Андрей Торопов: "Нас много придурков брошенных /В несправедливой России"

Сергей Алиханов

Андрей Торопов родился в 1978 году в городе Каменске-Уральском Свердловской области.

Окончил исторический факультет и аспирантуру Уральского федерального университета имени первого Президента России Б.Н. Ельцина.

Вышли поэтические сборники: «Спасительный недуг», «На нашей стороне», «Просто», «Мальчик с пятеркой».

Торопов - один из авторов-составителей книг по истории промышленности Урала: «Генерал от металлургии Павел Аносов», «Старый Невьянский завод», «Род Яковлевых».

Неоднократный Победитель открытых Рождественских поэтических конкурсов в Каменске-Уральском.

Кандидат исторических наук, работает Главным специалистом в Управлении архивами Свердловской области.

Живет в Екатеринбурге.

Член Союза писателей России.

Основы поэтики Андрея Торопова глубже логического уровня — по-пушкински, «парадоксов друг», поэт творчески подпитывается смыслами без причинно-следственных связей. Кажется, что его стихи рождаются прямо из бурлящего бытия без особых модернистских мотивов и озарены народной усмешкой догадливости. В стихах —события, случаи, факты и даже тенденции, генерируемые текущими, постоянно усложняющимися взаимоотношениями человека с новой информационной и инфекционной средой.

В 30-е годы прошлого века бдительные критики, стоявшие на страже завоеваний социалистического реализма, вполне могли бы назвать подобного автора «поборником формализма» — с соответствующими «оргвыводами». Сейчас же, слаба Богу, это всего лишь актуальная и подвижная точка зрения поэта, умеющего уловить и выразить в слове и малейшие и эпохальные явления:

Пермяк — солены уши,

Не уходи из дома,

Тебе закажут суши,

Споют бутылку рома.

Ты словно самокрутка

Завернут в покрывало,

И вряд ли это шутка,

Когда надежды мало.

Когда земля и люди

Становятся подсказкой,

Когда не пошло будет

Ходить уже под маской.

Сегодня — небожитель,

А завтра — пузожитель.

Живите, как хотите,

И больше не божитесь.

В просодии Андрея Торопова нет патетики, пафоса, и в то же время спонтанные поэтические ассоциации порождают новые стилистические приемы, что и удивляют, а главное — захватывают читателя. Точно, как в Манифесте ОБЭРИУ, «Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства». В тоже время, поэзию Торопова нельзя интерпретировать как продолжение деструктивной пост-культуры, ему чуждо и псевдо-сакральное, и ложно значительное — стихи его просты и мудры. Поэт — парадоксальным образом! — возвращает земным словам их изначальные значения:

Ты держала меня за руку,

Прижимала её щекою,

Чтоб не мог я уйти в разлуку

И остался навек с тобою.

Ты спала на ней так тревожно,

Но держала её так крепко,

Что уйти было невозможно,

Ты тянула меня, как репку…

Здесь поэт читает свои стихи с благодарностью к слушателям — видео:

https://youtu.be/ytHBk3xgrKg

О творчестве Андрея Торопова написано уже немало статей.

Юлия Подлубнова — поэтесса, критик, историк литературы, в журнале «Урал»: «... представление об особенностях творчества Андрея Торопова, — опрокидывает стереотипы и читательские ожидания… важнейшей характеристики «Поэтической Системы» Андрея Торопова «поэтический наив», связанный с установкой на продолжение традиции обэриутов, которые кроме «зауми» «писали и простые, наивные стихи», вспомним поэзию Николая Олейникова. Тороповские подборки, которые ранее мне попадались, а также его выступления на различного рода мероприятиях привели к формированию представлений о его творчестве... наивность не игровая, а, скорее, неосентименталистская, идущая от эмоциональной непосредственности автора, осознанно выносящего её на всеобщее обозрение: это и художественный прием, и одновременно декларация субъективности, исповедальность… игровой концептуалистский текст, позиция неучастия, самоустранения — этическая, и хотя зло не называется злом и с ним никто не борется, но и оправдания ему нет, его вообще по-буддистски исключают из жизненного сценария. Отсюда же и обэриутско-концептуалистское «Детское», замаскированное под детский стишок.

Природа заявленной автором «простоты» довольно сложная и уводит к нескольким источникам. Так, для Торопова важен поэтический опыт Осипа Мандельштама начала 1930-х гг. Кроме очевидной декларации поэтического метода (пишу, как дышу) и жизненного кредо (живу, как пишу), которые во многом созвучны методу и кредо позднего Мандельштама, текст содержит оценку времени и условий существования поэта. …есть по-мандельштамовски скрытое, зашифрованное отчаяние, которое иногда вырывается из пределов всех шифров, опрокидывает их, проговаривается, становится почти надрывом, однако за отчаянием у поэта следует спокойствие, недолгое, зыбкое, какое есть.

Андрея Торопова невозможно читать вне контекстов поэзии русского постмодерна, опыта лианозовцев... Поэт охотно погружается в быт, рассматривая под увеличительным стеклом детали, частности, любуясь ими, но без излишней эстетизации, а по-детски, с готовностью поделиться своими наблюдениями и маленькими открытиями с кругом самых близких людей. Быт в таком случае становится только поводом для самого важного разговора о жизни и судьбе.

Простота — именно отсутствие лишнего, засоряющего поэтическое восприятие мира. Отсюда и некое рассеивание зрения: перед нами вроде бы конкретные детали окружающего, но вроде бы и мираж, который в любой момент готов исчезнуть...».

Андрей Ильенков — поэт, и прозаик, поделился: «Андрей Торопов — ветеран литературного клуба «ЛебядкинЪ», участник его первого состава 1999 года, наряду с Еленой Тиновской, Максимом Анкудиновым, Юрием Аврехом и другими молодыми поэтами и прозаиками — несомненно лучшего на то время литературного объединения в Екатеринбурге.

Андрей Торопов — романтик по самому складу личности. У него подчеркнуто традиционный стих, он иногда склонен к минимализму... пожелаем поэту (а равно читателям), чтобы поскорее увидело свет объемное собрание...».

Дмитрий Рябоконь, поэт и критик определил: «Стихи Андрея Торопова — это, прежде всего, перекличка, диалог с поэтами Золотого и Серебряного Веков нашей поэзии и поэтами более позднего времени… неотъемлемая черта его поэзии — мифологические, библейские и исторические реминисценции... характеристикой Андрея Торопова является т.н. «поэтический наив», который виден даже в рифмовке. Не каждый поэт может себе это позволить. А Торопов — может, потому что обладает огромной поэтической и общемировой культурой… эти бесспорные плюсы поэзии Андрея Торопова делают его поэзию оригинальной и свежей…

Андрею Торопову просто не хочется выпячивать свою поэзию, носиться с ней, как с писаной торбой, лезть с ней к каждому встречному-поперечному. И эта скромность, несомненно, украшает и его поэзию, и самого автора…

Андрей Торопов настоящий, интересный поэт, обретший, благодаря, казалось бы, эклектичным элементам, гармонию и свой, неповторимый голос...».

И вот стихи:

* * *

Жертв и разрушений нет,

И сегодня небосвод,

Что держу уже семь лет,

На твой дом не упадёт.

Написал тебе отчёт,

Завтра тоже напишу —

Небосвод не упадёт,

Если снова удержу.

***

У каждого свое кино,

Получит каждый по заслугам,

Я выбираю «Казино»

Из звезд скорчезовского круга.

Джо Пеши ласково убьют,

Накажут сладко Шерон Стоун,

«Дом восходящего…» споют…

Куда там фильмам братьев Коэн!

Что я хотел в стихе сказать,

Так констатируя событья?

Хотелось слишком много знать,

Могу ли обо всем забыть я…

* * *

Дочка-первоклассница,

Папа-скандалист,

Вот упало счастьице

На осенний лист.

И со скорой помощью

Сведены концы,

И последней сволочью

Ходят мертвецы.

Капельница, капельни-

Ца-ца-ца-ца-ца,

Умирать неправильно —

Тянут мертвеца.

Сколько благодарности —

Столько слабых строк

От моей бездарности,

От моих дорог.

И когда загадывать,

Задувать свечу,

Ничего не надобно,

Плачу и плачу.

* * *

Я тебе принесу

Маленькую росу,

На ладони моей

Принесу пенку дней.

Маленькая роса,

В ней мои небеса

И шалаш из ветвей,

Принесу — на, попей.

Маленькая моя,

Славненькая моя,

Я тебе принесу

Целую стрекозу.

И исчезну в метро,

Не узнает никто.

* * *

Летаю с дочкой на руках

По комнате ночной

В таких чудовищных стихах

С мелодией такой.

И упакованный рюкзак,

И страшная вина

В моих чудовищных стихах,

И спит моя страна.

* * *

Сначала я думал, что я гулливер:

Маленький гулливер в стране великанов,

Потом показалось, что я, например,

Большой Гулливер в стране графоманов.

Я думал, что ты — «Блондинка за углом»,

Оказалась, что ты — «маленькая вера»,

И теперь я хожу пешком под столом:

Маленький гулливер в стране гулливеров.

* * *

Скажи слово «моцарт», и Вольфганг в тебе заиграет,

Скажи слово «врубель», и демон в тебе оживёт,

И тот, кто беспечно такие слова называет,

В ночи на балконе свою сигарету жуёт.

Он курит слова на усыпанном снегом балконе,

Он смотрит бесстрашно в бесстыжие окна домов,

Непризнанный гений в невидимой миру короне,

Простой повелитель страны ослепительных слов.

Когда он сойдёт, то слова его съедут с катушки,

В изгнанье сошлют, улюлюкая словом «дурдом»,

Когда он умрёт, то слова его — нищие душки —

Поплачут немножко, помолятся Богу о нём.

Ну а пока он стоит на балконе и курит,

Смотрит сквозь мир на свой собственный внутренний мир,

Если захочет, слова свои грозно нахмурит

И сотворит себе горькое слово «кумир».

* * *

Тебя излечит Пантелеймон

И искалечит виконт Вальмон,

И повелитель душевных мух

Даст очиститель от детских мук.

Поедем в Павловск, где идиот

Хитро и нагло всех достаёт,

А лучше в Выборг, где бедный Даль

На глаз свой рыбий надел печаль.

Почти мавроди, мошенник Грёз

В окне разводит Литейный мост,

«Аврору» гложет кровавый сон,

«Потёмкин» тоже — «Пантелеймон».

Стоит Филонов у Нарвских врат,

Купи икону, лети назад.

Пусть Маргарита поёт МакSим,

Мечты закрыты под камнем сим:

И Медный всадник, и Соня М.,

И книжка «Праздник», и дядя Хэм...

Там, за рекою, в Ея тени

Перед тобою горят огни,

Ты тоже будешь одним из них,

Когда раскусишь гранитный стих.

* * *

Хитрый бурундук

Положил в сундук

Годовой запас

Для несчастных нас.

И теперь живём

И запас жуём

Маленькой любви

Уже года три.

* * *

Можно отказаться от плохих стихов,

Словно отказаться от больных детей,

Ну ты наловил, бедный стихолов,

В свой сачок не бабочек, а один репей.

Неуклюжий ты, кузенбенедикт,

От тебя тебе сердцу веселей,

Робеспьер Сенжюст вынесет вердикт,

И Дантон отправится собирать червей.

Мог бы кто другой поиграть в слова,

У кого сачок будет покрупней,

От тебя тебе кругом голова,

И плохой стишок расцветает в ней.

* * *

Мы поехали в дом, где живёт мастер Бо,

А над нами летел ворон Эдгара По.

Мы приехали в степь, где живёт доктор Хе.

Ритм красив, только что отразилось в стихе?

Может быть, это вдох перед новым стихом,

Может быть, это смерть со счастливым концом.

Или это болезнь — что-нибудь написать,

Прекратишь, но оно подступает опять.

Открывается степь, открывается степь,

Закрывается смерть — невозможно успеть.

А за ритмом скрывается хитрый старик,

Повторишь этот ритм — сохранишь этот крик.

* * *

Я возьму две вещи в свою картину:

Первую — из романа Ремарка

Женщины обнажённую спину,

От которой сеттером вою жалко.

А другую — стихотворение с парком,

С Огарёвым, что задолго до Блока,

Поздравляю с днём рождения, жалко,

Потому что можно теперь до срока.

Это ли поэзия — я не знаю,

Но иначе только пиши пропало.

Потому я медленно выживаю

За протяжный вой светлого металла.

* * *

«Белые кувшинки»

Написал Моне,

Скрыто на картинке,

Что лежит на дне:

Палки и стекляшки,

Всяческий отстой,

Голубые чашки,

Ключик золотой.

* * *

Наталье Санниковой

У моей бабушки был комод

С кучею ужаснейшего тряпья,

У моей бабушки был и кот,

И теперь об этом вдруг вспомнил я.

Приходил ободранным блудный кот,

Бабушка материла его.

И брала зелёнку, нет-нет, не йод,

И зелёнкой смазывала его.

* * *

В мире видел я и хороших женщин,

И одна из них подарилась мне,

Не хочу ни больше я, но ни меньше,

Ты пришла ко мне по своей вине.

И ты шла босая по битым стёклам,

Иногда не верила, что дойдёшь,

Под снегами мёрзла, дождями мокла,

Но носила в сердце другую дрожь.

Потому дошла и присела рядом,

И сказала робко: «Вот я пришла»,

Посмотрела скромным и тихим взглядом

И спокойно сердце мне разожгла.

* * *

Л. Л.

О, Тинторетто,

Ты — чудо света,

Ты был художник,

Теперь ты дождик.

И Боттичелли

Придёт в сочельник,

И станет рифма

Небесной нимфой.

И будет радость,

И будет старость,

И смех поэта,

И Тинторетто.

* * *

Наговори мне сладостей

И не люби меня,

Я — чистый ангел радости,

Живущий, не виня.

Я знаю, что закончится,

Не спорю, не юлю,

От пальчиков до пончиков

Я так тебя люблю.

* * *

Ты держала меня за руку,

Прижимала её щекою,

Чтоб не мог я уйти в разлуку

И остался навек с тобою.

Ты спала на ней так тревожно,

Но держала её так крепко,

Что уйти было невозможно,

Ты тянула меня, как репку.

Внучкой, жучкой, слезой, улыбкой…

Кто б я был — посудите сами.

Стал последней твоею скрипкой

И банальными стал стихами.

* * *

Выпей с утра в субботу чашечку кофе

С блинчиками-оладушками со сметаной,

Раз ты теперь такой стихотворный профи,

Не беспокойся больше, живи монтаной.

Сникерсы, марсы, баунти, твиксы-пиксы,

Первой убьют развратницу Лору Палмер,

Как меня восхищала погибель Крикса,

А Спартака — не больше безвкусной «пальмы».

Нас пионерами скромными воспитали,

Мы не подходим эре капитализма,

Больше не парься, блинчик макнув в сметану,

Это – обычный завтрак тебе, не тризна.

* * *

Вспоминаю сладких моих подружек,

Вспоминаю горьких моих друзей,

Сколько было выпито чайных кружек

С содержимым пыльным судьбы моей.

Нарисованный на весёлой кружке,

Чтобы выпить с горя с тобою чай,

Перейдём на шёпот, ровесник Пушкин,

Мои слёзы — это моя печаль.

Были мы зелёными и смешными,

Штурмовали с палками цитадель,

А теперь мы тоже стали большими,

Только стала мелкою наша цель.

Эту песенку никто не услышит,

Что в общагах пели про белый снег,

И полковнику никто не напишет,

И давно закончился прошлый век.

И пакетиком кенийского чая

Мой кораблик съёжился в кипятке,

Я своё смирение отмечаю,

Но держу свой рот на плохом замке.

Верлибр

В году 88

Я простоял в очереди

За пачками азербайджанского чая

По талонам

Несколько часов

В родном городе Каменске-Уральском

На улице

Возле одного из продуктовых магазинов

Который называли

«Магазин возле мебельного»

У меня была пятирублёвая бумажка

И талоны

В очереди меня прозвали

«Мальчик с пятёркой»

* * *

Сложится в стих головная боль

или не сложится,

ты уж прости меня, милая Поль,

смазливая рожица.

Вставлю наш грот — робинзонский штамп —

в стихотворенице,

выйдет игрушечный мандельштамп

или есеница.

Знаю я сказки таинственных стран,

что тут хорошего,

вынесет в питерство Гандельсман

зонтик с калошами.

С понта Уральского снег и грязь,

брюки весенние,

что мартобрём поскорей укрась

своё сочинение.

И проживи ещё много дней

на этом острове,

чтоб зарубить на носу кучней

горького, острого.

* * *

Подпольная капелла

Сама себе играла,

И никакого дела

Она не совершала.

И не передавала

Шпионские шифровки,

Ни в чём не ожидала

Провала и верёвки.

Сама себе играла

О девушке и смерти,

Сама себя пытала

О том, как жить на свете.

Ничем не притворялась,

Играла виновато,

Но музыка осталась,

Дошла до адресата.

И кто-то вышел раньше,

А я ещё играю,

И знаю, что обманщик,

Но снова начинаю…

* * *

«Если б жили мы в совершенном мире…» —

Говорит Клинт Иствуд из девяностых,

«Совершенный мир» — это фильм для взрослых,

А не Сен-Симон и Фурье во фронтире.

И зачем «Хороший» снимал про это,

Убивал хороших в прямом эфире,

«Мы давно живём в совершенном мире», —

Отвечает очередное лето.

И когда поймёшь, что пути окружны,

Перестанешь ждать и начнёшь сегодня,

Потому что завтра уже не модно,

А зимою будет уже не нужно.

Чилаверт один не протащит Чили,

Но в запасе множество утешений,

Не стреляй в охотника на оленей,

Он играет так, как его учили.

* * *

Добролюбов лирику напролёт

О короткой жизни, любви несчастной…

Подходил к концу переломный год.

Подходил к концу его путь ужасный.

Если бы он выжил и постарел,

Стал бы простодушным к посмертным славам,

Стал бы вдруг счастливым, добро имел,

А не призывал бы к делам кровавым.

Но одно он классно успеть сказал:

«Не забыл тебя, потому что брошен».

До сих пор не гаснет, пусть слаб и мал,

Лучик в тёмном царстве души тревожной.

* * *

Вылезет из воды

Мой гусёнок тоски,

Посчитает ходы,

Поменяет носки.

Сядет в мой вертолёт,

Полетит на юга,

Радости мимолёт

Увезёт га-га-га.

Это осень, мой друг,

Мой баран бе-бе-бе,

Я взираю на юг,

Обращаюсь к себе.

Застегни свой сюртук,

Застегни и держись,

Переехав на юг

Через хрупкую жизнь.

Свой картофельный стог

Собери из гряды,

Окунись в полный рог

Ещё тёплой воды.

И добавь для ушей,

И держись над бедой,

Горько, горько, нежней,

Голова над водой.

* * *

Дочитал я глупости похвалу,

И теперь я знаю, как выживать,

Чтобы скрасить тяжкую кабалу,

В интересах собственных поступать.

И куда ты лезешь, кто ты такой,

Чтобы строить заново колизей,

А морали не было никакой,

И эстеты выдумали музей.

И когда потянешься ты к стиху,

Помни, что случится с твоим стихом,

Где кукушка нравится петуху

И кукушка хвалится петухом.

И когда наступит «кукареку»,

Разбежится нечисть по уголкам,

Я срифмую каверзное «ку-ку»,

Подороже рабство своё продам.

Ты прекрасно знаешь, что это стёб,

Потому устроил в кустах галдёж,

Потому что сам-то эстет и сноб,

Потому что знаешь, за что живёшь.

* * *

Спой мне гроздья душистые белой акации,

У меня навернутся счастливые слёзы,

Мелодрама, достойная экранизации,

И из сердца не вытащишь эти занозы.

Они ноют, но греют меня, окаянного,

Заставляют задуматься, даже забыться,

И когда говорят мне, что нет постоянного,

Я не спорю, я снова могу ошибиться.

Но хитро улыбаюсь, поскольку мне кажется,

Что теперь не удастся меня околпачить,

И она от меня никогда не отвяжется,

И она в грустном мире чего-нибудь значит.

* * *

Купишь себе новые джинсы,

Скушаешь пьесу Алана Милна,

Провинциальное качество жизни

Мыльно, стабильно, нещепетильно.

Сбросил бы с возу балласты сразу,

Занялся бы настоящим делом,

Стал бы героем на первой базе,

А не любовником перезрелым.

Там варианты совсем иные,

А результаты намного баще.

Здесь лишь короткие выходные,

Игры в загадочный чёрный ящик.

Но когда лепишь из мухи чудо,

То добавляется оптимизма,

Если сумеешь сварганить блюдо

Самого главного пофигизма.

* * *

Мы никогда не постареем,

Как Тиль и Неле, как стихи,

Разбогатеем, растолстеем,

Накопим разной чепухи.

Над нами поколдуют годы,

Но им слабо околдовать

Шальную молодость свободы,

Стихов бессмысленную кладь.

* * *

Каждому поэту

должно выдать монету,

чтобы на что-то кушал

и никого не слушал.

После сытый поэт

будет обут и одет,

чтобы в стихах морозили

каверзными вопросами.

Также нужно пииту

решить враз проблемы с бытом:

машина, домик с террасой,

чтоб мнил себя средним классом.

А чтоб не хандрил без причины,

найти ему половину,

чтоб вместе с ней в огороде

работал он на свободе.

Тогда поэт разовьётся,

разинет рот и заткнётся.

* * *

Декоратор должен писать декорации,

А чиновник должен читать стихи,

И поэтому я в обычной прострации,

Мои строчки загадочны и легки.

Издеваясь над наивным зрителем,

Я сижу, таинственный, за столом.

Я читаю девочкам, их родителям

О себя волнующем на своём.

Дорогие девочки, вы меня не слушайте,

Кушайте полезную вы морковь,

А они с открытыми ртами слушают,

Пусть я буду первая их любовь.

* * *

«Я не переживу эту осень!» —

Сколько раз закатывал я такое…

Но зима приходила — седая проседь

С ощущением старческого покоя.

И пора надеть дырявые латы

И обуться в верные россиньолы,

Дотянули мы до своей зарплаты,

Трепещите, скаченные монголы.

И ещё не взята вторая башня,

Отбиваем орды пернатых галлов,

Безнадёжно жить, умирать не страшно.

И от первой башни не ждать сигналов.

* * *

Медведи в окна лезут,

Как будто вьюга воет.

Сегодня — как железо,

А завтра — успокоят.

Пермяк — солены уши,

Не уходи из дома,

Тебе закажут суши,

Споют бутылку рома.

Ты словно самокрутка

Завернут в покрывало,

И вряд ли это шутка,

Когда надежды мало.

Когда земля и люди

Становятся подсказкой,

Когда не пошло будет

Ходить уже под маской.

Сегодня — небожитель,

А завтра — пузожитель.

Живите, как хотите,

И больше не божитесь.

* * *

Поэт умирает последним

В романе Альбера «Чума»,

В промерзлой могиле для бедных

Его поджидает зима.

В мороз побыстрей закопают,

Докушают ложкой компот,

Обнимешь меня, дорогая,

Когда он смиренно умрет.

Застыли холерные мрази,

Поедем погреться домой

До будущей внутренней грязи,

А он остается с зимой.

* * *

Надо ограничиться одной чашкой кофе,

Разрешить себе в день две сигареты,

Выступал хоккеист Пол Коффи

На чемпионате того света.

Были там Флери с Айзерманом,

Подавали большие надежды,

А Могильный погнал за карманом,

Здесь остались одни невежды.

Завершили давно карьеры,

А я бьюсь и душою молод,

И, утратив фаната веру,

Не утратил подростка голод.

* * *

Эпоха карантина

и самоизоляций,

куртины, мезонины

и некуда деваться.

Меня ты скоро

позабудешь,

съешь от позора

и разлюбишь,

когда придет

другое племя,

когда пробьет

другое время,

Когда настанет «ну и что ж».

А мы с тобой на карантине

В одной, в непроданной картине,

А за окном рисуют дождь.

* * *

Как чихну — полетишь вверх тормашками,

Отличается чашка от кружки,

Я с судьбой обменялся тельняшками

И живу недостойно, как Плюшкин.

У меня недосмотрено Бергмана,

У меня недочитано Грасса,

Я сижу в ожидании Германа

С праздной чашкой прохладного кваса.

Но фортуна ко мне не приходит,

Голос сладкий летит вверх тормашками.

Что со мною, мой Блок, происходит?

Лишь глаза мои кружками, чашками…

* * *

Я благодарен тебе за это лето,

Не потому, что «с ней не надо света»,

Не потому, что ты себя отдавала,

А потому что «только этого мало».

Я благодарен тебе за это лето,

Не потому, что я снова стал поэтом,

Не потому, что ты меня не любила,

А потому что все это было.

Я благодарен тебе за это лето,

Не потому, что я знаю, что смерти нету,

Не потому, что так горько я теперь улыбаюсь,

А потому что я в него возвращаюсь.

Полине

Все вспомнил про голос негромкий

Зачем-то, но все же зажил,

Сменил мандолину на домру,

И новую песню сложил.

Там музыка добро и нежно

Наивнейшим Фетом лилась,

Безбрежной, покойно безбрежной

Была ее сладкая власть.

Пронзительность так быстротечна,

И так безнадежность смешна

Пред этою музыкой вечной,

Пред хитрой улыбкой из сна.

Твои изумрудные очи

И детски задумчивый вздор

Страшнее безумнейшей ночи,

И ярче, чем счастья костер!

Вот так приходят стихи...

Вот так приходят стихи

Из боли и тишины,

Из маленькой чепухи,

Из чувства твоей вины.

Когда закрывалась дверь

В последний раз за тобой,

То кто-то сказал: «Не верь,

А только иди и пой».

Когда оставляешь след

Одним из своих стихов,

Такой невозможный свет

Исходит от этих слов.

Идешь по своим следам,

По свету, как по мосту,

Приходишь в тар-тара-рам,

И валишься в пустоту.

От маленькой чепухи,

От боли до пустоты…

Вот так уходят стихи,

И вслед за стихами — ты.

* * *

Пусть земля снова станет стихами,

И на небе наступит луна,

Я приеду к тебе с пирогами

И бутылкой сухого вина.

Как всегда, твой пустой холодильник

Поражает своей пустотой,

Твой навеки отключен мобильник,

Но я здесь, — я опять холостой.

Не доклеены мною обои,

Мои вещи пылятся в шкафу,

Но я здесь, я улягусь с тобою

На скрипучую очень софу.

Почему ты по-прежнему куришь?

Огонек на восьмом этаже.

Почему ты меня не разбудишь?

Я, как Слуцкий, был этим уже.

Я проснусь, — мне не надо работать,

Дверь захлопну, уйду и умру,

Но ты жди меня коврик похлопать

И плакатом заклеить дыру.

* * *

Дождь по окошку, папин храп,

Скребется дождь, и кошка плачет,

Часовник-маятник маячит

По темной комнате без лап.

Такая в целом дребедень

Без остановки, без волненья,

Одни житейские сужденья

В глуши уральских деревень.

Сентябрь на улице живет,

За тучами уснули звезды,

Пусты картофельные гнезда,

Тоскует сад, стареет год.

* * *

Нам некогда остановиться

И посмотреть на зимний сад,

Где свиристели и синицы

На ветках гроздьями висят.

Такое вижу я впервые,

А может, я не замечал

К нам прилетевшие, живые

Слова из северных начал.

Старею, видимо, старею,

Сентиментальностью грешу,

И о мгновении жалею,

И о пристанище прошу.

* * *

Кто придумал асфальт

Или водопровод?

Кто-то был в детстве альт,

А теперь водку пьет.

Наконец, он умрет

И тогда наверху

Соловьем запоет

Вновь у всех на слуху.

И зачем же он жил

После порванных нот,

По асфальту ходил,

Тратил водопровод?

Чтоб вложить сразу боль

В этот райский концерт:

Скрип изломанных доль,

Писк застрявших кассет?

* * *

Теперь я стал совсем другим,

Больным запуганным поэтом,

Из носа выдерну пинцетом

Растительность тяжелых зим.

Но ты не слушаешь меня,

Моя нечаянная радость,

Даешь мне заливную сладость,

В страну любви меня маня.

Наступит ночью новый год,

И будет утром детский праздник,

Ученый хрыч заводит басни

И булку просит бегемот.

* * *

Или они остаются,

Или они расстаются,

В этом основа мира,

Остальное — сатира.

Пусть тебе будет больно,

Пусть тебе будет страшно,

Остальное — не больно,

Остальное — не страшно.

Почему нельзя так,

Даже и не без взяток,

Чтоб они оставались,

Больше не расставались.

Кто почувствует это,

Тот и станет поэтом,

Тот потихоньку скажет,

И хэппи энд покажет,

Непроходимый тупица,

Надо об этом молиться,

Пусть они остаются.

И они остаются.

* * *

Задумки были хорошие,

Стихи получались плохие,

Нас много придурков брошенных

В несправедливой России.

Музы манили стихами

И приглашали в койку,

Они поиграли с нами

И выбросили на помойку.

Медузы любят арбузы,

Мы получили свободу,

А где теперь эти музы?

В тираж перешли из моды.

* * *

Воздвигнут памятник крестоносцу,

И мне по нраву, что поздно слава.

Я наблюдаю с авианосца

Свою эскадру, теперь я — флагман.

Пусть будет поданным — без подлодок,

Я не какой-нибудь «Принц Уэльский»,

Был «Флагман» главной из вкусных водок,

Теперь я — водка и житель сельский.

Судьбой воскресшего крестоносца,

Женой забытого декабриста…

Куда ты слезешь с авианосца?

Не замок Броуди это, киска.

* * *

К перешедшему ноябрь

Новый год придет моржовый,

Буду я любить тебя,

И весна вернется снова.

Где спасительный пусан,

Дотерпевшим скажут браво.

Вытри сопли, капитан

Уцелевшего состава.

Дрались те, кто полегли,

До последнего патрона.

Нам добраться помогли,

Смотрят грустно из смартфона.

Мы киваем им в ответ,

Что не зря они старались.

Перевернутый сюжет:

Вы ушли, а мы остались.

* * *

Миттельшнауцер вместо ризеншнауцера,

Научись довольствоваться малым,

У реальной жизни пастушки аура,

А в стихах расстреливают напалмом.

И девятым валом-сарданапалом

Над тобой сгущаются голиафы,

Научись довольствоваться малым,

Баобаб съедая на скромный завтрак.

ЗУБ МУДРОСТИ

1.

Сто мячей забитых в ста матчах,

Я завел собаку и стал бессмертным,

Не пошел верлибр, не могу иначе,

Без трусов ходила красиво стерва.

Здесь бы расписать красоту романа

И добавить образов побогаче,

Простонать, что снова открылась рана,

Только все прошло, не могу иначе.

А другие раны не заживают,

Но вы сами здесь без меня поплачьте,

Для чего нас мамы на свет рожают?

Невозможно так, но нельзя иначе.

2.

Заговорить боль и убить боль,

Для себя бессмысленно повторяй —

Крем-брюле, карамель, карамболь,

Уходи боль, проваливай, умирай.

Если ты — король, то скажи пароль,

Сам себе его бессмысленно бормочи —

Крем-брюле, карамель, карамболь.

Барчуки, бородачи, басмачи.

Заговор сыграл не последнюю роль,

Ты теперь страдаешь от боли зубной,

Но с корнями вырвал другую боль

И теперь от этой заслуженно ной.

НА «ПИКНИКЕ»

Хитрые смыслы скрывая

Под неуклюжестью строк,

Музыка вьется живая,

Неувядающий рок.

Рок фиолетово-черный

Шляпника и котелка

Ходит средь нас безнадзорный,

Нету закона пока.

Грезы еще не погасли,

Лезет в чужой монастырь,

Он по-любительски счастлив,

Зря ты смеешься, пузырь.

Пусть никого не обманет,

Вырастит серую мышь,

Пусть не покинет Титаник,

Не переедет в Париж.

Темные это аллеи,

Много несчастных измен,

Кейт утонула без Лео

В скользкой воде перемен.

Злобный, забитый ботаник,

Снова позорно смолчишь,

Тот, кто покинул Титаник

И переехал в Париж.

* * *

Поэты живут завтрашним днем,

Ждут, ждут, а потом умрут.

А надо жить сегодняшним дном,

Получать копейку за унизительный труд.

Не надо стараться соблюдать размер,