Музыкант Петр Налич

– Вот съездили вы на «Евровидение»...

– Это, конечно, была мегареклама...

– А после этого – тишина. Не стало «Евровидение» трамплином.

– Взрыв интереса к моей персоне естественным образом схлынул – и ладно. Амбиции непомерные лежат не в области «лишь бы денег заработать», не «лишь бы собрать стадион абы с каким материалом», а в том, чтобы быть все время в движении, открывать новые линии горизонта, совершенствовать исполнительскую технику и вокал. А в сочинительстве – контент и аранжировка. Если это будет, то будут и деньги, и слава в необходимых количествах.

– Какое из направлений вашего репертуара пользуется большим интересом у публики?

– У публики есть инерция. Если ты полностью соответствуешь ожиданиям публики, им начинает надоедать. Если ты не соответствуешь интересам публики, они начинают раздражаться. То есть требуется постоянное движение – надо держать публику в легком недоумении, сочетать радость узнавания с терпкостью непонятного. Когда строишь программу, и три сложные вещи идут одна за другой, понимаешь, что сейчас нужно что-то полегче. Гармонически мне нравятся как простые, так и очень сложные вещи. Одинаково. Но при этом понимаю, что простое вместе с тобой полюбят еще десять человек, а сложное полюбят два.

– У вас несколько экзотическое происхождение – вы на четверть босниец. Вы исполняете боснийскую музыку?

– Почему-то то, что я на четверть украинец, никого не интересует. Услышав мою фамилию, постоянно кто-то говорит: «Вы, наверное, специалист по балканской музыке». Не больше, чем по мексиканской. Все, что я знаю про балканскую музыку, это – Брегович. Украинская культура повлияла на меня гораздо больше – я знаю немало украинских песен. Но я ни разу не был в Боснии! Хотя в какой-то момент мы нашли там родственников и какое-то время переписывались. Знакомые, которые там побывали, говорят, что там классно. Но чем боснийская музыка отличается от черногорской, к примеру, не знаю.

– Вы впервые в этом сезоне начали работать в театре. С какими проблемами столкнулись в РАМТе?

– Был, конечно, поиск – какие-то музыкальные темы сразу утверждались, ­какие-то?– не сразу. В ходе поиска возникал страх – а вдруг не получится? Меня, как архитектора по первому образованию, в спектакле прежде всего интересовала сценография. Как только я увидел макет, понял, что даже если все остальное не получится, по той части, в которой я разбираюсь, это – круто. Когда еще репетировали под фонограмму, у меня была возможность оценить происходящее из зрительного зала. И фрагменты, которые я видел, мне очень понравились – еще и потому что с нами работал Албертс Альбертс, чудесный хореограф. Легкость и условность пластических решений – я никогда такого не видел! Меня, словно ребенка, подкупало, как герои садятся в сани и имитируют колыханием рубашек встречный ветер. Или унты в роли собак...

– Насколько близка вам романтика Севера, которой было охвачено поколение 1960-х и 1970-х?

– В той же степени, что и романтика Юга, Востока и Запада. Потому что вся приключенческая литература – это походы куда-то далеко. «Остров сокровищ», «Копи царя Соломона», «Земля Санникова». Но сказать, что кто-то из моих ровесников мечтал быть полярником, не могу. Самое главное в этом материале – не то, что он о Севере, а слог, особый литературно-разговорный жанр – он проходит через многие произведения Луцыка и Саморядова, чьи тексты легли в основу спектакля «Северная одиссея», но о которых я до сего момента ничего не знал. Особый мир, в котором то стреляют друг в друга, то признаются друг другу в любви. Эпично, сказочно и волшебно. Сочетание мелочей быта, как бы приземляющих историю, – по пять рублей канистра, кто у кого патроны взял, кто во что рыбу заворачивал – с настоящей Одиссеей, прачеловеческой, доисторической. Сочетание конкретной привязки по времени – с вневременностью.

– Как Катерина Гранитова, пригласившая вас в «Одиссею», объяснила жанр, в котором вам предстояло работать?

– Она предложила не жанр, а прием: бэнд, который не принимает участия в действии, но и в оркестровой яме не сидит. Это сразу задало тональность истории. Не мюзикл, не оперетта, не рок-опера, а драматический спектакль, в котором много музыки. Музыка то интегрируется в действие, то стоит в стороне, то саундтреком идет, то выходит на первый план. Мне это показалось особенно интересным, потому что в обычной номерной системе концертов есть огромный минус, который меня в последнее время уже раздражает: после каждой песни положены аплодисменты! Ну невозможно! На западе зрители так не делают – копят энергию на последние овации, даже если каждая отдельная песня понравилась. Поэтому в спектакле такое сквозное развитие музыкальной истории, как в веристской опере, где нет ожидания арии, а один номер последовательно переходит в другой. И я от этого кайфую, хотя мы сидим на заднем плане, и музыка наша порой переходит буквально в шум, из которого потом снова рождается музыка и выходит на первый план, в качестве песни или танца. Сначала мы сидим на декорации, потом – внутри нее, но всегда – в отделенном от действия пространстве. Я очень благодарен музыкантам – им настолько интересна эта работа, что они с удовольствием участвуют в спектакле за небольшие деньги для исполнителей такого уровня. В театре ведь нужны музыканты-многостаночники. Чтобы можно было создать музыкальные настроения из максимально широкой палитры красок.

– Режиссер не предлагала вам стать одним из действующих лиц?

– Катя хотела изначально, чтобы я сыграл третьестепенную роль, но я не считаю себя драматическим актером. К тому же я бы чувствовал себя на сцене дрессированной собачкой или ребенком, читающим стишки на табуретке. И на меня все бы показывали пальцем, как на свадебного генерала.

– А вы можете себе представить ситуацию, что вы уйдете из спектакля?

– С самого начала мы договаривались о том, что теоретически спектакль может работать без меня, если так сложится, что я, примеру, уеду в Боснию (смеется). Там всего несколько вокальных номеров держатся на мне. Но пока мне нравится играть на сцене РАМТа – в этом есть движение!