Актриса Екатерина Гусева

– Екатерина, вопреки чему приходится существовать театру сегодня, в условиях кризиса экономического, кризиса культурных ценностей и надвигающейся цензуры?

– Мне это понятие незнакомо. На моем актерском пути ничего «вопреки» театру не случалось. И цензура меня как-то обошла стороной… Я ведь в «Гоголь-Центре» не играла, с Богомоловым не работала – подобный театр меня не коснулся. В Театре имени Моссовета на сцене матом не ругаются, поэтому я не знаю, что такое цензура. Например, в этом сезоне мы выпустили премьеру по пьесе Леонида Зорина «Римская комедия» в постановке Павла Хомского. Так в свое время эту пьесу закрывали. У Товстоногова вышло несколько премьерных спектаклей, и дальше «Римскую комедию» преследовала история «запрещенной» пьесы. В ней резко поставлен вопрос об интеллигенции и власти, об их сосуществовании. И насколько неожиданно остро звучит сегодня эта тема. Скажу честно, нам всем поначалу казалось: зачем ставить пьесу, где эзоповым языком говорится о том, о чем сейчас можно говорить открыто. Но, как оказалось, мы все заблуждались, что это не прозвучит. За год, пока готовился спектакль, очень поменялось время и поменялась ситуация в стране, и каким злободневным он оказался!

– Как вы почувствовали эту злободневность? Изменилась реакция зала?

– Да, атмосфера зала сейчас очень поменялась, и особенно это чувствуется на спектаклях, которые идут много лет. Если раньше зал всегда смеялся в каких-то определенных эпизодах пьесы, то сейчас в театре в эти моменты – гробовая тишина, как будто в зале никого нет, и я только слышу звуки световых приборов. Люди сегодня устали от шоу, они переели этой мишуры. И у меня такое ощущение, что сегодня публика приходит в театр уже за другим.

У многих накопилась масса вопросов, и как на них ответить – люди не понимают. Мне кажется, это происходит из-за засилья формата шоу, особенно на телевидении, а люди уже хотят не гламура, не блеска, а глубины и простоты. Чтобы здесь и сейчас на твоих глазах происходило что-то очень настоящее, без надуманных эмоций.

– Вашему театру приходится держать свою высокую художественную планку вопреки вкусам, навязываемым массовой культурой?

– Это не самоцель для режиссеров Театра имени Моссовета, для его политики в целом. Но, по крайней мере, у нас нет «помойки» на сцене. В одно время многие театры были этим увлечены, хотелось именно в «помойку» окунуться. А вот нас это как-то миновало, слава богу.

– Может быть, все-таки нужна цензура, если художник сам не может удержаться от, как вы говорите, «помойки» на сцене?

– Это очень сложный вопрос. Хотелось бы избежать излишнего пафоса, но для меня театр – это храм, это дом, в первую очередь, это праздник. И я все равно испытываю большое уважение к этому занавесу с чайкой. Но когда этот занавес открывается, и актер испражняется в ведро, а потом выливает на эту самую сцену, ты не можешь поверить, что такое вообще возможно. Мне как зрителю, как человеку актерской профессии, это неприятно наблюдать. И наверняка еще кому-то тоже неприятно. И было бы хорошо, если бы кто-то смог скорректировать границы дозволенного на сцене.

– Считаете, это должно исходить от государства?

– Нет, не должно. Тогда это конфликт интеллигенции и власти, как в нашем спектакле «Римская комедия». Вы задаете вопросы, на которые у меня, увы, нет ответов, я сама размышляю об этом, пытаюсь их найти. Не может прийти дядя из министерства и сказать, что вот этого делать нельзя. На это должны влиять какие-то альтернативные процессы, которые не ставят своей целью делать театр вопреки этой «помойке». Но просто если есть черное, то должно быть и белое, а зритель сам выберет. «Белым» театром надо заниматься! Я «белым» занимаюсь, мне бы так хотелось думать…