Режиссер Алексей Мизгирев

– Алексей, вы философ по образованию, а снимаете, на мой взгляд, прямолинейное, жесткое кино, в котором нет места философским рассуждениям. Почему вы выбрали такой способ общения со зрителем?

– А я и не философ. У меня в дипломе написано «преподаватель философии». И было это очень давно. Я не согласен, что мои картины прямолинейные. Может быть, соглашусь, что они однозначные, все ясно и понятно – как и зачем снят фильм, какой несет интеллектуальный и эмоциональный посыл. Мне кажется, что это плюс, когда все понятно. «Конвой» – непрямолинейный с точки зрения сложности персонажа, эмоциональной наполненности. Эмоциональные картины – уже многоуровневые. Другое дело, что они внятно сформулированы, понятен весь универсум, отношение авторов к миру, понятны персонажи своими социальными характеристиками. По-моему, нет ничего более сложного и многообразного, чем полновесный человеческий характер. Это для меня самое интересное.

– Примут ли военные фильм «Конвой»? Не унизит ли их безальтернативное изображение характеров, изуродованных армией?

– Я не делю зрителей на военных и не военных. Наша история посвящена частному, индивидуальному случаю. Герои – узнаваемые, простые люди, попавшие в определенные обстоятельства. Я не изучаю патологию, главные персонажи лишены каких-то ненормальностей. Насколько они жестокие по отношению друг к другу – это, к сожалению, норма жизни. Собственно, об этом картина. Я знаю массу милиционеров, которые были поклонниками фильма «Кремень». «Кремень» – о современном характере, о хищнике, вооруженном мотивировкой: «Бери от жизни все по праву сильного». Я никого не хотел унизить. Я люблю своих героев, и меньше всего мне хотелось куда-то их втаптывать, пригвождать. Мы делали картину, консультируясь с военными (я всегда очень тщательно отношусь к фактологическому миру), и в нашей истории нет ничего надуманного, фантазийного. Почему же военным не смотреть такое кино? Это часть их жизни. По большому счету, нашей жизни. Ведь фильм совсем не про армию – не про сапоги, не про казармы и уставные взаимоотношения. Это широкая история про каждого человека, про всех нас. То, что там действуют военные персонажи, – абсолютная условность. Фильм – о судьбах.

– Вы считаете, что достучаться до человечности можно только радикальным способом, проведя по кругам ада?

– Человеку, чтобы увидеть рядом с собою человека, требуется глобальное потрясение. Цена, которую платит за свои грехи общество, безмерна. Я не хотел шокировать зрителей: в фильме нет аттракционов, никто никого на куски не режет, из гробов никого не вытаскивают, если и бьют, то не убивают и т.д. Вся жестокость, которая проистекает, находится внутри психологии человеческих взаимоотношений. Жестокость стала нормой нашей жизни. То, что творится вокруг нас, только глубоко равнодушный человек может не замечать. Люди беспощадны по отношению друг к другу! Не так давно на моих глазах произошла, на мой взгляд, феноменальная история. В семье умерла мать, умерла днем, а вечером дети стали выбрасывать ее вещи из дома, просто потому что они больше не нужны… Звери? Нет. Вполне нормальные люди и одновременно – ненормальные. Об этом я снимал картину. Фильм не принадлежит фильму – он уже принадлежит жизни. Равнодушие – абсолютная характеристика нашего времени, можно сказать – диагноз. Мы в своих поступках не ориентируемся на нравственные принципы. Сюжет, в котором добрый, нелепый, трогательный человек подавляется не только физически, но и как личность, – это сюжет нашего времени. Надо что-то с этим делать. Тихим словом не объяснишь.

– Главный герой картины капитан не потерял совесть, честь и человечность. Вы в свой финал верите?

– Я не хотел врать, гвоздями прибивать хеппи-энд, хотел получить органично вытекающий финал и показать, как далеко может зайти человек, живущий в тотальном конфликте с миром, но он может и вернуться. «Конвой» – о желании изжить свой грех…

– Как случилось, что Павел Лунгин взялся за ваш проект в качестве продюсера?

– Мы познакомились, когда я снял «Кремень». Потом была череда неслучившихся совместных проектов. Поверьте, очень непросто найти деньги под такую картину, как «Конвой». Но Лунгин ни на секунду не отступил, железной хваткой протащил картину от запуска до финала. А фильм мог не случиться, учитывая современную экономическую ситуацию. Лунгин – большой молодец, это не комплимент, а факт. Он не вмешивался в монтаж, ничего не сказал про артистов, которых я утверждал. Это авторский проект, у меня были развязаны руки. Единственное моральное обязательство – я должен был держаться в рамках бюджета, который он смог сформировать.

– После показа вашей картины в Берлине пошли разговоры, что она пострадала из-за субтитров, которые не могли передать смысл сленга, на котором общались герои. Мне кажется, что эта история надуманна. Сленг не мешал, он вообще ничего не значил…

– Хорошо, что вы заговорили об этом. Почему-то критики обсуждают жаргонные слова, а не картину. Да это какая-то раздутая в квадрате глупость. Первая глупость – субтитры. С воздуха, наверное, прилетела идея, что фильм не понят. Абсолютная чушь. Я видел переполненные залы на Берлинском кинофестивале, видел «перевернутые» лица зрителей, выходящих с ночных и, кстати, платных показов (в отличие от «Кинотавра», где никто не покупает билеты). Картина хитро придумана. Да, там применяются сленговые слова, но тут же они объясняются нормальным человеческим языком. Это наша, родная языковая среда, мы все говорим на одном языке – и люди, сидящие высоко, и люди, сидящие внизу. Языковой пласт не содержит никакой субкультуры. И не надо говорить, что этот фильм не про нас, потому что герои говорят так, а не иначе. Я рассказал про нашу жизнь, про градус равнодушия, язык тут ни при чем. Они говорят на русском языке с привлечением жаргонизмов, которые для меня являются своего рода поэтическим языком. Смысл этих понятий смещен, потому что картина про раздвинутые понятия достоинства и чести.

– Можно ли смотреть ваш фильм подросткам, особенно призывникам?

– Дело не в призывниках, а в их родителях. Одна из наших сотрудниц, переводившая титры на английский язык, пришла на встречу и стала мне рассказывать про своего сына призывного возраста, мол, как ей тяжело об этом думать. Это не проблема призывников, это вопрос родителей. У меня не было желания выдавать приговор армии, но не замечать концентрации отчаяния – родителей, детей, гражданских, военных – было бы преступно. Помните, по телевизору показывали кадры, как в Китае машина сбила девочку и уехала. Прохожие не замечали лежащего окровавленного ребенка, только один какой-то дядька оттащил тело с дороги, но и он ушел. Что потребуется китайцам, чтобы быть потрясенными, чтобы миллиарды не утонули в равнодушии? Отчужденность – это характеристика мира. Да, на самих себя таких смотреть неприятно. Таким и должен быть фильм. Я и артистов подбирал, чтобы понимали, о чем идет речь. Они отдались своим ролям полностью. Мы снимали зимой, в неотапливаемых помещениях, но никто не роптал, все понимали, что делают и ради чего. И дело совсем не в деньгах. Это был не шаг в кино, а поступок. Поступок для меня, как режиссера, поступок артистов, продюсеров. И этот поступок случился. Я понимал, что с одной стороны – картина бескомпромиссная, с другой – что мы сделали что-то очень правильное, внушающее надежду.