Posted 25 февраля 2010,, 21:00
Published 25 февраля 2010,, 21:00
Modified 8 марта, 07:10
Updated 8 марта, 07:10
Снежный ком Пикассо
Даже на «закрытом» показе для журналистов и избранных гостей давки избежать не удалось. Приглашенные, пройдя на второй этаж через Итальянский дворик, проталкивались в небольшие залы, где выставлены самые ранние пикассовские картины. Поначалу казалось, что вот эти четыре комнаты с холстами «голубого» и «розового» периодов и есть то, ради чего затевались гастроли. Бесспорные раритеты здесь «Смерть Касахемаса» 1901 года (изображение застрелившегося друга художника) и «Женщина с бельмом» (1904). Обездоленные, неприкаянные, богемные персонажи, нищие и любители абсента. Они же, как известно, рыночно самые дорогие в пикассовской подборке. И хотя российские кураторы подчеркивали, что в таком масштабе и такого уровня работы гения у нас не показывались почти 50 лет, казалось, Пикассо был с нами всегда. В памяти всплывали сотни миллионов едва ли не на каждых торгах «Кристис» и «Сотбис».
Между тем надрывные картины парижского художника из Малаги – это только начало. Дальше экспозиция раскручивается подобно спирали: что ни поворот, то шаг шире, что ни период, то глобальное высказывание. Наконец, выскакиваем в Белый зал, где, словно лавина, на нас обрушиваются медные козы, женские фигуры, холсты с классическими ассоциациями («Завтрак на траве») последних лет и проекция фильма с художником, пишущим прямо на глазах у съемочной бригады.
Что греха таить, за полстолетия Пикассо изменился вместе с публикой. Для советских людей это был модернист, невероятно свободный и смелый творец, ремесленник духа (его народность и антивоенный пафос – общее место почти всех старых учебников). Сегодняшний Пикассо – это мультимиллионер, превращавший в золото все, к чему прикасался, плюс ловелас и эксцентрик. В принципе ничего противоречивого в этих разных образах нет. При желании вообще можно изобразить его натурой тонкой и рафинированной – только для избранных. Все будет правдой – сам художник был потрясающе изменчив и отзывчив (еще один завет модерниста, подхваченный в ХХ веке).
В музее для широкого зрителя будет открыт главный вход с парадной лестницей. Лестница между колоннадой сплошь украшена репродукциями «Герники» (самого знаменитого полотна, хранящегося в Мадриде). И тут уже движение не по хронологии, а, как говорится, с места в карьер. К тому самому Пикассо второй половины ХХ столетия, который писал квадратными метрами, картины которого разрастались подобно делению амеб. Шуточное ли дело – 70 тыс. работ, оставленных наследникам. Потомки (пикассовские браки и дети – это вообще отдельная тема, на которую не хватит ни одной статьи), в свою очередь, платили налог на наследство, передавая государству картины. Так появился парижский музей.
Беспристрастному арт-обозревателю на этой выставке делать нечего. Кроме того, что констатировать – к нам приехал полноценный музей, где вещи хрестоматийно поделены на периоды (от уже упомянутого «голубого» через «кубизм» и «классический» к «сюрреализму», «искусству жизни и смерти» и позднему «диалогу с великими») и давно устоялись на своих местах. Ведь никто не пишет рецензии на коллекцию, скажем, Британского музея или Эрмитажа. Туда просто советуют идти для увеличения культурного багажа. Можно, конечно, перечислять, чего здесь нет (то, что есть, скажем, в Мадриде, Барселоне или в Нью-Йорке), но суть просветительского проекта не изменится.
Впрочем, одну интригу наши кураторы все же придумали. Хотя она слишком уж лежит на поверхности. Это «русский след» Пикассо. Речь идет о его сотрудничестве с труппой Сергея Дягилева и женитьбе на балерине Ольге Хохловой (ее роскошный портрет в стиле Энгра приехал из Парижа). Поэтому в экспозиции образовался зал с фотографиями, рисунками и эскизами в духе того, что уже показывали недавно в Третьяковке (наши балерины, Дягилев, Стравинский, «Парад» с безумными, почти конструктивистскими костюмами). Все это, конечно, скороговоркой, галопом по балетам, без особенных прозрений и открытий. Но русофилу тешит взгляд – в какой-то момент мы подкормили гения, а русские девушки лучше француженок.
Второй поворот темы «Пикассо и Россия» опять же напрашивался сам собой: в парижский показ «инсталлированы» наши картины. Те, что хранятся в Пушкинском, куда они перешли из дореволюционных коллекций Щукина и Морозова. И здесь опять же повод для гордости: наши «Нищие», «Девочка на шаре» или «Портрет Амбуаза Воллара» во многом превосходят французские вещи того же периода. Здесь можно спокойно подсчитывать национальные миллионы. Со средним и поздним Пикассо проблемы, его не собирали, хотя и хорошо знали. Впрочем, если судить по распределению зрителей в залах, именно ранний период вызывает самый живой отклик.
И здесь придется сказать о том, что нередко ставят Пикассо в упрек. О его невероятной плодовитости. Темперамент и жизнелюбие испанца многих сбивает с ног. В том числе и обозревателя «НИ» – признаться, пикассовская энергия вызывает у меня неоправданные приступы батофобии (боязнь высоких зданий) или даже барофобии (боязнь тяжестей). Иногда приходят нехорошие сравнения с нашим Зурабом Церетели, который, что ни для кого не секрет, подражает Пикассо и в методах, и в техниках (от скульптуры до керамики). Но всякий раз перед пикассовскими картинами я оказываюсь захваченным тем, чего совсем нет у московского академика. Потрясающим чувством пространства и пластики (формы). Умением схватить образ двумя-тремя чертами. Одной деталью в огромной композиции передать то, что недоступно тысяче реалистов. Например, в довольно проходном рисунке, сделанном по фотографии дягилевских балерин, Пикассо, презрев все клише и стереотипы, изображает руки танцовщиц несоизмеримо большими клешнями. Какое тут изящество? Но между тем эти кисти-веера поднимают весь образ, придают ему в прямом смысле окрыленность, воздушность. И так едва ли не с каждой картиной.
Говорят, что этот эффект диссонансов и гениальных отклонений от норм пытались вычленить у Моцарта. Среди тысяч проходных увертюр и концертов современников моцартовские «причуды» поднимают его над веком. С Пикассо повторяется та же история – одна его проходная вещь из-за одной детали, росчерка или мазка, может стоить галереи академических потуг.