Поэт с душою санитарки

В кошмарах не без оснований разочарованного в коммунизме, но не очарованного и капитализмом Джорджа Оруэлла все-таки не хватает хотя бы подспудного противопоставления культуры и тоталитаризма, свойственного не только одной политической системе. А ведь свободная мысль, как в живых тайниках, пряталась в людях самых несвободных обществ и мужала именно в силу неизбежного духовного сопротивления. Мне повезло: со своей манией поиска единомышленников, прежде чем прорваться сквозь железный занавес в остальной мир, я побывал во всех республиках Советского Союза, в самых отдаленных местах России – на Камчатке, на Чукотке, на Сахалине, в Магадане и прошел по семи сибирским рекам. И везде, несмотря на неустанное пропагандистское оболванивание населения, находил точечные пульсирующие тайники интеллигентности и свободомыслия.

И в Баку, родном городе Инны Лиснянской, я встретил многих упрямых, думающих людей – и азербайджанцев, и русских, и евреев, и армян, которые отнюдь не враждовали тогда, а были заодно, понимая, что у всех у них общий враг – пропитанная сталинизмом феодальная партократия.

Сама Инна, писавшая стихи с тринадцати лет, живо интересовалась не только литературой, но и театром, и музыкой. Во время войны она переболела туберкулезом и еще подростком, чтобы выжить, устроилась санитаркой в одном из самых страшных мест – госпитале лицевого ранения, о чем через много лет написала душераздирающий венок сонетов.

Первые стихи она опубликовала в 1948 году в местной молодежной газете, затем напечаталась и в общесоюзной «Комсомольской правде». В 1960-м поступила в Москве на Высшие литературные курсы. Ее обогрели такие мало печатаемые, но высоко ценимые знатоками поэты, как Арсений Тарковский, Мария Петровых, Семен Липкин. Однако в издательствах стихи Лиснянской встречали весьма холодный прием. Вышедшие в Москве четыре книжки были сильно пощипаны цензурой. Зарабатывать на жизнь приходилось главным образом переводами. В этом она повторяла своих наставников.

Один из них, Семен Липкин, был ближайшим другом Василия Гроссмана, у которого КГБ с подачи главного редактора «Знамени» Вадима Кожевникова конфисковало не только окончательную редакцию, но и все варианты и заготовки романа «Жизнь и судьба». Член Политбюро Суслов заявил автору, что его рукопись может быть издана лишь через 200–300 лет. Но один машинописный экземпляр сумел втайне сохранить Липкин, и по этому источнику роман напечатали на Западе.

Книга вышла на русском языке в Швейцарии в 1980 году и появилась в продаже в Кельне прямо к приезду советской писательской делегации на очередной конгресс ПЕН-клуба. Увидев роман в витрине магазина, я даже огляделся, не присматривает ли кто за мной. Всю ночь я читал эту потрясающую вещь. Особенно меня поразил комиссар, который после доноса о том, что засевшие в сталинградском доме наши бойцы, отбиваясь от наседающих немцев, ведут антисоветские разговоры о жестокостях коллективизации, пробирается к ним и пытается агитпропствовать, в то время как они один за другим гибнут под фашистским огнем. Утром я показал книгу Василю Быкову, единственному человеку, которому мог довериться, и посоветовал тоже купить ее, но Василь грустно покачал головой: «Я же член партии, Женя. Если среди моих вещей на границе найдут этот роман, то дома, в Белоруссии, меня в порошок сотрут».

В 1978 году Василий Аксенов пригласил Семена Липкина и Инну Лиснянскую, уже ставших мужем и женой, участвовать в альманахе «Метрополь», который должны были составить произведения, не пропущенные советской цензурой. Когда на организаторов и авторов альманаха обрушились поношения и оргвыводы, Липкин и Лиснянская вышли из Союза писателей, протестуя против исключения оттуда молодых «метропольцев». В отместку пожилую супружескую пару просто-напросто лишили средств к существованию, закрыв доступ к печати. Их явно подталкивали к отъезду. Но уехать они не могли, потому что знали: обратного билета не будет. Не зря Лиснянская писала о своей звезде:

А с моей ничего не случится,

И никто никогда не поймёт,

Что чужая страна мне не снится,

А родная заснуть не даёт.

У нее не было расхождения между стихами и жизнью, как это иногда случается, приводя к омертвению таланта.

Я в русский снег и в русский слог

Вросла – и нету выхода, –

Сама я отдалась в залог

От вдоха и до выдоха!

Семь лет непечатания на родине были нелегкими и опасными, но они стали годами творческого расцвета и для Липкина, и для Лиснянской, потому что нравственная несломленность стала опорой их творчества.

Александр Солженицын, обращаясь к Лиснянской, написал: «…после Ахматовой и Цветаевой… нелегко проложить свою самобытность в русской поэзии… и быть замеченной, а Вам это удалось». Добавлю, что у Лиснянской нет сразу узнаваемой личной поэтики, как у этих ее великих современниц, но, помимо высокой поэтической культуры, у нее есть свой уникальный человеческий характер, который тоже является неотъемлемой частью поэтического стиля.

Ее признал и не очень-то признаваемый Солженицыным и в каком-то смысле его антипод Иосиф Бродский: «Это стихи чрезвычайной интенсивности… Лиснянская, может быть, точнее, чем кто иной, пишет о смерти… А это ведь одна из самых главных тем в литературе».

Потеряв соратника-мужа, который многое передал ей из своего опыта, Инна Львовна продолжает работать, да так, что он был бы горд за нее.

Вся наша страна после Сталина оказалась гигантским госпиталем лицевого ранения, но были и есть писатели, которые возвращают лица людям и достоинство – самой отечественной литературе. Среди них и Василий Гроссман, и Семен Липкин, и Инна Лиснянская – поэт с душою санитарки.

* * *

Писатели, которые лоснятся
самодовольством,
как же далеки
от музы сострадания Лиснянской,
от нежности медсестринской строки!
Но беззащитность Божьего подарка
в Лиснянской Инне вовсе не с небес.
В поэзии она, как санитарка,
всем раненым – из нянек и невест.
И стих ее шершавый, не лощеный
сумел всё рассказать и не солгать
про госпиталь особый, посвященный
спасению сожженных лиц солдат.
Когда ко мне однажды приставали
за «Бабий Яр» пьянчуги в ресторане,
то, быдлу черносотенному в рожу
пощечину чуть-чуть не залепив,
дала приказ, таща меня, как ношу:
«Пошли! Сегодня я тебя не брошу!
Потом к жене – и пива на запив!»
B «Mетрополь» с мужем, как с единоверцем,
второго не имеючи лица,
она пришла, как Белла, с чистым сердцем
и, как она, держалась до конца.
Щит был непрочен –
женственность улыбки,
косинка глаз, в них колдовской туман,
но с нею рядом был мудрейший Липкин.
Он спас ее и Гроссмана роман.
Лиснянская, бакиночка, бакиня,
что так звучит, как будто бы богиня,
достойна своих премий и признаний
и даже самых массовых изданий,
но из-за тупизны, нелюбопытства
макулатурой вскормленной толпы
побольше тиража себе добиться
пыталась, но…
читателеубийство
взрастило тех, кто искренне тупы,
став сорняками стёбного дебильства
народной зарастающей тропы.
Что тиражам завидовать мильонным,
когда порой смысл книг таких – пустяк.
И все-таки порой мне больно так,
когда распродается уцененным
бесценный самый полный Пастернак.
Побольше бы читателей Лиснянской
и всем, в ком нашей совести тайник,
тем, кто с такой завидною осанкой
поэта сан хранит среди ханыг.
Не дай Бог, если муза нас покинет,
не узнана мильонами людей.
Свет не гаси, великая бакиня,
под морось переделкинских дождей.
Евгений ЕВТУШЕНКО

* * *

Забвенья нету сладкого,
Лишь горькое в груди, –
Защиты жди от слабого,
От сильного не жди.

Такое время адово
На нынешней Руси –
Проси не у богатого,
У бедного проси.

Наглядны все прозрения,
Все истины просты, –
Не у святых прощения,
У грешников проси.
1967

* * *

Как странно думать, что на главной площади,
В родильных и смирительных домах,
В смирительных, куда меня вы прочите,
Одно и то же время на часах.

И я твержу вам, точно заведённая:
Кто прав всегда, тот никогда не прав,
И мечется душа уединённая,
От времени всеобщего устав.

В испарине мой лоб и щёки впалые,
И на погибель мне и возглас мой:
Ах, судьи мои злые, дети малые,
Задумайтесь над собственной судьбой!

Рот закушу до самой чёрной алости,
Моё молчание – моя броня.
Не мучайте меня – умру от жалости,
Мне жалко вас, не мучайте меня.
1981

* * *

В лесу, где не бытует эхо,
Где лето, как в зиме прореха,
Мой утлый дом.
Собака лает, ветер дует,
Мотыль порхает, хмель колдует, –
Всяк при своём.

И в это лето гость случайный
Не станет ни лучом, ни тайной
В моей судьбе.
Ель цепенеет, реет птица,
Пространство млеет, время мчится, –
Всяк по себе.

И если вдуматься подробно,
Ничто друг другу не подобно:
Часы – ходьбе,
Стрельба – грозе, прореха – лунке,
Слеза – росе, ресница – струнке,
А я – тебе.
2001

Наша встреча

Дятел долбит по коре, – легко ль червяка добыть?
Я поднялась на заре и медлю тебя будить.
Своё ты отвоевал – у каждого свой мороз:
Ты ладожский лёд целовал и по волжскому полз.
А в морге был мой мороз: пошла сирота в санчасть
Тянуть погребальный воз, чтоб с голоду не пропасть.
Есть сокровенный смысл в стыковке судьбы с судьбой, –
Чтоб разморозить жизнь, встретились мы с тобой.

2001 * * *

Я вроде бы из тех старух,
Чей вольный не загублен дух
Ни лицедейством, ни витийством.
Судьба, прочитанная вслух,
Мне кажется самоубийством.

И вновь, как робкий неофит
Или опознанный бандит,
Бегу подмостков, многолюдства
И доживаю жизнь навзрыд
В родимой полумгле искусства.
2004