Приемыш завалинки

Я думаю, что среди миллионов соотечественников не было никого, кто не знал бы и не любил эту песню. С ней, да и с другими незабываемо царапающими сердце военными песнями, как-то легче и воевалось, и голодалось, и умиралось. Вовсе не сталинские заградотряды, преступно расстреливавшие солдат, которым иногда приходилось отступать, а «Ленинградская симфония» Дмитрия Шостаковича и военные песни, простые и искренние, не давали разувериться в годы войны и до сих пор скрепляют людей в одно целое – в народ, да только уже далеко не всех.

С новой силой во время Отечественной запелась с крохотной, но очень важной поправкой другая песня Исаковского, хотя изначально она была посвящена войне гражданской, по сути, антиотечественной, – «Дан приказ: ему – на запад…». как заработать bitcoin я описываю в блоге www.freebitco.su Когда горькое понимание гражданской войны как братоубийства запоздало вызрело в нашем народе, сам народ, инстинктивно почувствовав гораздо большую подходящесть этой песни именно к войне Отечественной, немедля переделал строки: «Уходили комсомольцы На гражданскую войну» на другие: «Уходили комсомольцы Защищать свою страну». Это было менее приподнято, но пелось чище и естественней, ибо трагизм гибели за правое дело всегда более достоин почитания, чем романтизирование гибели за дело неправое. Наши свойские фронтовые песни выжили и тогда, когда Советский Союз распался.

У знаменитой «Катюши» на слова Исаковского судьба была еще ослепительней. Помню, в Венеции, дома у всемирно известного ультрасовременного композитора-экспериментатора Луиджи Нонно, собралась молодая левая итальянская интеллигенция вперемешку с седыми партизанами-антифашистами, и каким мощным хором, со слезами на глазах, они спели «Катюшу» на итальянском языке. Уникальный случай, что по имени этой песни назвали первое ракетное оружие, бившее по захватчикам.

И, наконец, в сорок пятом году Исаковский написал свое самое пронзительное стихотворение «Враги сожгли родную хату…», воплотившее всё то, что чувствовали десятки, а может, и сотни тысяч солдат – освободителей Европы, да вот не освободителей самих себя. Стоило всего лишь один раз прозвучать по радио этой песне под названием «Прасковья», как она была со скандалом запрещена для дальнейшего исполнения, хотя люди писали на радио тысячи писем с просьбой ее повторить. Однако «вино с печалью пополам» пришлось не по вкусу обессердечившимся от усердия цековским и пуровским проповедникам оптимизма. Запрет длился полтора десятилетия, пока в 1960 году Марк Бернес не отважился исполнить «Прасковью» во Дворце спорта в Лужниках. Прежде чем запеть, он глуховатым голосом прочел, как прозу, вступление: «Враги сожгли родную хату. Сгубили всю его семью». Четырнадцатитысячный зал встал после этих двух строк и стоя дослушал песню до конца. Ее запрещали еще не раз, ссылаясь на якобы возмущенное мнение ветеранов. Но в 1965 году герой Сталинграда маршал В.И. Чуйков попросил Бернеса ее исполнить на «Голубом огоньке», прикрыв песню своим прославленным именем.

Песня не сделалась массовой, да и не могла ею стать, но в драгоценном исполнении Бернеса, которого критики ядовито называли «безголосым шептуном», стала народным лирическим реквиемом.

За все эти песни Исаковский получил заслуженную народную благодарность. Даже его стихи о Сталине высекали во время войны слезы своей неподдельной парадоксальностью, полностью отвечавшей тому времени: «Мы так вам верили, товарищ Сталин, Как, может быть, не верили себе». Что правда, то правда, мы настолько верили человеку, который маниакально не верил собственному народу, что это будет, надеюсь, нам горьким уроком навсегда. Но понял ли это сам Исаковский? Думаю, что понял, да вот написать об этом не смог. Сил не хватило – он почти ослеп, последние годы мучился болями в позвоночнике, спал на голых досках – только это спасало.

Уверен, что терзали его и другие муки – муки совести. Он был по тем временам порядочнейшим человеком. Старался избегать подписывать письма, требующие казни так называемых врагов народа, не участвовал ни в травле Пастернака, ни в расправе над диссидентами, хотя и не имел достаточно смелости, чтобы защищать их. Талантливость Исаковского в песенном жанре несомненна. Приемной матерью его поэзии была деревенская завалинка.

Он родился в пищащей по углам многортовой семье. С детства тянулся к книгам. Когда заходил в библиотеку, его надо было вытаскивать оттуда силком. Читал и по ночам, ломая себе глаза, записывал частушки на посиделках.

Но на его совести был грех перед родной деревней. Он ли не знал, сколько бед принесла русскому крестьянству насильственная коллективизация, но умолчал об этом. Когда реквизировали семенное зерно, раскулачивали лучших хозяев, лишали паспортов, закрепощая крестьян в колхозе, он оставался при своем раннем: «Заиграли, загудели провода, – Мы такого не видали никогда». Но была и другая «невиданность», которую Исаковский старался не замечать, – это невиданное количество невиновных людей по тюрьмам и лагерям. А Горький хвалил его за то, что он, как ему казалось, понял необходимость «смычки» города и деревни, своими комплиментами обрекая поэта на продолжающиеся заблуждения: «Но каждая деревня станет Цветущей маленькой Москвой». Утопия, конечно… Только не надо путать чистосердечные иллюзии с циничным хамелеонством.

Исаковский, правда, написал и нечто наоборотное и нечаянно попал в точку: «Народ не выйдет ни пахать, ни сеять, И зарастут поля полынью и тоской; По всем дорогам матушка Расея Пойдет к Москве с протянутой рукой…» Но это предсказывает у Исаковского не кто-нибудь, а герой стихотворения «Враг». Разумеется, классовый.

«Товарищ Ленин – главный вождь, За всю державу отвечает, А ты с коровой пристаешь, А что корова означает?» По-моему, Есенин неплохо на это ответил вместо Исаковского: «В этих строчках – песня, в этих строчках – слово. Потому и рад я в думах ни о ком, Что читать их может каждая корова, Отдавая плату теплым молоком».

Исаковский однажды почти отрекся от певца «золотой бревенчатой избы»: «Если в моем творчестве и были какие-нибудь черточки «от Есенина», то общие тенденции ничего общего с Есениным не имели». Скажу от себя: «А вот и жаль…» Но ради справедливости добавлю: «Это не совсем так. Разве «Одинокая гармонь» не родственна Есенину? А такие песни, как «И кто его знает…», «Лучше нету того цвету…», «Ой, цветет калина…», «Каким ты был, таким остался…», если не дочки, то разве не есенинские племянницы?»

Но все-таки он не договорил слишком многого из того, о чем знал. Тактичная недоговоренность об интимных взаимоотношениях делает поэзию тоньше, многозначней. Недоговоренность о болях народа превращается в неоплатный долг. Исаковский не был неблагодарным приемышем деревенской завалинки, но остался ее должником.

И кто его знает…

На закате ходит парень
Возле дома моего.
Поморгает мне глазами
И не скажет ничего.
И кто его знает,
Чего он моргает.

Как приду я на гулянье,
Он танцует и поет,
А простимся у калитки –
Отвернется и вздохнет.
И кто его знает,
Чего он вздыхает.

Я спросила: – Что не весел?
Иль не радует житье?
– Потерял я, – отвечает, –
Сердце бедное свое.
И кто его знает,
Зачем он теряет.

А вчера прислал по почте
Два загадочных письма:
В каждой строчке – только точки, –
Догадайся, мол, сама.
И кто его знает,
На что намекает.

Я разгадывать не стала, –
Не надейся и не жди, –
Только сердце почему-то
Сладко таяло в груди.
И кто его знает,
Чего оно тает.

1938


Враги сожгли родную хату…

Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?

Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.

Стоит солдат – и словно комья
Застыли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,
Героя – мужа своего.

Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол, –
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел…»

Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только теплый летний ветер
Траву могильную качал.

Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой:

«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.

Сойдутся вновь друзья, подружки,
Но не сойтись вовеки нам…»
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам.

Он пил – солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года.
Я три державы покорил…»

Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
А на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.

1945

* * *

Что ж, завалинки приемыш,
Исаковский Михаил,
ты ни строчки не проронишь
у колымских у могил?

Твою песню про Катюшу
знает каждый назубок.
Почему ты запер душу
для людей, кто здесь залег?

Ты при слове «раскулачен»
словно в чем-то уличен.
Долг твой давний
не оплачен,
и в земле ты удручен.

Всё еще должно успеться.
Как умеешь, от души
напиши про зэков песню,
хоть посмертно напиши.

Должники с тобой мы оба.
Прояви к ним доброту.
Простучись
сквозь крышку гроба,
а потом – сквозь мерзлоту.

Но у всех ли хватит силы,
как в одной родной семье,
заплатить долг из могилы
всем могилам на земле?

Евгений ЕВТУШЕНКО