Обгоняющий Запад пророк

В «Тихом Доне» над могилой жалкого, нелепого Валета, настигнутого в степи казаками и убитого выстрелом в спину, какой-то старик с ближнего хутора поставил часовню со славянской вязью на карнизе навеса:

В годину смуты и разврата
Не осудите, братья, брата.

Полвека шолоховеды не могли определить автора этих стихов. Искали, конечно, среди тех, кто пережил и Октябрьскую революцию, и Гражданскую войну. А он и до Первой мировой не дожил, не то что до революции. Но приближение катастрофы пророчески ощутил издалека: «В годину смут, унынья и разврата Не осуждай заблудшегося брата; Но, ополчась молитвой и крестом, Пред гордостью – свою смиряй гордыню, Пред злобою – любви познай святыню И духа тьмы казни в себе самом. // Не говори: «Я капля в этом море! Моя печаль бессильна в общем горе, Моя любовь бесследно пропадет…» Смирись душой – и мощь свою постигнешь; Поверь любви – и горы ты воздвигнешь; И укротишь пучину бурных вод!» Вот откуда проросли в конце 1919 года, в разгар русской смуты, стихи Максимилиана Волошина о взаимной неправоте обоих лагерей, непримиримо противостоящих в Гражданской войне, и о стремлении поэта их оберечь:

А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.

Граф Арсений Голенищев-Кутузов родился в 49-ю годовщину рождения Пушкина и в самый день смерти Белинского. «Таким образом, – с улыбкой заметил Голенищев-Кутузов, начиная предсмертную, оставшуюся незаконченной автобиографию, – согласно учению астрологов и древних составителей гороскопов, веривших в таинственную связь между временем появления человека на свет и дальнейшей его судьбой, я с рождения предназначен был для литературной деятельности».

Однако предусмотрительно он готовился к весьма далекой от литературы, зато надежной карьере. Учился на юридическом факультете сначала Московского, затем Петербургского университетов. По окончании устроился на службу в Государственную канцелярию. Был членом правления Общества взаимного поземельного кредита. В 1889 году по личному желанию Александра III получил место управляющего Дворянским и Крестьянским банками. Наконец летом 1895-го стал секретарем императрицы Марии Федоровны и в этой должности пребывал до самой смерти.

Еще в университете съездил на лечение в Карлсбад, куда возвращался впоследствии около пятнадцати раз. Обычно после курса водной терапии путешествовал по Европе. Особенно полюбил Рим.

В юности подружился с Модестом Мусоргским. Одно время они даже жили бок о бок, снимая меблированные комнаты. Вместе работали, поддерживая друг друга. На стихи Голенищева-Кутузова Мусоргский написал вокальные циклы «Без солнца» и «Песни и пляски смерти». «После Пушкина и Лермонтова я не встречал того, что встретил в Кутузове, – писал композитор музыкальному критику В.В. Стасову, – везде нюхается свежесть хорошего теплого утра, при технике бесподобной, ему прирожденной».

Когда Голенищев-Кутузов женился, Мусоргский по старой дружбе приходил к нему обедать. Встав из-за стола, садился за рояль и начинал импровизировать. «Обладая большой музыкальной памятью, – свидетельствует биограф, – Арсений Аркадьевич часто напоминал потом Мусоргскому его импровизации, благодаря чему сохранились многие произведения композитора».

Помимо музыки, Голенищев-Кутузов был тонким ценителем живописи. Вся его петербургская квартира была увешана замечательными полотнами. Сюда приходили Фет, Полонский, Достоевский, Григорович, Владимир Соловьев. Самые теплые отношения связывали Арсения Аркадьевича с Аполлоном Майковым, который был старше на полный пушкинский возраст, на целых 37 лет. Майкову посвящались стихи, с ним Голенищев-Кутузов был в переписке. Потеряв друга, напечатал его некролог.

Гостям Голенищева-Кутузова запомнились субботние вечера в его квартире. По словам одного из завсегдатаев, «заканчивались они обыкновенно радушно предлагаемым ужином, за которым заметно сказывалось старое русское гостеприимство, с оттенком некоторого деревенского хлебосольства, напоминавшего давний, столь знакомый и для многих родной еще быт».

Стихи Голенищева-Кутузова сосредоточены главным образом на внутренних переживаниях, и эта камерность привела к тому, что Некрасов отказался печатать чуждого ему поэта в «Отечественных записках». И та же исповедальная камерность позволила Владимиру Соловьеву причислить его к поэтам «буддийского направления в поэзии». Впрочем, при всей своей поэтической замкнутости Голенищев-Кутузов вовсе не был наглухо отгорожен от страстей общественных. За год до смерти наряду с элегическим стихотворным сборником «На закате» он выпустил прозаический сборник «На летучих листках», в котором до сих пор ощутим гневный темперамент автора: «В темных и страшных событиях, пережитых за последние годы и переживаемых до сих пор Россией, в крушении и распаде коренных основ русской жизни, русской мощи и русской славы, темнее и страшнее, чем всё остальное, то невозмутимое равнодушие, то отсутствие истинной внутренней скорби, ужаса и негодования, с которым встречаются и переносятся все эти события в высших, средних и вообще в так называемых «интеллигентных» слоях общества».

Причисленный к приверженцам «чистого искусства», выразителям славянофильской тенденции, а заодно и ультраконсерваторам, Голенищев-Кутузов надолго выпал из обихода даже в среде самих поэтов. Варлам Шаламов, например, сокрушался, что открыл для себя нового поэта-классика только шестидесяти шести лет от роду. И был поражен, как много совпадений обнаружилось в его стихах со стихами поэта совсем другого времени и совершенно другой судьбы: «Совпадают (с моими стихами) эмоциональный тон, интонационный строй, техника (даже названия стихов одинаковы – «Старик», «Орел», «Метель», «Костер»). Прошло ведь сто лет. Тут уж я опускаю руки. Загадку совпадения не могу объяснить».

А живое воздействие стихов Голенищева-Кутузова через целое столетие Шаламов объясняет так:

«Ощущение ухода от людей, сближение с природой, и притом русской природой, находки на этом пути и давали Голенищеву-Кутузову строить свою самозащиту в четырех стенах.

По своему ощущению мира Голенищев-Кутузов принадлежит к числу русских пророков с философией, обгоняющей западные образцы».

Не потому ли он и смог наперед испытать то, что Сальвадор Дали задним числом назвал предчувствием Гражданской войны?

Плакальщица

Следы побоища поспешно
Снегами вьюга занесла.
Исчезла кровь, земля бела;
Но вьюга плачет неутешно
И по снегу несет печаль,
Как будто ей убитых жаль.
1877

На поезде

Ночь. В дрожащей мгле вагонов
Всё подернуто дремой.
Раб слепой слепых законов,
Мчится поезд – в тьме ночной.

Мчится поезд – мне не спится…
Разлученья близок миг;
Дорогой для сердца лик
Еще молит воротиться –

И вернулся б я домой
На призыв подруги милой;
Но, бездушной движим силой,
Мчится поезд в тьме ночной.

Неподвижно, одиноко
Я лежу средь темноты;
Бесприютные мечты
Разбрелись во тьме далеко…

И помчался предо мной
Ряд изменчивых видений:
Мчатся грезы, мчатся тени…
Мчится поезд в тьме ночной!

Утро детства золотое,
Бури юношеских дней,
Всё умершее былое
Мчится в памяти моей;

Мчатся скорби и невзгоды;
Мчится грез счастливых рой;
Мчатся лица, мчатся годы…
Мчится поезд в тьме ночной!

И мне чудится, что дико,
Без оглядки, без стыда,
Буйным вихрем в тьме великой
Мчится всё, везде… всегда!

Позади оставив счастья
И любви живой привет,
Правду нежного участья,
Благодатной веры свет;

Торопясь в погоне шумной
За неведомой мечтой,
Как безвольный, как безумный –
Этот поезд в тьме ночной!

Слепоглухонемому

Ужель дерзаешь, нечестивец,
Ты плакать о своей судьбе?
Ты слеп, ты глух, ты нем… Счастливец!
Как я завидую тебе!
Подлогов жизни ты не видишь,
Не внемлешь лжи и сам не лжешь,
Не любишь ты, не ненавидишь,
Красу хулою не обидишь
И в гимнах грязь не воспоешь.
Вне власти веры и мечтаний,
Избавлен ты – и навсегда –
От издевательств, поруганий,
От горьких разочарований
И покаянного стыда.
Верь: если б всё тебе открылось,
Что чувствам жизнь дает познать,
В испуге сердце бы взмолилось,
Чтоб вновь блаженство воротилось –
Молчать, не слышать, не видать!..

* * *

Простите, милый граф Арсений,
что нападаю, как абрек.
Вы резонер, во всем осенний,
а я весенний человек.

Ну что за формула блаженства –
«Молчать, не слышать, не видать»?
Не видеть даже ножки женской –
какая в этом благодать?

А как же, прикасаясь к тайне
хотя бы голоса и глаз,
не слышать ваше щебетанье,
о, соблазнительницы нас?

Теперь насчет «молчать»… Как можно
вслух не читать свои стихи,
не поболтать легко, несложно,
в губах припрятав осторожно
всю прелесть милой чепухи!

Всё это нашептала зависть,
и как мне с музой совладать,
чтоб в память навсегда врезались
слова, что слитком оказались:
«Молчать, не слышать, не видать»?!

Евгений ЕВТУШЕНКО