Кладбище, его обитатели и гости

Спектакль начинается с длинного повествования о венском кладбище: о его легендах, истории его создания. Аболиньш рассказывает о жутковатом проекте – перевозить покойников из центра Вены прямо на кладбище при помощи специальной транспортной ленты. О венском докторе Галле, создавшем теорию о том, что по строению черепа можно узнать все о человеке. И о том, что последователи Галля обезглавили практически все скелеты: и Штрауса, и Шиллера, и Гете… Так что в могилах хранятся только тела, а черепа спрятаны в подвале одного из домов Вены…

В качестве иллюстраций повествуемых событий на экране сменяются черно-белые снимки фотографа, кинорежиссера и друга Нового рижского театра Мартинса Граудса: аккуратные ряды похожих могил, аллеи, заваленные кленовыми листьями, вдовы, похожие на сиротливых старых ворон, упитанные вдовцы, мраморные стелы и скромные холмики с крестами.

Заканчивается спектакль рассказами о мексиканской традиции почитания усопших. О том, что в день поминовения там отворяют все двери и еще выстилают дорожку цветами, чтобы душа покойника не заблудилась. О том, что многие проводят ночь поминовения на кладбище, где, прихватив с собой гитару, всю ночь играют любимые песни покойников. На экране яркие цветные снимки смуглых людей, цветы немыслимых расцветок, сомбреро и гигантские катафалки, напоминающие цветущие холмы…

Обрамленная экзотическими отступлениями основная часть рижского спектакля посвящена собственно латышской традиции похорон.

На сцене рассаживается небольшой оркестр (актеры Нового рижского театра специально освоили духовые инструменты, хотя и шутят, что таких плохих музыкантов найти нелегко). И каждый из музыкантов по очереди начинает рассказывать ту или иную байку, анекдот, случай из жизни (своей или своего знакомого), иногда прерываясь для закуски и выпивки.

Рассказы трогательные и смешные, страшноватые и немного противные, узнаваемые и экзотические. Больше всего баек о советском времени (времени детства для большинства исполнителей): как запрещали ходить в церковь, как устраивали «светские аналоги» церковных праздников. Как были востребованы лучшие кладбищенские ораторы (в основном артисты рижских театров). Как хорошо зарабатывали музыканты. С 1991 года, когда началось время независимости, музыкальные заработки кончились (предпочитают дешевый синтезатор, а не дорогую живую музыку)…

По историям похорон можно воскресить ушедшую Атлантиду советской Латвии, Латвии времени перестройки или разъехавшейся на заработки Латвии сегодняшней (вспоминают, что раньше не хоронили в воскресенье и понедельник, а в последнее время, с тех пор, как многие латыши стали жить за границей, времени нет, хоронят в любой день)…

Постепенно от безличных баек актеры переходят к очень личным и сокровенным воспоминаниям: как умирала мать, как умер муж… Реальные исповеди плохо монтируются как с общим этнографическим дискурсом постановки, так и с ее концертной формой. «Правда» факта и художественная достоверность – вещи, которые наиболее сложно сочетаются в театре. И любое нарушение их гармонии фатально. Реакция вдруг начавшего уходить за 10 минут до конца зала – лучшее тому подтверждение.

Работа с документальным материалом один из краеугольных камней, на которых строился театр Алвиса Херманиса. В этом смысле «Вечеринка на кладбище» один из самых чистых образцов жанра. Почти полное отсутствие всех элементов зрелища, представления, собственно театра: только непрерывный поток фотодокументов, которые вполне могли бы быть иллюстрированы голосом за кадром. Долго накапливавшаяся усталость материала очень ощутима в прощальном «кладбищенском спектакле» Херманиса. И эту исчерпанность латышский режиссер почувствовал раньше и публики, и критиков. В своем интервью «НИ» (см. номер от 7 октября 2010 года) Алвис Херманис говорил об усталости от не раз использовавшихся художественных приемов, от не раз проговоренных тем… Похоже, новые пути и для себя лично, и для своего театра Херманис видит в обращении к художественной прозе (от Шукшина до Достоевского). А сейчас в Москве ожидается его постановка по произведениям классика еврейской литературы Исаака Башевиса Зингера.