Виктор Сухоруков: "Я построил жизнь так, чтоб ничто не мешало профессии".

В каждой его роли, как в слоеном пироге, живет несколько пластов образов. Любой из них полон собственной противоположности. Его уголовник пронзительно наивен, от его вождя исходит терпкий шлейф уголовщины. Его крутые мужчины в чем-то всегда беззащитны, а бедные пасынки жизни сильны, как ястребы. Дело не в ролях, дело в актере. Виктор Сухоруков - той тончайшей природы таланта, которая позволяет ему играть не целостно, а парадоксально разбросанно, смешивая краски личности столь прихотливо, неожиданно, не в тон и не в масть, сколь неожиданно они могут встретиться только в жизни. Он это знает, как, может быть, никто в нашем кино. Ни с кем эта самая жизнь не обходилась столь щедро - все забирая и все даря. Мы хотели сделать актуальное интервью. Но получилось иначе - очень много души, очень много таланта, откровений, боли, обретений, открытий и удивления - и все это, качаясь на детской лавочке, с улыбкой в карих грустных-грустных, веселых-веселых глазах.

– Виктор, вы заметили как-то: «Я не только по Библии знаю, что есть добро и есть зло». Это знание избавило вас от иллюзий?

– Это знание освободило меня от многих проблем. Я стал спокойнее. Мудрее. Не по отношению к миру и окружающим меня людям, а по отношению к самому себе. Сквозь некую прослойку между человеком и миром я вдруг стал замечать, что это все вре-мен-но-е. А на вре-мен-но-е нельзя себя много тратить. Потому что человек зарабатывает инфаркты порой из-за такой ерунды! А сердчишко-то, оно одно. И уже со шрамом. Пусть эти шрамы будут от каких-то глобальных потрясений, а не от мелочей жизни. И может быть, я похвастаюсь, но мне кажется, что, будучи обманутым вчера, я научился доверять своей интуиции, чтобы не обманываться сегодня. Наверное, иногда моя чрезмерная осторожность мешает мне. И я что-то теряю. Но я защищен. Хороший принцип существования на земле – предупреждение и защищенность.

– Боитесь терять?

– Боюсь. Потому что слишком много потеряно. У меня больше нет времени на поиски. Две трети прожитой жизни я разбрасывал камни. И теперь я начал их собирать – из эгоистических соображений, из любви к себе, из инстинкта самосохранения, из-за задачи восстановления личности по имени Виктор Сухоруков, а не из общих соображений гуманизма. И я увидел, что это огромный труд. Но построил свою жизнь так, чтобы ничто не мешало профессии. Я обожаю свою профессию. Я нахожу ее великолепной. Даже в самом изнурительном труде мне не скучно, не тошно, не лихо! Не далее как вчера попросила меня Наталья Бондарчук помочь ей. Сыграть эпизодическую роль в ее многострадальной работе о Пушкине. Я не мог отказать женщине с такой фамилией, тем более что я вижу, как она страдает, мучится, несет этот крест. И я слегка, мизинцем, этот ее крест подхватил. Сутки мы были на съемочной площадке. Я у-го-рел! Но уезжал перед рассветом счастливый. Все, что я делаю сегодня, делаю для людей. Я хочу себя обессмертить. Нарисовать для Вечности. Может быть, какой-нибудь чудак-потомок застрянет на моем лице и спросит: «А кто он такой? А что он там делал? А ну-ка давай мы покопаемся в прошлом!» Мы ведь бессмертны только до тех пор, пока кто-то о нас помнит...

– Талант – это джокер, который подарила судьба, или проклятье?

– Ни то, ни другое. Это материал для действия. Он приходит свыше. Я думаю, что в те девять граммов под названием «душа», которые обнаружили ученые, входит и талант. И он требует «одежды»: инструкций, тренажа и оформления. Да, я знал, что я талантлив. Иначе бы я как танк не пер за своей мечтой. Не раздражая судьбу, а словно извиняясь. Подобострастничая перед ней. «Господи, я хочу! Я буду!» – шептал я. Хотя в то же время мне казалось, что шепотом меня никто не услышит. Даже Бог. Я шептал, чтобы судьба не разозлилась на меня за мое упрямство. Но ведь Кто-то толкал меня на этот талант: «Иди, иди! У тебя получится! Все у тебя состоится!» Даже когда у меня были катаклизмы и разрушение, Кто-то подсказывал: «Ну что же ты! У тебя же талант! Уже одетый и обутый! А ты его – мордой в грязь!» Так что талант не джокер и не проклятье. Это то, что ведет человека к счастью! Пусть через мытарства. Недоброжелателей становится больше. Можно назвать их слабыми, ущербными людьми, а на самом деле эти люди просто не знают, что они тоже талантливы. Но их талант находится пока в парализованном состоянии.

– У вас такой гуманизм от того, что...

– Да от усталости! Усталости ожидания. Усталости терпения. Я слишком долго ждал.

– Вы никогда не думали, что то время, когда вы раскидывали камни, нужно было для того, чтобы теперь вам было что собирать?

– Я говорю об этом времени не с укором. С благодарностью. Хотя... Было у меня одно сожаление уже в момент моего благополучного существования: «Эх, мне бы пораньше!»

– Ваш переезд в Москву избавил вас от сожалений?

– Мне здесь благодатно работается. Я даже стихи сочинил, гуляя по проспекту. Вернее, не сочинил, а само вылетело, как птичка из-под карниза дома. «Ну что ж никак не надышусь я, стирая туфли о Москву? Как поздно я домой вернулся, покинув Питера тоску!» Тот питерский период мне все равно был на пользу. Я говорю себе: «Витька, не обижайся, не проклинай, потому что твое прожитое – твое сегодняшнее богатство. Потому что любой драгоценный камень когда-то был просто породой. Тебе было суждено прожить полжизни в виде руды. Сегодня ты начинаешь обретать свои грани».

– Я не думаю, что это единственное ваше стихотворение.

– Не единственное. Вот еще:

Прекрасный день.И тихое дыханье.

И неба синь струится сквозь ресницы.

Полет шмеля. Мотора громыханье.

Ромашка – как большая карусель.

Душистый клевер – что коралл могучий.

Пустыми мыслями измучен,

Распят, лежу я на планете всей…

Это я лежал в траве однажды за городом и вот такую вот штуку нарисовал для себя.

– Вы очень изменились за два года. Раньше вы как-то не очень верили тому, что с вами происходит. Говорили, что, когда вам позвонил Мирзоев, вы бросили трубку.

– Я тогда часто не верил. Мне и Меньшиков когда позвонил, я не поверил. Я не верил ни ушам, ни глазам. Потому что был период, когда звонил я. А меня не слышали. И когда я уже прикрыл двери, пошли звонки. И я думал, что меня судьба разыгрывает. Мало того, зло смеется надо мной. А оказалось, что нет. Где-то там, повыше нас, произошло некое совещание, где решили: «Ну, хватит. Сухоруков прочитал «Божественную комедию», можно с ним разговаривать по-другому». Шучу. Смотрите, что вытворяют голуби. Какие нам кладут реверансы.

– Это вы на них так действуете. Своими стихами.

– Нет. Они просто просят хлеба.

– К вопросу о зависти... Вы чувствуете, что кто-то все время стоит за вашей спиной и вот-вот догонит?

– Зависть не догоняет. Зависть бьет. Зависть ранит. Зависть мешает. Но она не догоняет. Что ей догонять? Конечно, я чувствую это дыхание. Чем продуктивнее, заметнее, удачливее человек живет, тем это дыхание и сильнее. И оно даже с запахом. С жаром. С некой отравой. Но тут надо уметь сочувствовать. Не злиться, не дерзить, не хамить. А понимать – дыхание это кому-то принадлежит. И некто, догоняющий тебя, тоже преследует какие-то цели. Иногда бывает больно. Например, меня разыскивал один режиссер. И попросил ассистента меня найти. В ответ слышит, что с Сухоруковым лучше не связываться. Он, мол, дорогой, недоступный, недосягаемый. У него, мол, сложный характер, и с ним намучишься. Режиссер все-таки просит найти. Ему говорят, что найти меня не могут. И когда позже мы все-таки встретились, и я попросил показать мне человека, который дал мне такую характеристику, и он мне его показал, я поразился. Я этого человека никогда в глаза не видел. Мы не были знакомы. И тогда я хотел подойти и спросить: «За что? Если ты хочешь своего актера на эту роль, то ты его славь, его хвали, его подавай, зачем же ты топишь и гробишь другого человека?» Не подошел. Это была женщина. Вот оно, это дыхание. Но когда оно без запаха, оно мобилизует. Заставляет быть сильным и здоровым. И нужным. Быть нужным – это мой, если хотите, девиз. Он заставляет меня держать мое «Я» в чистоте. И знаете, почему я вам это говорю на весь белый свет? Это заставляет меня быть на страже. На страже самого себя. Прости меня, читатель, но я не боюсь пострадать от тебя за свою искренность. Не может быть хуже того, что было со мной. После этого наступает смерть. А я люблю жизнь. Я очень люблю жизнь! И последнюю калитку держу всегда за семью замками. И ключи при мне. Вот в этом кармане.

– Вы как-то слишком по-человечески себя ведете. Вы же артист! Звезда!

– Нет, этот не я. Когда человек «звездит», он превращается в одну из игрушек магазина «Детский мир». А это тяжело и грустно. Да и ни к чему. Иногда охота жареной картошки с соленым огурцом!

– Что мешает?

– Вот сейчас расскажу историю, и вы поймете. Еду я в троллейбусе по Тверской улице. Подхожу к водителю за талончиком. И вдруг сзади голос: «Вы можете бесплатно».– «С чего ради?» – «Снизошли!» – «Что значит – снизошел?» – «А где «Мерседес»?» – «У меня нет «Мерседеса». – «Ой, не надо! «Мерседеса» у него нет!»

– За успех нужно платить.

– Например, иллюзиями окружающих.

– Например, одиночеством.

– Одиночество – это не плата. Это другое. Всему свое время. Одиночество имеет возраст. На определенном этапе жизни одиночество – это мука. Наступает период, когда одиночество становится ожиданием. Потом его можно назвать даже любовью. Бывает одиночество, имя которому наказание. Но есть период, когда одиночество можно назвать покоем. Созерцанием. Мое одиночество не одиноко. Я люблю тусовки. Но мне достаточно побыть в них пятнадцать минут. Потому что мое одиночество корректирует мое поведение. Оно выстроило мой мир, имеющий свои законы. И те, кто мне близок, считаются с правилами жизни моего одиночества.

– И даже женщина?

– И даже женщина. Она тоже может услышать от меня: «Я устал. Уходи». И она уйдет. Потому что я распределяю свою жизнь так, а не иначе. И я не буду терпеть то, что другие терпят.

– Различая столько оттенков одиночества, вы, наверное, можете дать не менее «граненое» определение любви?

– Нет. Мое определение любви просто. Любовь – это Внимание. Пиши с большой буквы это слово. И чем сильнее внимание, тем сильнее любовь. Заметь – там, где оно присутствует, все в порядке. Он поцелует ее в щечку и спросит, отчего она грустна. И предложит сходить вечером в ресторан. И свозит на Канары. Что это такое? Это внимание. А секс – ведь это не любовь! Это высшая точка взаимопроникновения друг в друга во всех смыслах этого слова. И какая-то степень доверия. Но она возникает тогда, когда человек по отношению к вам выступает открыто, честно и опять-таки со вниманием.

– Вы согласны, что на глубокое чувство мужчина становится способен только в зрелости?

– Согласен. Потому что до глубокой зрелости мужчина остается пацаном. Я этого не стесняюсь. Мужик – дурак. Женщина умнее, хитрее, коварнее, цельнее, богаче в плане жизнеустройства. Может быть, потому что она несет продолжение. В ней заложено будущее. Мужик примитивен. А потому и футболист. Он тебе и летчик, и бегун, и плясун, и трясун-пятидесятник. Я шучу, конечно, а то накличу на себя боксеров. Но по сути дела, мужчины, несмотря на то, что они управляют странами, слабее женщин. И когда к ним приходит зрелость, они становятся трусливее. Капризней. Эгоистичней. Прислушиваются к себе, своему здоровью. Сначала они игнорируют внимание женщины, но когда ему стукнет пятьдесят и половину его тела расшибет инсульт, какими преданными песьими глазами мужик смотрит на женщину! И кричит шепотом: «Не бросай меня! Помой меня в ванне! Накорми меня супом! Не уходи, иначе я умру от страха!»

– Вам часто бывает больно с таким преступно честным пониманием мира?

– Не сегодня. Сегодня все мои раны превратились в шрамы. Раны болели. А шрамы – на память. Я уже знаю рецепты. Я знаю лекарства от боли. Я научился быть ироничным. Прежде всего – к самому себе.