Наталия Елизарова: "В моей памяти незабудки весь год цветут"

Сергей Алиханов

Наталия Елизарова родилась в подмосковной Кашире. Окончила Московскую Академию предпринимательства при Правительстве Москвы и Литературный Институт им. Горького. Стихи публиковались в журналах: «Нева», «Юность», «Урал», «День и ночь», «Зинзивер», «Бельские просторы», «Homo Legens», «Интерпоэзия», публикуются на многих Сетевых ресурсах. Автор поэтических сборников: «Осколок сна», «Черта» (на сербском, болгарском и русском языках), «Страна бумажных человечков». Стихи переведены на английский, сербский, болгарский, немецкий, польский, румынский, венгерский языки. Творчество отмечено премиями: «Анны Ахматовой», журнала «Юность», «Поэзия в парках». Член Союза писателей Москвы.

Лирика Наталии Елизаровой звучит внутренним монологом и, конечно, обращена к самой себе. Но неожиданным образом, ощущения автора вдруг становятся потоком твоей собственной - читательской! внутренней речи. Художественное воздействие на читателя за счёт звуковой выразительности стиха построено поэтом на традициях реалистической эстетики и, кажется, на звуковой палитре Серебряного века.

И в то же время все подтексты сложной поэтики Елизаровой совершенно современны - как и слайд-шоу её Творческого вечера -

Даже исторические сюжеты, известные только по русским летописям - интонационно вдруг оживают, и кажутся трагическими событиями чуть ли ни сегодняшнего дня:

В доме булки делали с лебедой,

Пахло гарью, въевшеюся бедой.

Мчали кони — чашки падали со стола,

И горели мертвым золотом купола.

Бесы вились, бесы чуяли: будет бой,

Мчались ратью половцы на разбой.

На реке на Стугне да быть беде —

Князь при темном береге пал в воде.

Не сразу сообразишь, что по отсчёту внешнего, реального, времени в отличии от внутреннего, поэтического, прошло, может быть, тысяча лет, но какие события случились раньше, а какие - позже, услышишь по второстепенным реалиям стиха:

Резво к обрыву вперед слетала,

сочно по спицам трава хлестала,

ветер в лицо, и дыханья мало,

ноги скользят в росе.

Ты на лету привстаёшь с сиденья

и напрягаешь ещё колени.

«Вот вам, плететесь там еле-еле!»

Ты одолела всех.

Что же сидишь на полу босая?

Вздрагиваешь, если вдруг басами

гукает радио: будет саммит,

кризис, развал, дефолт...

Любовь слушателей на недавнем Творческом вечере светилась на лицах всех присутствующих - презентации сборника Наталии Елизаровой «Страна бумажных человечков» - видеофильм:

Читательское обожание вполне может быть объяснимо исключительно утонченным ощущением, что поэзия Елизаровой - есть последняя защита, и единственная охранная грамота ранимого, беззащитного мира, пусть и со следами мёртвых железных дорог под кривым мостом, в дальнейшем существовании которого уже ни у кого нет уверенности:

Где и правым, и левым – одна стезя,

от дебатов выспренных проку нет,

где не любят прямо смотреть в глаза

и прокурена тень тенет.

Отчего же на старом, кривом мосту

каждый раз замедляешь свои дела,

снизу – рельсы, ползущие в пустоту, —

в те края, где сажа бела.

Будет безмерно и невыразимо жаль навсегда потерять этот прекрасный мир!

Поэт Геннадий Калашников пишет: «Наталия Елизарова умеет говорить просто о сложном, ничего не упрощая и бесстрашно принимая действительность во всей ее полноте. Её стихи настолько искренни и точны, что выдерживают любую «прозаическую нагрузку», оставаясь стихами. Ей не надо прятаться в придуманные грёзы и романтические туманности, она мечтает, чтобы «хватило сил выйти из этой сказки к себе домой». «Домой – к настоящим словам и чувствам».

Корифей отечественной поэзии Кирилл Ковальджи сказал: «Мир Наташи Елизаровой — не побоюсь этого слова — положительный, или, как теперь говорят, позитивный. То есть это мир настоящей женщины, ибо именно женщине изначально присуще стремление к любви и пониманию. А жизнь, она полна боли, разлада, несовершенства. Поэзия для Наташи — упорное стремление преодолеть внутреннюю и внешнюю дисгармонию.

Новый сборник ее стихотворений — цельный, убедительный, достоверный. Поэтичность, образность, музыкальность — достоинства стихотворений этой книги. Это своего рода лирический дневник-исповедь. Известно, что поэт — талант, личность, судьба. Талант у Наташи несомненный, из стихов вырастает умная, добрая, чутко чувствующая людей и природу женщина, несколько интровертная. Судьба же — не в нашей власти (разве только отчасти), она еще впереди»!

И вот впереди только стихи:

1.

И думаешь, что любишь, а потом

Мучительно хватаешь воздух ртом

И забываешь все, что раньше было:

Так не скулила, словарей не жгла,

Ты до него и вправду не жила,

Ты до него и вправду не любила.

2.

И был тот день предпраздничным на вкус:

Река и лес, и солнечный арбуз

В жару холодный — ели мы руками.

А праздник — он вполне обычный день,

Мы разошлись, как тени на воде

По городу, что истирает камни.

3.

А город сер, и он страданьем сыт,

В твой тихий дом, в твой неуютный быт

Заглянет город равнодушным оком

Как у других: фиалки на окне,

На полках пыль, а в вазочке на дне

Лежит давно огрызок одиноко.

* * *

Я спрячусь от осени, не дам ей себя оплакать.

Стоят вдалеке скамейки без горожан.

Старушка гуляет с внучкою, и собака

Стоит чуть поодаль, от холода хвост поджав.

Старушек-то было трое, но только эта

От них отличалась ярко-рыжим пальто

и темно-бордовой ягодкою берета,

Но только писала я вроде бы не о том...

И дедушка с палочкой тихо идет по скверу,

И ветер осенний лезет за воротник.

И я принимаю слово «развод» на веру,

Как будто бы фразу, вычитанную из книг.

Кашире...

* * *

Отшелуши мою кожу, речной песок,

От неродного, лишнего, наносного.

Берег, как в сказке — не низок и не высок:

Родина, капище и бытия основа.

С древних времен, от дьяковских городищ

Вехи свои считаешь и воды полнишь.

То от татар кочующих оградишь,

То от фашистов, после — беды не помнишь.

Новые весны новый влекут разлив,

Снова твои поля в васильковой сини.

Солнечным бликом Успенский собор горит,

Вишни цветут и яблони — с новой силой.

И ни Иван II, ни Абдул-Латиф,

Чей венценосный дракон на гербе чернеет,

Сонмы пожаров, набеги, чума и тиф

Нет, не сломали тебя, не сломили тебя, вернее.

* * *

Не доехав в Печоры и до Соловков,

Не стяжав чужой и лихой судьбы,

Гладишь ветер ладонью — он был таков,

А вокруг ристалище — общий быт.

И покуда ближний, подняв копье,

Все окрест глазеет, куда вонзить,

Ты тревожный воздух глотками пьешь

Между сменой лютых постылых зим.

Это — Русь, это — светлое место, где

Между тьмою и сумраком — узкий лаз,

Где и ветер воет в трубе — к беде,

Где так яростен свет для глаз.

Где усталость — не повод «не быть в строю»,

Где о счастье: «слышали, где-то есть»,

Равноценно, что плюшевый кот-баюн

Вдруг заглянет на кухню, попросит есть.

Где и правым, и левым — одна стезя,

От дебатов выспренних проку нет,

Где не любят прямо смотреть в глаза

И прокурена тень тенет.

Отчего же на старом, кривом мосту

Каждый раз замедляешь свои дела,

Снизу рельсы, ползущие в пустоту, —

В те края, где сажа бела.

* * *

Ложью ты не спасешься от нелюбви,

Но и со всею правдой в чаду не выстоять.

Кликай, аукай, наощупь иди, зови,

Ноги сбивая о тверди тупые выступы.

Тело израня, выберешься жива.

О, оболочка, в ней тишина звенящая.

И облечешь безликость свою в слова,

Веруя только в прошлое, в настоящее

Не допуская мысли о том, что свет,

Лившийся в сердце, волосы и ладони, —

Это всего лишь люстра, а солнца нет.

Солнце — это иллюзия тех, что кроме.

* * *

Я молю тебя: пожалуйста, приезжай

Обними и ласково назови

Ты не помнишь имени моего, а жаль,

Жалость — откровение нелюбви.

Ни одно такси не отвозит меня к тебе,

Ни один бульвар ни ведет — искажен маршрут.

Линии на руке — вопреки судьбе —

Тоже уводят в сторону, ложный труд

Здесь пытаться найти знамения и причин,

Укорить, уколоть, уведомить, угадать.

Лишь количество долгих дней и на лбу морщин

Может — лишить, а может и даровать.

* * *

В доме булки делали с лебедой,

Пахло гарью, въевшеюся бедой.

Мчали кони – чашки падали со стола,

И горели мертвым золотом купола.

Год который – засуха, недород,

Покосило язвою весь народ.

Бесы вились, бесы чуяли: будет бой,

Мчались ратью половцы на разбой.

На реке на Стугне да быть беде –

Князь при темном береге пал в воде.

Вздулась речка паводью, канул он,

В водах старца-инока слышен стон.

Говорил: вода возьмет, все одно,

Затянуло юношу вязко дно.

Плач стоял в селениях и домах,

Тосковал в Чернигове Мономах.

* * *

Посмотри на небо, оно отекло от слез.

У тебя в стеклянных глазах ни одной слезы.

Если даже не вместе, это не значит «врозь»,

Если дождь всю неделю, то ждешь все равно грозы.

По кому ударит? Кому утонуть в дожде?

В серых лужах смыслов, в затоне багровых вод.

На костяшках пальцев, на детских цветных драже

Погадаешь на вечность или наоборот.

Когда кончится слякоть, промозглая злая тишь,

И в твое окно проникнет тревожный свет,

До тех пор ты ломаешь пальцы, и ты молчишь,

До тех пор тебя в этой комнате просто нет.

* * *

В Божьем храме

возле иконы святой Матроны

билась в стекло бабочка —

углокрыльница или простая капустница.

Я пришла поставить свечу

И заказать панихиду: бабушке сорок дней.

Вот так сейчас душа ее мечется,

Ищет место свое по ту сторону.

Вот так и мы здесь, на земле

бьемся незрячие,

выхода не видя.

* * *

Л.

Мне кажется, в ее квартире должно быть много зонтиков —

черных зонтиков, забытых мужчинами:

обычных и с длинной ручкой — тростью.

Мне кажется, что, несмотря на это,

На нее порой попадают дождевые капли:

ей мокро и холодно.

Ведь кто-то должен стоять рядом и правильно держать зонт.

* * *

Говорить не стоит, не о чем. Говорим

ни о чем, рассеивая слова

бессистемно, сорно. Чашка, что ты дарил

соскользнула, поймали едва-едва.

И рука руки коснулась на самом дне,

словно в печь несем-отдаем ее обжигать —

эту глиняную безделку. В моем окне

видно стол, и тумбочку, и кровать.

И земному злому холоду вопреки,

теплым телом равнодушие распластав,

потечет огонь по венам моей руки,

изменяя летучего вещества состав.

Отпечаток луны, осколок в радужке и зрачке.

Не порань глаза, если будешь в мои смотреть.

Это больше, чем эта комната, горше, чем

Гнать. Держать. Терпеть.

* * *

Когда-то встречу, может быть... Когда

глаза потухнут в равнодушной стыни,

замерзнет вся соленая вода

на всей земле, и не оставив сини

в твоих глазах ни пяди мне, тоска

забьется голубем седым и старым.

Пойду по городу себя искать,

в метро спущусь, за неименьем пары

схвачусь за поручень так крепко, что земля

меня отпустит в долгое скитанье.

И мне уже не страшно, что зима,

что стен коробка, вечное молчанье

в ответ на риторический вопрос

самой себе: «А был ли мальчик? Не был?»

Седой старик свою роняет трость,

ребенок шарик отпускает в небо.

Вот там, быть может, встречу...

***

Прощаться на крыльце с последним солнцем в кронах

и осени встречать озябшие плоды,

а птицы средь кустов, еще совсем зеленых,

стрекочут и трещат — поют на все лады.

И листья от меня уносит по дорожке,

ребенок и щенок бегут за ними вслед.

Мгновения того нет тише и дороже,

И ничего вообще дороже в мире нет.

***

На работу — лето, с работы — осень,

только юность была, а — гляди-ка! — проседь,

и ее, как осенние листья, сбросить

не удастся — запуталась в рыжей косе.

Мы грустим круглый год, но сильнее — к Спасу.

«А пойдем на спасительную террасу,

где шарлотка, и чай, и бутылка квасу!

Нас укроет деревьев сень».

Что грустить? Одинаково мир устроен,

ни один из живущих не удостоен

вечной жизни, и, как на работу строем

ходим ныне, так и падем.

Наливай скорее же чай горячий,

пожелаем друг другу любви-удачи

и прекрасный солнечный день на даче

у судьбы еще украдем.

И.Н. Крупнику

Я звоню ветерану, он не из нашей семьи,

он чужого отряда, полка, но того поколенья,

где все те, что дорогой войны шли, — те звались свои,

и неважно уже — в отступление иль в наступленье.

Я звоню человеку, ему скоро будет сто лет.

Он не помнит меня, хотя мы с ним недавно встречались.

Я звоню потому, что моих-то в живых больше нет:

дед убит на войне, прадед умер в санчасти.

Дед второй никогда ничего о войне

не рассказывал, только военные песни

пел, как выпьет, порою вполголоса мне,

а как я подросла, стали петь мы о летчиках вместе.

Но и он очень скоро покинул меня,

так война подкосила и смелых, и сильных, и стойких.

Ну, а тех, кто и выжил в пучине огня,

перетерли в муку жернова перестройки.

Не с кем спеть… Я же помню о том, что «пора

в путь дорогу…», и пусть нас судьбина бросает

так далёко, как сможет, мы все умираем от ран,

но «Катюшу» споем угасающими голосами.

***

Открываешь окно, думаешь — листопад.

А в окне подсолнухи, поле, кружат стрижи.

Важен угол зрения, необратимый взгляд,

под которым смотришь и видишь: и вправду — жизнь!

Открываешь окно, вдыхаешь дождя родник:

в нем роса — что бусинки на траве;

летней мжицы бисер, ручья мимолетный блик —

долгих лет невозвратная круговерть.

Говорят, живое осенью устает,

засыпает, а если нельзя — грустит.

Осень будит слезы, даже те, что не в счет,

размывает дороги, разводит мосты-пути.

Дует в старые рамы, птицы в пути на юг,

сеет ситник, насморк — он тут как тут.

Там, где луг зеленел, проползал с бороною плуг,

в моей памяти незабудки весь год цветут.

***

В мире разбилось стекло негромко.

Бьется, где хрупко. Рвется, где тонко.

Не запасешься сухой соломкой,

ссадин и синяков –

не сосчитать. Как крутить педали-

помнишь? – думала ты едва ли

о синяках: только б не догнали!

Мажем? Без дураков?

Резво к обрыву вперед слетала,

сочно по спицам трава хлестала,

ветер в лицо, и дыханья мало,

ноги скользят в росе.

Ты на лету привстаешь с сиденья,

И напрягаешь еще колени.

«Вот вам, плететесь там еле-еле!»

Ты одолела всех.

Что же сидишь на полу босая?

Вздрагиваешь, если вдруг басами

гукает радио: будет саммит,

кризис, развал, дефолт.

Страшно тебе? Ни черта не страшно,

а за окном завершают башню,

да, из стекла и бетона башню -

яркую, словно торт.

Ну и не плачь! Стеклодув-приятель

вдруг завернет в переулок кстати,

вылепит, выдует сей квадратик-

будет тебе стекло.

Встань и иди, да попутный ветер!

Солнце слепит, а не то что светит.

Не забывай, что живешь на свете,

Ждет тебя новый склон!

***

Дожди уходят к лесу за рекой,

зима уводит осень на покой,

мне снится тот, кто впредь не должен сниться.

На подоконнике с утра синица

клюет зерно, а перышки дрожат.

Я также стыну, зябну от дождя,

и день кончается — еще одна страница.

И дух лежалых яблок на крыльце.

Какая в умиранье листьев цель?

Чтоб новые потом весной рождались?

Сомненье и тревога на лице,

А станем ли мудрее мы в конце?

Или, как листья, вызовем лишь жалость?

Читаем жизнь: абзац, еще один…

И вроде бы дожили до седин,

а главное еще не начиналось.

А главное… Давай поторопись,

иначе упадет последний лист,

и книга кончится.

А осень задержалась…

***

И приходило воскресенье,

и брались сапоги и нож,

и листья чавкали осенние,

и моросил предатель-дождь.

Кричали галки, зябко сгорбившись

на нижних ветках у ствола.

А в городе — там мокли голуби

у остановки, где ждала

тебя я, ну а ты опаздывал,

спешил и на ходу курил.

Запрыгнули в автобус сразу мы,

«Вот повезло», — ты говорил.

И долго-долго по проселочной

потом от остановки шли,

от шин следы тянулись «ёлочкой»,

знать, дачники «улов» везли.

И прятались грибы осенние,

мелькал мой жёлтый дождевик…

И проходило воскресение,

как мимо — старый грузовик.

Куркино

Размытою тропинкой узенькой,

меж сараюхами двора,

я всё еще иду на музыку,

что, кажется, была вчера.

Был дом с наличниками синими,

за домом – стойла, огород,

загоны с овцами и свиньями.

Сновали куры у ворот,

и шли, вытягивая головы

и шеи, гусаки гуртом.

И тетя Поля разносолами

семейство зазывала в дом.

Под грушей, у забора синего,

у брошенных с зимы саней

печалилась гармонь Василия,

мы робко подпевали ей.

Кряхтя, дядь-Митя сено стряхивал,

неспешно лошадь распрягал,

от оводов ее обмахивал

и в стойло, что за домом, гнал.

Собравшись, девки на завалинке

смеялись, семечки грызя.

Мирок — такой худой и маленький —

забыть и вычеркнуть нельзя.

И про любовь — ромашку белую —

несётся, в воздухе кружа.

В Козловский лес с утра поеду я,

где все они теперь лежат.

***

Никому не звони — напиши стишок,

если б можно словами — да Богу в уши…

Всё в порядке, всё в общем-то хорошо,

нажимай на play да сиди и слушай.

Эта музыка будет вечной, но

слушать будем не мы, а уже иные.

Мы останемся в старом немом кино,

будем рот открывать, словно те, живые.

И поэтому сядь — и сейчас пиши,

говори с одним и со всеми сразу,

можешь даже планов настроить разных,

Бога этими планами рассмешить.

Руку к трубке, ноющей, не тяни,

для тебя там выключен коммутатор.

Не забудь: ты сейчас не читатель, автор.

А вот жизни своей ли? Не в эти дни.

***

«У снящихся друг другу нет выбора…»

Е. Изварина

А мне будет сниться, и сниться, и сниться пустынный дом,

на темном колодце цепочка с пустым ведром,

поле выжженное и вдалеке — дорога.

Человек во сне мне встретится невзначай,

скажет: «Брось, постой, не руби сплеча.

Можно начисто, набело, заново все начать

у порога».

Говорю ему: «Человек, ты построил дом,

сына вырастил, дерево, что же идешь с трудом

да в другую сторону, ныне — стоишь столбом

да к двери спиною?!

Дом твой крепок и зелен твой огород,

только я вот — призраком у ворот

и нелепо свой разеваю рот,

немоты виною.

Человек, ты со мною лучше не говори,

зажигай свои вечерние фонари,

я свой сон досматривать изнутри

буду тихо.

Есть лишь ты, меня в саду твоем больше нет,

ну, прощай, уже струится в окно рассвет.

пусть хранит Господь тебя от побед

и от лиха».

***

Не жимолости голубое веретено —

бузинно-полынная горечь подле амбаров,

ветхих домов, где годы не метено,

окошко чердачное тонко исплетено

паучьей семьей, не спасшейся от пожаров.

В резные ставни, оконную голубень

пророс ядовитый вех, что твоя цикута.

На срубе сосновом в тенях замирает день,

роса ложится, и сразу такая темь,

что хочется руки и плечи в живое кутать.

По долгой дорожке спускаться к темной реке,

на пирс ступать осторожно, пробуя крепость,

и отплывать, не удерживаемой никем,

и возвращаться в иную зрелость.

***

Бывают дни тугие, как тоска,

как будто странник перешел дорогу

с пустым ведром; студеную таскать

с колодца воду — утолить тревогу.

Крапивой ноги сечь, заноз щепу

всё глубже загонять и пальцы ранить

иголками; ленивое ку-ку

не узнает, не сохраняет память.

А если руки протянуть к воде,

зовет прохлада и теченье манит.

Сегодня — нет, еще не быть беде.

И кто-то песню за рекой горланит.

***

Я любила тебя, как ногами уходят в песок,

утопая сначала стопой, по колено, по пояс.

Не моля пощадить и воды пригубить хоть глоток,

не стеная, о будущем не беспокоясь.

Я летала, поймет меня тот, кто когда-то крыла

расправлял и парил над волнующей бездной, ликуя.

Я свободно дышала, я пела, я жадно жила,

а теперь живу тихо и впрок ничего не взыскую.

Я любила тебя. Как волнение рук передать,

когда дверь отворяла тебе, обнимала за шею?!

Не умела тогда прогонять, ненавидеть и лгать,

ненавидеть и лгать — это я и сейчас не умею.

***

Врастать корнями в ледяное дно,

узнать судьбу поющего в пустыне.

Радеть о дальних, если не дано

беречь своих. Не горько и не стыдно

латать в ночи с прорехами белье,

кормить залетных птиц, котов приблудных.

И прибирать, и украшать жилье,

и целовать любимого прилюдно.

Немилые, как много вас окрест,

как душно, как мне тесно нынче платье!

И тщетно ждать с утра благую весть,

душа ее — не сможет — не оплатит.

***

Это озеро-море создано кем-то свыше,

как все остальное в природе — по спецзаказу.

Я кричу: «Красота какая!» — а ты не слышишь,

и, куда ни глянь вокруг, — сколько видно глазу —

необъятный простор воды, и лесов, и неба,

катер мчит и прыгает — волны-кочки.

Брызги. Ветер. Свист. Обидно так и нелепо:

эту радость со мною ты разделить не хочешь.

Не умею маслом, акрилом, тушью,

не вместить величие в объективы,

не хватает слов…Ты меня не слушай.

Мне бы и целой вечности не хватило.

***

Всё говорит о нем: обычные предметы,

вещица, что лежит на краешке стола,

и вазочка вон та, и книжица вот эта,

подарок из степей — еще не отдала.

Я обернусь на звук: мне начало казаться,

как будто в дверь звонят, как будто телефон.

Как можно в тридцать лет внезапно обознаться

и кинуться в толпу: быть может, это он?!

На пятачке земли — заплеванном перроне

стоять в слепой толпе, глухой от бытия.

И поползти домой в светящемся вагоне,

где были я и ты, под нами — колея.

И шумный гул метро, где, слов не различая,

хватаешься рукой, касаешься щекой

и вот уже паришь над сирыми бичами,

над площадью Борьбы и над Москвой-рекой.

И из горнил метро толпа выходит к свету

и волочет меня к озябшим фонарям.

И улица вон та, и лавочка вот эта

тихонечко о нем со мною говорят.

***

Козерожья зима настигает, ступает на пятки,

заставляет по дому искать на меху сапоги.

Не услышав вопроса, киваешь обычно: «В порядке»

и идешь на работу — с работы, печешь пироги,

вяжешь варежки... Врешь! Ты вязать не умеешь,

не научена многим простым, но и важным вещам.

В осень — липнет хандра, а зимою, конечно, болеешь,

что-то вечно роняешь и ранишься по мелочам.

Не с кем слова сказать? Снегири — погляди — прилетели

и сидят на рябинах и ягоды гордо клюют.

Обещают под тридцать мороз и метель на неделе,

Брось им крошек тогда или что там обычно дают?..

***

Хочется, чтобы с утра – мороз, чтобы ты пришел,

прямо с мороза, с утра, со снежинками на пальто.

Я бы сказала тебе: «Как хорошо!

Как же ты вовремя! Ну же, садись за стол,

будем пить чай и завтракать». И еще

я говорила бы что-то, не знаю о чем,

Ты бы легонько меня потянул за плечо...

Чай бы остыл, на плите подгорел омлет.

Я бы смотрела на снег — на тебя — на свет.

Сколько же зим, сколько долгих студеных лет

не заметает поземка забытый след!

***

А как же любовь?

— Я встречала её, поутру

капустницей легкой порхала она у постели.

И думалось:

«Если вдруг я внезапно умру,

закроет глаза и положит мне крестик нательный».

Но не умерла — были голод и холод, ворьё

вторгалось в мой дом поживиться огрехами быта.

Любовь ускользала, проблемы пугали её,

а я понимала... и дальше чинила корыто.

Искала того, кто прикрутит сломавшийся кран,

починит машину и полку прибьет в коридоре.

Любовь сожалела, на грудь принимала сто грамм

и дальше порхала вдоль самого синего моря.

С тех пор я всегда по ночам закрываю окно,

чтоб бабочки — мимо и больше на свет не летели.

И я равнодушно смотрю на иголки в их теле

на стендах и полках в музеях, и мне всё равно.

***

По застывшему озеру, крытому корками льда,

ты идешь мне навстречу, только одна беда:

в легком тумане, в искрящейся белизне

словно не можешь ты подойти ко мне.

Кажется — шаг, и трону тебя рукой,

медленно падает снег, хрустит под стопой.

Губы обветренно шепчут: «Иди… иди…»

Каева льдинка сковала огонь в груди.

Встреча нема, как черная полынья.

Ждет она жертвы, пусть только не ты, не я.

Холод сминает волю, сжимает плоть:

глыбу прозрачного льда нам не побороть.

Убеждаю себя, что лед — это просто стекло.

Не уходи за обледенелый склон.

***

И уйти не уйдешь из судьбы не взаправду своей.

Видишь, клен облетел и безвременник ветер качает.

Недотрога-печаль подошла и стоит у дверей,

и, помимо нее, пилигрима никто не встречает.

Ощущаю рукою зарубки истертых перил,

вижу вещие сны — дождь едва заполощет по крыше,

ты приходишь сюда, ведь всегда я тебе говорил:

«Ноги нужно в тепле...»

Впрочем, что вам, явившимся свыше.

Хоть полслова побудь, хоть немножечко мне расскажи.

Улыбаешься ласково, дождь потихоньку стихает.

И рассвет... Для чего? Для чего я опять-таки жив?

И воюю с собой и с тобой непременно стихами?!

***

Из стылого дня в ледяное нутро постели —

свернуться, сложиться, словно тебя и нет,

и только лишь ясное слово-рассвет…

Но тьма и мороз, и застывшие стекла на деле.

Бредешь наугад, только ветер колючий в лицо,

а хочется света, огня, теплой радости в доме.

Но ты одинока, как анахореты и вдовы,

и черпаешь сил в разговорах с Небесным Отцом.

Идешь через стужу, спасибо Ему говоря

за то, что дает испытания, вьюгу и ветер,

за то, что любимые так же вот мерзнут на свете

и мимо плывут в этом сумеречье января.

***

На дороге зимней — грязь, приглядишься — соль.

И наступишь трижды, а всё ж не оставишь след.

Эта боль в подреберье — только моя лишь боль,

этот отблеск случайный — самый надежный свет.

Притаиться задумаешь, тенью безликой стать,

в одеяла зарыться пуховые до весны,

обезличить барашков и досчитать до ста,

когда сын был маленький, были иные сны.

А сейчас только черточки, палочки и тире,

А сейчас только слезы смолы на сухой коре.

***

Где-то под левой твоей ключицей — дом,

слепо уткнуться и потерять ключи.

И ни к чему «почему», и незачем ни о ком —

надо же было так, походя, приручить.

Эта тропа на склоне, закате дня,

и отправная точка — твои следы.

Я задыхаюсь — не прогоняй меня,

лучше давай постоим у седой воды,

у ледяного зеркала. Тереблю

пуговицы и лацканы на пальто.

Тихо. Мороз. Дыханье твое ловлю.

Ни почему, ниоткуда и ни за что.

***

Я молю тебя: пожалуйста, приезжай,

Обними и ласково назови.

Ты не помнишь имени моего, а жаль,

Жалость — откровение нелюбви.

Ни одно такси не отвозит меня к тебе,

Ни один бульвар не ведет — искажен маршрут.

Линии на руке — вопреки судьбе —

Тоже уводят в сторону. Ложный труд

Здесь пытаться найти предвестников и причин,

Укорить, уколоть, уведомить, угадать.

Лишь количество долгих дней и на лбу морщин

Может лишить, а может и даровать.

***

Я хочу забыть тебя, выбросить,

как изгоя в рассказе выписать.

Как остывшую воду выплеснуть,

на свободу, как птицу, выпустить.

Я хочу тебя выплюнуть, выдавить,

я хочу твое имя выкрикнуть

громко-громко раненой иволгой,

только хрип мой не слышен издали.

Ты — мой сон, мой случайный вымысел,

нет и не было молодца, гой еси.

***

Эта жизнь за окном, эта осень, и кухня, и свет —

бутафория быта, в котором обоих нас нет.

Ни имен, ни историй, ни планов, ни даже теней.

Обними меня, если ты здесь, защити, обогрей.

Паутина словес приникает и душит, звеня.

Этот новый рассвет отнимает тебя у меня.

Территория света болезненна и широка.

Я пройду по мосту, если только удержит рука.

Этот радужный мост — мой лесной, подвесной, расписной.

Отчего же желание жить умирает весной?

Но и осенью целы, сбираем в копилку тепло.

Не смотри за окно, там светает и в лужах стекло.