Режиссер-мультипликатор Гарри Бардин

– Гарри Яковлевич, ваш новый фильм будет посвящен торжеству и величию свободы. Это то, что вас больше всего волнует в настоящее время?

– Да. Хотя это и не сиюминутная привязка к исторической реальности нашей страны, а вечная тема. И надеюсь, фильм тоже не будет однодневкой.

– В какой технике вы будете работать?

– В абсолютно новой. С такими персонажами я еще не работал. Для меня принципиально важно каждый раз чем-то радовать и удивлять зрителя. Потому что в начале надо «зацепить» его, заинтриговать, а уже потом вести за собой.

– А что было изначально – музыка Бетховена или идея фильма?

– Сначала была музыка Бетховена. Причем она не давала мне покоя месяца два. Я не мог понять, что она означает, зачем мне это, потому что в фильме «Три мелодии» звучат совершенно другие музыкальные произведения. Но потом для меня все встало на свои места: я понял, для чего мне была дана эта музыка и о чем будет новый фильм. Когда замысел оформился окончательно, я позвонил своему другу Владимиру Спивакову и сказал, что мне хотелось бы, чтобы его оркестр записал музыку для моего фильма. Он сразу спросил: «Надеюсь, это будет не аранжировка?» Но он напрасно на это надеялся... Почему, собственно, Чайковского можно аранжировать, а Бетховена нет? В общем, мы встретились, я рассказал Владимиру Теодоровичу свой замысел, чем немало его шокировал. Тем не менее он согласился сделать запись, но с одним условием: они с оркестром сделают это бесплатно. Чего уж говорить: я был на седьмом небе от счастья, потому что денег как сейчас нет, так тем более тогда не было. Потом он мне рассказал, что нарушил демократию оркестра, приняв решение единолично. Собрал музыкантов и предложил им проголосовать, дескать, кто за то, чтобы бесплатно записать музыку для нового фильма Бардина. И оркестр единогласно проголосовал «за», а потом так же единогласно записал. За что я бесконечно им благодарен. Так что теперь у меня есть замечательная фонограмма. И когда порой у меня опускаются руки от того, что я ищу деньги и не нахожу их, я слушаю запись и понимаю, что не имею права впадать в депрессию, я обязан снять фильм.

– Сбор средств на ваш фильм стартовал в начале февраля. Сейчас собрано уже около миллиона. В принципе, темп неплохой...

– Единственное, я опасаюсь, что если будет собрано меньше половины необходимой суммы, эти деньги уйдут обратно акционерам. А если больше половины – тогда начнутся поступления на счет студии. То есть если будет собрано больше 3 млн., можно считать, что это победа. А если вся сумма полностью – то это уже будет не просто победа, а настоящая Виктория!

– Если считаться с нынешними экономическими реалиями, как думаете, есть шанс собрать всю сумму в нужный срок?

– Согласен, не в самое благоприятное время я начал сбор средств. И мне действительно неловко, что в трудный экономический период, когда многие стремятся к выживанию в этих условиях, я прошу у людей деньги на свой фильм. Но у меня нет другого выхода. Нужда заставила. Хотя, повторюсь, все это доставляет мне настоящие нравственные муки.

– В 2013 году Министерство культуры оштрафовало вас за срыв срока производства вашего предыдущего фильма «Три мелодии», хотя вы просили о пролонгации в виду болезни. Вы из-за этой ситуации не стали обращаться в ведомство за господдержкой?

– Я понял, что не буду обращаться в это ведомство не только из-за того, что мы этически разошлись с министром культуры, но еще и потому, что тема моего фильма совершенно не близка министерству. На картину, которую я хочу снять, оно денег точно не даст. Я просто зря обивал бы порог ведомства: мне бы плюнули в лицо, и все. А лишний раз «утереться» мне не хочется.

– То есть вы не держите курс на патриотическое воспитание молодого поколения?

– Ни православного, ни патриотического воспитания, ни гордости за свою страну и историю – ничего этого в моем фильме не будет.

– На ваш взгляд, тот ура-патриотический уклон, который выбрало Министерство культуры, – это путь в никуда?

– Конечно. Нельзя диктовать художнику тему, как и что ему делать. Только свободный художник может творить. А прикованный к галерам – не художник, а раб.

– Это реинкарнация советской цензуры?

– До советского образца мы еще не докатились, но к этому все идет. Я не исключаю, что будет расти число фильмов, которые «лягут» на полку. Некоторым лентам просто не будут давать прокатное удостоверение, и «привет». Картины уже будут невыездными на фестивали, их не увидят отечественные зрители. Я допускаю такое развитие событий.

– Тем не менее, раньше художники как-то лавировали между этими цензурными рогатками, может, и сейчас получится?

– Сложно сказать. У меня нет на это рецепта. Я живу по принципу: делай, что должно, и будь, что будет. Я делаю свой фильм, потому что не могу его не сделать. А дальше как получится.

– Вы сейчас, по сути, не зависите ни от чиновников, ни от их бредовых запретов. Вы чувствуете абсолютную свободу?

– Я всегда чувствовал эту внутреннюю свободу. Если бы я все время оглядывался на кого-то или на что-то, я и не состоялся бы в профессии. Я всегда в себе это ценил, холил и лелеял свою внутреннюю свободу. Другое дело, что в 1990-е годы мы забыли, что такое цензура. Мы молились на рынок, поскольку считали, что он все расставит по своим местам. Это был ложный посыл. Потому что рынок может расставить разве что матрешек да расписные подносы, то есть прикладные поделки, которые не являются высоким искусством. Высокое искусство вне рынка. Когда Модильяни что-то рисовал на салфетке в ресторане, он не думал, что через сто лет эта салфетка будет стоить миллион. Должно пройти время, чтобы была понята ценность произведения. Раньше мы не знали, что такое рынок, но зато знали, что такое цензура. Нас не особо интересовал финансовый вопрос, поскольку на производство наших фильмов деньги давало государство. А потом, когда мы вступили в рынок и моя студия стала самостоятельной, финансовый аспект начал волновать как никогда. И это – поиск средств – стало нашим больным местом. Но сейчас, когда и цензура возвращается, и накладываются условия рынка, мы попадаем под двойной пресс, который порой становится неподъемным.

– Вы никогда не думали, что, если бы были более лояльны по отношению к власти, вам не пришлось бы с таким трудом создавать каждый свой фильм?

– Лояльность к власти означает, что нужно от чего-то отказываться: от своих взглядов, от своих принципов. То есть менять себя. Но в таком случае это буду уже не я, а совсем другой человек. И фамилия у него будет другая. А я стремлюсь оставаться самим собой. Мне это намного дороже лояльности к власти.

– И даже дороже, чем иметь возможность с наименьшим сопротивлением нести свои идеи в мир?

– А я не смогу пронести свою идею при лояльности к власти, поскольку тогда должен быть в одном с ней строю. Я должен думать как они, я должен оценивать политическую ситуацию как они, а я смотрю на это совершенно иначе. Я не могу себя в этом плане переделать.

– Есть множество успешных худруков театров, музыкантов, режиссеров, которые недвусмысленно поддерживают действующую власть. И они успешно занимаются своим делом, хотя не факт, что им сладко спится по ночам. Как вообще можно сохранить себя и при этом иметь возможность заниматься тем, что для тебя важно?

– За это каждый отвечает самостоятельно. Где та черта, за которую я способен переступить? У меня, наверное, застоявшийся юношеский максимализм. Я не могу идти на какие-то компромиссы, если считаю, что это неправильно. Ни по позиции к Украине, ни по отношению к нашей оппозиции, ни по «болотному делу». Я нахожусь в другом стане людей – людей порядочных и интеллигентных, которые противостоят своим мнением, своей позицией официальной пропаганде. Я уважаю таких людей. И хочу уважать себя. Я не могу поступаться своими принципами. Я слишком поживший человек, чтобы легкомысленно поддаться лояльности к власти. У меня потом времени не хватит отмыться. Мне нужно думать о своих поступках для того, чтобы мне не было стыдно смотреть в глаза моему сыну и внукам.

– Кстати, об оппозиции. У вас нет какого-то разочарования от того, что цели, которые ставило перед собой протестное движение, сейчас как-то растворились?

– Они не то чтобы растворились, а, скорее, несколько поутихли. Но, думаю, те глупости, которые делает власть, сработают как детонатор. В какой-то момент она вынудит народ выйти на улицы. Не Навальный, не Немцов, не Касьянов, а именно власть. И чем хуже будет положение в стране, тем больше вероятность выхода людей на площади. Если раньше протесты были со стороны людей неравнодушных к судьбе своей страны, то сейчас это будет более конкретизированным, думаю.

– Сейчас создано очень много механизмов подавления любых протестов, вплоть до подавления самой идеи. Вам не кажется, что из-за этого бороться будет в какой-то степени бессмысленно?

– Бессмысленным был выход на Красную площадь в 1968 году? С точки зрения обывателя – да, бессмысленным. Но люди, вышедшие тогда, вошли в историю России как герои. Они представляли лицо нации. Сейчас это оценивается именно так. Выйти на площадь и выразить свое мнение всегда проблематично, но отнюдь не бессмысленно. Потому что капля камень точит.