Остались фантики

Минималистично-стильное пространство белого кирпичного зала с таким же белым роялем в центре – сразу чувствуется почерк режиссера-отличника. Выверенные по линейке мизансцены, где действие вращается строго вокруг музыкального инструмента, герои появляются всегда из одной двери, а монологи произносятся непременно на маленьком вертящемся стуле, проносятся, как окна скоростного поезда, световой проекцией мелькающие на белой стене.

В этом мелькании появляется на сцене Рита – начинающая писательница с чемоданом в руке приезжает покорять столицу. Рита (Наталья Дедейко) умна и хороша собой. Длинный кремовый плащ, заглаженные на пробор и собранные в пучок волосы, сухость в эмоциях и прямолинейность во всей фигуре – этакая леди Совершенство, точно знающая, чего хочет от жизни. Знающая с тех самых пор, когда ершистым подростком устраивала бунт и убегала из дома. С лихим хвостом на боку, с дерзко накрашенными красной маминой помадой губами, Рита в детстве (Юлия Вергун) – настоящая Пеппи Длинныйчулок. Свое «мама, блин!» она выпуливает, как из рогатки. Но неожиданно по-детски разрыдается на плече у пацанки-Жеки (Ася Муравьева) от осознания: «Дом – это место, где можно не замечать, что тебе хорошо». На крышке белого рояля – крыше 16-этажки, куда подружки забрались любоваться звездным небом, случится и самый душещипательный монолог о бедном детстве, о вырубленном яблоневом саде: «Мы шли с тяжелыми ведрами яблок, и я видела, как жилы напряглись на руках у мамы». И в зале дружно шмыгают носами и шуршат платочками. Потому что у каждого – своя мама и свое детство...

Под звук стучащих колес и лирические отступления героини действие переносится из времен ее юности в день сегодняшний, из модного московского бара то в родной Киев, где на солнце сушат подушки и «воздух пахнет обещаниями», то в кабинет редактора серьезного литературного журнала, а то и вовсе на берег курорта – на корпусе рояля запляшут морские волны. Такая условность декораций и сценографических решений возмещается изобилием колоритных актерских работ. Чего стоит одна мама Ольга Ивановна (Людмила Давыдова) – экзальтированная дамочка с хозяйственной сумкой-тележкой, крутящаяся на стуле с присвистом «пиу!». Или официант-очкарик Коля (Илья Кожухарь), сшибающий наповал своим картавым «йокорный бегемот». Персонифицированный Мозг (Борис Томберг) в лиловом платье, князь тьмы Джон (Георгий Трусов), литературный редактор с переломанной шеей (Фамиль Велиев), призывающий автора писать без прилагательных, – что ни образ, то отдельный эстрадный номер.

И на этом разноцветном фоне вдруг замечаешь, что Рита – не гламурный персонаж светских тусовок. Она обычная. Она живая. Устает, сомневается, плачет, скучает по городу детства, хочет к маме…С прохладной иронией она живет в этом пространстве как-то отстраненно, как автор, остающийся всегда за кадром. За кадром остаются и тяжелые расставания, и несчастные любови, и болезненное одиночество. На них – один намек в финальной сцене неожиданной встречи с первой любовью Джоном, когда на прощанье – только протянутая рука. Режиссер вместе с драматургом стараются не переборщить с «карамелью», не хотят делать из молодой девушки героиню, покоряющую столицу. Потому, вероятно, так скупа на эмоции Рита. И без них очевидно: в этой «конфетной» истории реальному человеку подчас приходилось несладко.

Вопреки известному закону ружье в последнем акте не выстреливает – рояль, вокруг которого заверчено-закручено все действие, так и не зазвучит. Режиссер близко-близко подводит зрителя к кульминации, к предчувствию взрыва плавно текущей истории. Вот сдержанная Рита, повернувшись спиной к залу, чуть дрожащим голосом произносит финальные реплики о смысле жизни, вот слышатся уже первые аккорды отвязного блюза. И вот сейчас, кажется, эта холодная красавица, наконец, даст выход своим эмоциям, сорвет с себя бесцветный плащ и резинку с тугого пучка пшеничных волос… Вот уже актриса резко подпрыгивает и одним жестом приводит в движение металлические, закрученные в спирали конструкции с софитами над сценой, вот уже во все басы гремит музыка и… конец. Артисты выходят на поклон.

Остается в этой истории какая-то недосказанность, недочувствованность. Конфета заканчивается, а начинки все нет и нет. Может, именно к этому ощущению и вели создатели спектакля, для которых жизнь поколения «тридцатилетних» – только «шуршащая обертка от самой сладкой конфеты»…