моор почти карикатурно взлохмачен и с черными, как в немом кино, тенями под глазами, Смерть мертвенно бела и сладко улыбчива – не «занавешивают» глубинных смыслов. Сквозь экзальтацию и грим явственно проступают понятия не материальные – предательство и коварство, соперничество и обида, любовь и страсть. Но намеренно «смазанная» женственность и напрочь отсутствующая мужественность позволяют постигать движения страстей совсем бесстрастно. Издали, словно сквозь толщу стекла. Этот потрясающий эффект переводит повествование в аспект чистой философии, чему немало способствуют и возникающие в спектакле фрагменты из произведений Фридриха Ницше.

Практически пустая, темно-мрачная сценическая площадка добавляет фигурам рельефа. Где-то в глубине – странное, напоминающее небрежно сложенную мозаику зеркало. Тусклое и практически в действии не участвующее, оно несет в себе символические смыслы, оттеняя раздвоенные сущности шиллеровских персонажей в «сочинении по Шиллеру». «Хотеть любви – это значит хотеть также смерти», – вслед за Ницше декларируют режиссер и каждая из пяти актрис. И смерть в зримом ли, незримом образе не покидает спектакль, эрос «микшируется» танатосом, живое обретает черты неживого. А когда квинтэссенция смерти и жизни, борьбы и страстей зашкаливает, условность рассыпается в прах, мир обретает изначальную целостность, а драма Шиллера – присущий ей романтизм. Просто не верится, что в XXI столетии Шиллер может быть одновременно столь аутентичным и столь современным.