Posted 26 марта 2013,, 20:00

Published 26 марта 2013,, 20:00

Modified 8 марта, 02:19

Updated 8 марта, 02:19

Режиссер Марк Розовский

Режиссер Марк Розовский

26 марта 2013, 20:00
Сегодня, в Международный день театра, Театр у Никитских ворот празднует свой тридцатилетний юбилей. В интервью «Новым Известиям» художественный руководитель и создатель коллектива Марк РОЗОВСКИЙ рассказал о том, что изменилось в его работе за эти годы, а что остается неизменным и основополагающим.

– Марк Григорьевич, почему в день юбилея театра вы решили показать именно спектакль «Доктор Чехов»?

– Это спектакль, с которого мы начинали 27 марта 1983 года, и он идет у нас все тридцать лет. Это пестрые рассказы Антона Павловича, на которых я, можно сказать, учил актеров партнерству и сквозному действию. Все новеллы в самых разных жанрах – там есть импровизация, есть мелодрама, есть сатирический памфлет, есть трагедия, есть гротеск, есть чисто психологические этюды. Этот спектакль дает некий смысловой объем, и становится понятно, откуда что возникло в нашем театре. Сперва я думал, может быть, в этот день сыграть одну из последних премьер, а потом решил показать этот спектакль, ведь это, можно сказать, наша «Чайка». Но мы в первый раз будем его играть на Новой сцене. А еще к этому дню приурочен выход книги Натальи Старосельской «Дом, который построил Марк».

– В этом сезоне у вас много премьер – это специально к юбилею?

– Знаете, слово «юбилей» имеет несколько пугающий оттенок. Я когда-то сказал, что юбилей – это катастрофа с оттенком праздника. Мы театр, все тридцать сезонов существующий за счет обновления репертуара. Мы выросли из студии, и это наш путь. Я никакой не «назначенец». Все, чего мы достигли, мы достигли за счет общих коллективных усилий на протяжении всех этих лет. А что касается нынешнего сезона – мы уже сыграли восемь или девять премьер с тем, чтобы освободить вторую половину сезона для сосредоточения на «Гамлете», которого я сейчас ставлю.

– С появлением Новой сцены что изменилось в работе театра?

– Это благо, что у нас сейчас появились новые возможности: работают одновременно две сцены, наконец, у нас есть репетиционные залы и комнаты, в которых можно проводить часть репетиционного процесса. Но мы и раньше работали много. Для чего? Для того чтобы труппа была в хорошей форме, потому что каждая работа – это тренаж, это испытание, это путешествие в мир искусства. И чем разнообразнее жанры, чем больше этих работ, тем театр оказывается сильнее. Наша задача – сделать так, чтобы театр был всегда в рабочем состоянии. Это поддерживает еще и замечательную атмосферу в театре. Потому что опыт показал, во всяком случае, опыт моей работы на разных «императорских» сценах, что там, где возникают некоторые пустоты в деятельности театра, там начинаются интриги и разложение. И я, понимая это, нагружаю артистов.

– Чтобы не было времени на интриги?

– Тут дело не во времени, а в духовной заполненности. Если есть серьезная заполненность, если действительно каждый артист находится в боевой профессиональной форме, то не только нет времени, но и нет желания заниматься склоками, обидами, удовлетворять какие-то свои пустопорожние амбиции за счет болтовни и демагогии. В нашем театре все эти тридцать лет действительно очень здоровый коллектив, за все это время я не получил – тьфу-тьфу – ни одного доноса, ни одной жалобы. Дверь моего кабинета открыта, у нас все прозрачно, каждый может прийти в бухгалтерию и посмотреть любые документы…

– Превратившись из студии в государственный театр, не потеряли ли вы определенной независимости? Не испытывает ли театр давления со стороны власти?

– Мы творим в бесцензурном пространстве. Хотя вот буквально последние месяцы появились некоторые нехорошие признаки… То тут, то там возникают какие-то силы, которые уже приходят к творцам с некоторыми странными требованиями или условиями. Это очень дурные предвестия. Раньше до нас, до театрального мира, может быть, руки не доходили... Но все-таки цензура была отменена еще во времена «перестройки», еще в советское время!

– В последнее время многое из того, что было отменено, возвращается…

– Да, сегодня эта тенденция то и дело дает о себе знать. И это вызывает тревогу у всех художников. Я, честно вам скажу, человек абсолютно свободный и ни на кого не ориентируюсь, кроме как на свои собственные представления о том, что нужно театру, во всяком случае, Театру у Никитских ворот. И готов обосновать каждое свое действие и перед Богом, и перед самим собой. Перед чиновниками я пока что не держал никакого ответа. Сегодня чиновники избрали другой способ контроля над нами. То есть цензура, может быть, с годами будет все больше и больше нависать, никто не гарантирует нам безоблачного существования. И даже, повторяю, есть тенденция к тому, что будет хуже. Но Конституцию никто не отменял, а споры и дискуссии о том, что можно и что нельзя в театре, что нужно или не нужно и что кому нравится – не нравится, – это тоже право граждан и зрителей. Зритель, как говорится, голосует ногами… Хотя лично я считаю, что в театре возможно все. Кроме порнографии и бессмыслицы. Но запрещать все равно ничего нельзя. Назапрещались!..

– Вы сказали, что чиновники избрали новый способ контроля...

– Сегодня департамент культуры очень подробно высматривает «заполняемость» нашего зала. И стоит нам зазеваться, может быть, нам попадет, или мы окажемся в ситуации, когда нас кто-то объявит «неэффективными». Лозунг, который сегодня провозглашен, что театры должны кормить себя сами, на самом деле – весьма спорный. Конечно, желательно, чтоб зал был полон, но есть искусство, которое не может само обеспечивать себя. Это большое искусство, это высокое искусство, которое, может быть, широкая публика не собирается жаловать своим вниманием. Мы можем говорить об этом с болью и горечью, но это не значит, что мы должны потакать низменным вкусам…

– Но, выбирая новый материал, вы думаете о том, насколько это привлечет публику?

– Даже Московский художественный общедоступный театр при Станиславском думал о том, как захватить публику. «Захват публики» – это термин Константина Сергеевича. Но я бы сказал, нам удалось держать театр в абсолютной чистоте на протяжении трех десятилетий. У нас нет ни одного названия, за которое бы я мог стыдиться. Мы всегда предлагали нашей публике высокую литературу, человечное искусство, мы всегда были вместе с русским авангардом, с классикой мирового авангарда, мы всегда были чутки к любым проявлениям самой непредсказуемой художественной театральной формы. Кафка, Ионеско, Беккет, Пинтер – это все наши авторы. Мы – живой театр, живое дело. Ориентируем себя на распознание автора, на мотивированный, как учил Товстоногов, язык, а не на своевольный выпендреж, от которого тошнит и делается дурно. С некоторых пор меня более всего радует лишь «неслыханная простота». Есть направление в нашем репертуаре, которое всегда отстаивалось при создании русской классики, – это живой академизм. Не какое-то скучное, занудное действо, воспроизводящее стереотипы и штампы нафталинного театра, а проникновенная, взывающая к сочувствию игра, так сказать, на «сливочном масле». Вот сегодня у нас идет «Дядя Ваня», идет уже почти двадцать лет. А почему? А потому, что у нас была задача поставить «Дядю Ваню», как я шутя говорил, «мхатее МХАТа». Это самый что ни на есть глубинный психологический театр, ничего общего не имеющий, скажем, с мюзиклом «Гамбринус», который у нас пойдет через день или через два. Или, например, легендарная «История лошади» – это соединение психологического театра с музыкальным, то, что мы называем «русским мюзиклом». Это был эксперимент и в 1975 году, эксперимент и сейчас. Наш новый спектакль не похож на тот, который был создан при моем же участии в БДТ. Я специально уходил от тех решений, хотя в первооснове эти спектакли, конечно, взаимодействуют и в какой-то степени даже полемизируют друг с другом. В нашем репертуаре есть спектакли-долгожители, которые идут по 20–25 лет, причем с немеркнущим успехом. Их можно было бы убрать из репертуара, но подрастает новое поколение, и зал неистовствует, к примеру, на «Бедной Лизе», которая с 1973 года шла в БДТ, а у Никитских ворот в репертуаре с 1984 года.

– За эти тридцать лет костяк труппы остался прежним?

– Ну, что вы! Каждый год труппа обновляется, но есть несколько человек, которые прошли со мной весь путь. Они пришли сюда самодеятельными артистами. Потом я в советское еще время пробил при ГИТИСе первый в стране хозрасчетный курс, театр оплатил им образование. И актеры получили дипломы. Из того выпуска несколько уже стали заслуженными артистами России. Сейчас из того самого первого набора осталось в театре восемь человек. Или взять, к примеру, нашего актера Владимира Юматова, (того, кто играет Холстомера) – это уникальный мастер, глыба, настоящий самородок, между прочим, кандидат философских наук… А на сцене – гигант.

– А кто-то из режиссеров говорил, что актер не должен быть слишком умным…

– А каким он должен быть? Нет, бывают, конечно, не слишком умные актеры, одаренные большим талантом, и о них ходят легенды и анекдоты. Но лично я все-таки предпочитаю умного актера.

– Вы даете актерам возможность претворить в работе, какие-то собственные творческие идеи? Или у вас в театре режиссерский диктат?

– Все до одного спектакли (а их больше сотни!) делались в абсолютном единстве с моей актерской труппой. Конечно, в первые годы в параллель вместе с созданием спектакля ставилась и чисто учебная задача роста актерского мастерства. Когда я делал тот или иной спектакль, на этом материале одновременно они «проходили» то, что в ГИТИСе преподают. Первые семь–десять лет были посвящены учебе. Через десять лет, когда влились в труппу уже готовые профессионалы, они тоже стали костяком. Во второе десятилетие, можно сказать, театр абсолютно профессионализировался, а в последние годы тут уже появились индивидуальности, уникальность которых абсолютно штучна и удивительна. Они потрясающе могут работать в самых разных жанрах – быть клоунами, играть Чехова, могут отменно петь, танцевать... Сегодня я располагаю мощной актерской труппой, которой под силу решать задачи любой художественной сложности. Есть другая беда в их биографии – они далеко не все стали звездами. Их знают по работам в нашем театре, потому что они отдали жизнь нашему театру. И только буквально сейчас кое-кого начали снимать в кино.

– Вы позволяете своим актерам отлучаться на съемки?

– Позволяю, потому что жизнь наступила новая и им надо кормить семьи. Мы не в силах соревноваться с кино, которое оплачивает за одну смену столько же, сколько они получают здесь за месяц работы, но они знают, что театр – это континент, а все остальные работы – это приключение, путешествие на лодочке на какие-то далекие острова, на которые они отплывают, но должны возвратиться. Сегодня стало гораздо сложнее держать труппу, чем когда мы начинали. Я очень хорошо понимаю Юрия Петровича Любимова, который просто хлопнул дверью и сказал: в своем театре не могу собрать артистов на репетицию! Иногда и мне сегодня приходится сталкиваться с чем-то подобным. Это новая жизнь проверяет нас на надежность. Сегодня театр, к сожалению, не дает актерам финансовых стимулов. Мы ограничены в своих возможностях. Мы же репертуарный театр…

– Сейчас часто говорят, что понятие «театр-дом» осталось в прошлом…

– Пусть говорят. Так говорят, те, у которых нет этого дома, потому что они не сумели его построить. Или не захотели. У нас все опрокидывает эту точку зрения. Вы придите в Театр у Никитских ворот – посмотрите: у нас сегодня афиша – тридцать пять названий! Походите на репетиции, по коридорам, почувствуйте изнутри нашу студийную атмосферу – и вы убедитесь, что те «говорливые» люди ничего не понимают ни в театре, ни в истории русского театра, не понимают, что такое фундаментальные ценности нашей культуры. Сегодня то, что строилось с середины XIX века, зовут к разрушению. А что вместо? Убогая антреприза с именами и узнаваемыми лицами, которые никогда не краснеют? Театр-клуб, который недавно был провозглашен? Лично я хохочу над этой идеей, потому что про театр-клуб мы в студии «Наш дом» еще в 1960-е годы разработки делали для ЦК комсомола. Кафе, кино, танцы, инсталляции… Все это – видимость кипучей деятельности… Да, сегодня много шарлатанства и авантюризма. А вот выстроить свой театр, жизнь положить на это, построить свою труппу, построить здание, построить репертуар, создать свою публику – вот это задача немножко посложнее. Но театр, как сказал Питер Брук, – это не здание, а то, что на подмостках. Так вот – на подмостках будьте театром, высшего класса профессиональным театром, создавайте там убедительные и заразительные миры. А кофе пить? Да, пожалуйста! Кафе-клуб? Да ради Бога. С трех часов до четырех утра? Сколько угодно! А вот что на подмостках-то? Театр – не тусовка, не гулянка, а служение и боль.

– То есть вы не видите вокруг способной молодой режиссуры?

– Почему? У меня молодые режиссеры вовсю работают. Они только что сделали три спектакля – один другого лучше. Я взял их в репертуар тотчас. Это мои воспитанники, дипломники режиссерского курса. Но вообще, при чем здесь возраст! Я видел в своей жизни таких молодых старичков и таких стариков молодых, которые не уступят никому. Ни в драке, ни в профессии. Все решает талант, заряженность на мысль, на содержание, на форму, на знание, на умение создать структуру, симфонию. А не просто какие-то вторичные идеи выдавать за свои, да еще за государственный счет. Мне очень нравится: «Наши эксперименты оплачены государством!» Значит, вы на словах против государственных театров, а свои эксперименты проводите за государственный счет?

– Вы имеете в виду «Гоголь-центр»?

– Нет. Кирилл Серебренников – абсолютный профессионал, мастер, безусловно, достойный своего театра. Только, я считаю, не надо было заступать на чужую территорию. Надо было взять и с нуля на пустом месте сделать свой центр. Пусть бы он назывался «Серебренников-центр», и я бы первый сидел у него в первом ряду и аплодировал его мастерству и его идеям. Все, что делают другие талантливые люди, мне очень интересно. Особенно молодые. Но только этику надо всем соблюдать. И юным, и зрелым. Когда Толя Васильев вынужден был уехать во Францию, Петру Наумовичу Фоменко предложили возглавить его театр. Это, кстати, было не так давно. Что сказал Фоменко? Он сказал: «Никогда». А у него в тот момент своего театра не было! Почему не взять уже готовое? Но это – чужое! Нельзя брать чужое. Нельзя быть назначенцем. Надо построить свое. Так учил Станиславский, так учил Вахтангов, так учили нас наши учителя. Поэтому свой театр надо выстрадать, а не получить в подарок от власти и чьих-то кошельков. Есть этические нормы, неписаные законы театральной профессии. Этика не должна нарушаться ни при каких обстоятельствах. Это мой крик души. Но думаю, что исторически моя правота будет доказана.

– Вас часто называют шестидесятником, а значит, и романтиком…

– С чего вы взяли, что шестидесятники – романтики? Мои друзья, шестидесятники, – в тюрьмы шли, в психушки… Это были самые смелые и честные люди нашей страны. Поэтому никакие шестидесятники не романтики. Иллюзии, правда, были, вы правы. Но это совсем другое – иллюзии. Да, нам хотелось социализма с человеческим лицом. Никто даже и представить себе не мог, что Советский Союз рухнет через какое-то время. В этом смысле – какие мы были романтики? Мы были, скорее, скептики или даже циники. О какой романтике можно говорить, когда выгоняют из партии людей за то, что они подписали письмо в защиту Синявского и Даниэля, и они за это тут же лишались работы. Люди совершали поступок, гражданский поступок. Я вот в массе сегодня что-то подобных гражданских поступков не вижу в нашем свободном бесцензурном пространстве.

– Вы хотите сказать, что необходимо давление извне, чтобы люди совершали честные поступки?

– И сегодня есть давление. Но сегодня чаще выбирают комфортность существования, приспособленчество, холуйство… Всё – за денежки. За севрюжинку с хреном.

– Но и тогда такое было…

– И тогда было, и сейчас. Более того, тогда это награждалось! Кстати, и сегодня награждается…

– Раньше, можно сказать, вы были активным участником не только художественной жизни страны, но и политической…

– Я был участником альманаха «Метрополь»… С 2000 по 2002 год был в комиссии по помилованию при президенте, но потом разогнали нашу полезную общественную организацию. Я был в Московском бюро по правам человека. Но, знаете, сейчас я, конечно, гораздо меньше участвую в такой деятельности. Раньше меня политика в этом смысле как-то чуток больше интересовала.

– А сегодня не интересует?

– Сегодня я имею театр и имею трибуну. Потому что театр рассматриваю именно как трибуну. Как говорил Гоголь, театр – это кафедра, с которой много добра можно сказать. Кто-то меня спросил: вы ходили на демонстрации – на Болотную, на Сахарова? Я сказал, признаюсь, не ходил – я уже не так молод и физически пройти два километра по морозу мне уже не слишком легко… Но всем сердцем я с теми, кто верит в свободное будущее России. И я каждый вечер в семь часов в Театре у Никитских ворот отстаиваю именно те самые ценности, которые там провозглашались как главные ценности нашего гражданского общества. Я целиком и полностью поддерживаю тех, кто туда ходил. И поверьте, что те же идеалы свободы, защиты униженных и оскорбленных людей, тема справедливости, тема прав человека – все это есть в спектаклях, в репертуаре Театра у Никитских ворот. У меня митинг и демонстрация каждый вечер в течение 30 лет.

"