Posted 25 июня 2009,, 20:00

Published 25 июня 2009,, 20:00

Modified 8 марта, 07:18

Updated 8 марта, 07:18

Самоубийственный убийца

Самоубийственный убийца

25 июня 2009, 20:00
Борис САВИНКОВ 1879, Харьков – 1925, Москва, Лубянская тюрьма

Часто дружат совсем не из-за сходства характеров и вкусов, а как раз из-за того, что находят в других то, чего не находят в себе. А восхищаясь этим не существующим в своей душе, успокаивают себя примерно так: если я восхищаюсь тем, чего не нахожу в себе, то, может быть, это просто мой недогляд, а на самом деле во мне это тоже есть, только скрыто в каком-то потайном уголке.Так мог рассуждать, выбирая себе боевых друзей, теоретик и практик террора Борис Савинков, сын прокурорского чиновника, после сорока лет службы уволенного, по сути, за то, что не уберег сыновей – старшего Александра и младшего Бориса – от полного взаимопредательства революционного подполья, разоблаченного еще Ф.М. Достоевским.

Александр покончил жизнь самоубийством в якутской ссылке. Борис растянул свое самоубийство на многие годы, став убийцей не только себя, но и втянутых им в террор юношей и девушек, а заодно и своего – пусть невеликого, но неподражаемо личностного литературного таланта. Он брезжит и в повестях «Конь бледный» (1909) и «Конь вороной» (1923), и в романе «То, чего не было» (1912–1913), и в жестких стихах, отмеченных модным русифицированным ницшеанством и полным отсутствием слезливой сентиментальности.

При этом Савинков с обожанием говорил о своем сентиментальном соратнике Янеке Каляеве (подпольная кличка – Поэт), с которым они в одно время с будущим правителем Польши Юзефом Пилсудским учились в варшавской гимназии.

«Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят ее только те, кто отдает за нее жизнь. Но, прирожденный поэт, он любил искусство… Имена Брюсова, Бальмонта, Блока, чуждые тогда революционерам, были для него родными. Он не мог понять ни равнодушия к литературным исканиям, ни тем более отрицательного к ним отношения; для него они были революционерами в искусстве…

К террору он пришел своим, особенным, оригинальным путем и видел в нем не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, может быть, религиозную жертву».

А вот как изображает Савинков террористку Дору Бриллиант: «Молчаливая, скромная и застенчивая Дора жила только одним – верой в террор. Любя революцию, мучаясь ее неудачами, признавая необходимость убийства <министра внутренних="" дел=""> Плеве, она вместе с тем боялась этого убийства… Эта дисгармония между сознанием и чувством глубоко женственной чертой ложилась на ее характер. Она редко смеялась и даже при смехе ее глаза оставались глубоко печальными. Террор для нее олитцетворял революцию, и весь мир был замкнут в боевой организации (БО)».

А это еще один террорист: «Сазонов был молод, здоров и силен. От его искрящихся глаз и румяных щек веяло силой жизни… Он своей жизнерадостностью только еще больше оттенял тихую грусть Доры Бриллиант… Смерть Плеве была необходима для России, революции, для торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные вопросы на тему «Не убий!».

Но когда от романтических описаний террористов Савинков переходит к описанию результатов террора, героический ореол исчезает. Всё становится уродливым, омерзительным, преступным, начиная с убийства царя-реформатора Александра Второго, отменившего многовековое крепостное право. А ведь на него до удавшегося убийства было семь покушений. Отблагодарили, нечего сказать.

Для эффекта покушения снабжались дешевым театральным реквизитом в виде мещанских поддевок, бутылочных сапог, извозчичьих армяков, униформ морских офицеров, страусовых перьев на женских шляпах. Конфетные коробки с динамитом перевязывались розовыми ленточками. А после взрыва бились и храпели лошади, запряженные в кареты с приговоренными Боевой организацией к смерти титулованными жертвами, чьи окровавленные клочья перемешивались с кусками только что еще живой плоти случайных прохожих.

Вот приводимое Савинковым описание последствий непроизвольного взрыва из обвинительного акта потомственной дворянке-террористке Беневской: «По всей спальне были усмотрены разбросанные как бы по радиусам и прилипшие к потолку и стенам, а больше всего к углу у окна сгустки крови, частицы мышц, сухожилий и костей». Продолжать? По-моему, не стоит.

Рачьи буркала Евно Азефа, глядящие с фотографий, не меньше прямых свидетельств разоблачают его как агента охранки. Но встает вопрос: за что же платили деньги осведомителю, если многие акции совершались именно при его участии? Всё объясняется просто – секретным полициям мира терроризм необходим, чтобы доказать властям собственную необходимость.

Читая воспоминания Савинкова, поражаешься: когда он только ухитрялся писать, если всё его время было забито подготовкой производства следующих трупов?

Он воспевал железную волю, перемалывающую с хрустом недостойные «революционного сверхчеловека» сомнения в своих действиях. На его лице мужественно поигрывали скулы под туго обтягивающей их свежевыбритой кожей с запахом офицерского одеколона, конечно же, выписанного из Парижа. Нравственность была подменена готовностью к убийствам. Подавление малейших проблесков жалости становилось из средства целью, относительно легко оправдывая политическое хамелеонство, цинично диктуемое необходимостью гибкой стратегии во взбаламученном месиве Гражданской войны и взаимотеррора – красного и белого.

В отличие от примирительного благородства Макса Волошина, который у себя дома в Коктебеле прятал белых от красных и красных от белых, Савинков всегда был готов убивать и тех, и других, будучи попеременно то с теми, то с другими. Инерция уничтожения оказалась для него непобедимей совести, впрочем, как и для многих, кого он уничтожал или к кому присоединялся. Он был воплощением невеселого умозаключения Волошина в поэме «Россия»: «Истории потребен сгусток воль. Партийная программа безразлична». Савинков мог смыкаться даже с монархистами, если это было тактически выгодно, и поддерживать большевиков, правда, из тюремной камеры, когда его заманили в СССР и здесь затеяли судебный процесс.

Он публично раскаялся и признал советскую власть. Первоначальный приговор к смертной казни был заменен 10-летним заключением. Ему и его возлюбленной Любови Дикгоф-Деренталь, выглядящей в роли Зои Монроз из «Гиперболоида инженера Гарина» звездой немого кино, предоставляли на Лубянке ковровые апартаменты для свиданий и, очевидно, его перевербовки – опыт легендарного террориста мог пригодиться для ЧК. Однако то ли он сам бросился в лестничный пролет, то ли его столкнули тюремщики. Видимо, мстительность к старому врагу пересилила.

Терроризм антигосударственный психологически подготовил людей к будущему государственному терроризму, когда от несметно пролитой крови укоренилась привычка к ней. Сейчас взаимотерроризм устрашающе расползся по планете; технические условия для изготовления портативных атомных бомб упростились, а расовая, религиозная и классовая ненависть при вопиющей бедности одних народов и равнодушной или показной покровительственной сытости других привела нас едва ли не к самому краю пропасти. Из дырявого пустого кармана атомной бомбе выпасть намного вероятней.

Терроризм начинается с самоутверждения во имя униженных и оскорбленных, а заканчивается самоубийством.

Савинков – это человек-предупреждение.

* * *
В горах оливковая роща,
У моря камень и песок.
И пламень ярче, вера проще,
Как прост обманчивый челнок.

В тени полуденной платана
Фонтана звонкая струя…
Незаживающая рана –
Душа погибшая моя.
1911

* * *
Электрические пятна
Ткут затейливый узор.
И стучит, гудит невнятно
В черном воздухе мотор.
Друг иль недруг? Или птица?
Или сторож? Или вор?
Спит безгласная столица…
Это птица, это птица…
Площадь – сцена, я – актер.
Я – актер. Ищу обмана
В исцеляющем вине,
Лгу и людям и себе,
Как любовник из романа.
Но моя смертельна рана…
Четок вражеский мотор…
Электрический узор
Чертит круг свой над столицей.
Это птица, это птица…
Площадь – сцена, я – актер…
Или нет мне исцеленья?
Или выпито вино?
В небе пляшет привиденье,

Тает мутное пятно.
Всё равно мне. Всё равно.
Я – актер. Я – наваждение.
Я в гробу уже давно
И не верю в воскресение.
1913

* * *
Одни и те же уста,
Одни и те же объятья,
На стене икона Христа,
На стуле смятое платье.
Утром спокойный сон.
«Ты не спишь, дорогая?»
И долгое вставанье
С постели.
Вот брачное ложе…
О, Боже,
Неужели
В этом наша любовь земная?
Неужели
Все людские мученья,
Все огорченья,
Все предательства, все страданья,
Беззаконье, грех и закон
Для этих незатейливых похорон?
* * *
Когда принесут мой гроб,
Пес домашний залает,
И жена поцелует в лоб,
А потом меня закопают.
Глухо стукнет земля,
Сомкнется желтая глина,
И не будет уже господина,
Который называл себя: я.
Это господин в котелке,
С подстриженными усами.
Он часто сидел между нами
Или пил в уголке.
Он родился, потом убил,
Потом любил,
Потом скучал,
Потом играл,
Потом писал,
Потом скончался.
Я не знаю,
как он по имени назывался
И зачем свой путь совершил.
Одним меньше.
Вам и мне всё равно.
Он со всеми давно попрощался.
Когда принесут мой гроб,
Пес домашний залает,
И жена поцелует в лоб,
А потом меня закопают,
Глухо стукнет земля,
Сомкнется желтая глина,
И не будет того господина,
Который называл себя: я…


* * *
Как с терроризмом ни борись,
он в подноготной воскресает,
и столький Савинков Борис
таится искрою в кресале.

Хоть раз убийцей окажись,
а вдруг потом – убийств несметье?
Будь проклята такая жизнь,
став соучастницею смерти.

Нам смерть не может быть сестрой.
Треблинки дым из дул клубится.
Ничто не оправдает строй,
держащийся лишь на убийствах.

Несчастен каждый террорист.
Взрыв каждый подтверждает, грянув,
то, что убийца – тиранист,
считая, что он враг тиранов.

Ты, в кепаре или в чалме,
чего сумеешь ты добиться?
Да и в своем ли ты уме –
самоубийственный убийца?
Евгений ЕВТУШЕНКО

"