Поэт Андрей Новиков-Ланской: "Я верил в чудо, и оно свершилось"

Андрей Новиков-Ланской родился в Москве 1974 году. Автор книг стихов: "De Excelsis / Из высоты. Сонеты к Августу", "Зимние грозы", "Москва в пространстве".Президент Международного Пушкинского клуба прямых потомков Александра Сергеевича Пушкина, Главный редактор журнала «Охраняется государством», Член Русского ПЕН-клуба, Член Международного общества современного искусства, Заведующий кафедрой политической и деловой журналистики Академии при Президенте РФ. Доктор филологических наук.

...После бесконечного средневековья с его ”мрачными кострами инквизиции” европейская жизнь вдруг изменилась, и опять пошла путем цивилизации и прогресса. Это стало возможным исключительно благодаря искусству.

Общаясь с поэтом, общественным деятелем, воспитателем, блестящим собеседником Андреем Анатольевичем Новиковым-Ланским, я окрыляюсь надеждой, что Возрождение на этот раз приходит в Россию.

Впрочем, детально разбирать творчество Новикова - Ланского не берусь. Вот что говорит о себе сам Андрей Анатольевич :

“ - Все, что я делаю, я делаю в первую очередь для себя. А если моя работа нравится другим и даже кого-то просвещает - это прекрасно, это, скажем так, дополнительная опция, и я этому очень рад. Отбойный молоток - прекрасный инструмент, поскольку он действует ритмично, а в поэзии главное, конечно, это ритм.

Но я пришел в поэзию от другого инструмента - от фортепьяно.

У меня был голос, и одно время я пел в музыкальном театре им. Покровского. Хотя мой отец, и даже прадед были литераторами, все же изначально предполагалось, что я буду пианистом. Но семейная традиция возобладала, и я пришел в литературу.

Гармоническое начало, которое присуще классической музыке 18-го, 19-го и отчасти даже 20 века, очень важно для меня и в поэзии. Помимо внешней ясности и глубокого смысла, которые должны быть в стихах, совершенно необходимо благозвучие, звуковая гармоничность - эвфония.

Я стараюсь культивировать мелодичность стиха в своих произведениях, очень люблю и у других авторов. Наибольшая музыкальность свойственна, конечно, итальянскому языку. Недавно у меня вышла книжка, где половина моих стихов об Италии, а половина - мои переводы поэтов ренессанса.

От Данте до композитора Вивальди, который хотя и не совсем принадлежит ренессансу, но тоже писал стихи - например, каждое из своих “Времен года” Вивальди сопроводил стихотворением. Поэзия итальянского ренессанса и барокко - невероятно красивая и умная.

Моя мечта - чтобы мои стихи кто-то знал наизусть. Но, все, я надеюсь, еще впереди.

Соотносить свои тексты с музыкой, с музыкальной фактурой - очень важно. Но не обязательно делать текст, непосредственно повторяющий мелодию. Можно соотносить стихи к тем или иным музыкальным направлениям.

В поэзии прекрасно быть музыкальным импрессионистом - как Равель, Дебюсси. Или экспрессионистом, как Шостакович или Скрябин.

Моя первая книга стихов была поэтическим осмыслением “Хорошо Темперированного Клавира” Иоганна Себастьяна Баха. Я надевал наушники, и погружался в атмосферу той или иной прелюдии, фуги - напомню, всего их 96. В результате рождался поэтический текст. Так появилась моя литературная версия “ХТК” Баха… Я всегда ищу связи между музыкой и литературой.

Мне очень было важно передать сущность того, что хотел сказать Байрон.

Я знаю- у меня короткое дыхание, короткие стихи, даже в прозе - я пишу короткие рассказы. Это определенная психологическая черта. Другое дело, что я потом нанизываю эти рассказы один на другой. Но именно эта, так сказать, фрагментарность, способствует насыщению, концентрации текста.

Для меня в высшей степени ценна многоуровневость поэзии, которая больше всего ощущается в стихах Пушкина.

Возьмем:

“Я вас любил, любовь еще быть может…”

Сколько там всего! Целая жизнь, которая вложилась в эти восемь строчек, причем с противоположными смыслами!

“Так дай вам Бог любимой быть другим!” -

здесь Пушкин говорит о всех возможных жизненных сценариях сразу!

Пушкин вообще был мастер в таких делах - сказать что-нибудь этакое легкое, на первый взгляд даже поверхностное. А начинаешь возвращаться к его стихам, и вдруг понимаешь, что там бездны… Именно подобная глубина и должна быть в настоящей поэзии.

Публицистическая поэзии, конечно, тоже должна быть, но это совсем другой жанр. От басни нельзя требовать внутреннего объема, воздуха. У поэтической публицистики, у сатирической поэзии - свои задачи. Остались же в поэзии, например, политические памфлеты Маяковского. Но я особенно ценю лирическую поэзию, с ее глубиной, внутренней сложностью, и с внешней ясностью, чтобы читателю изначально было понятно, о чем речь.

Я преподаю и литературу, и журналистику, работаю со студентами. Когда вместе с ними я тружусь над их текстами я всегда настаиваю, добиваюсь того, чтобы за внешней четкость и ясностью, соблюдением чувства меры, возникали смыслы.

Легкость добивается большим трудом. Тексты должен быть ясны для взгляда, приятны на слух и легко произносимы. И все это достигается только очень серьезным редактированием. Я не скажу, что для творчества мне исключительно нужна бумага и перо, я пишу и на компьютере. Работа на компьютере - это дополнительная привилегия, которой не было ни у Пушкина, ни у Бродского.

И все же чаще я пишу от руки, а вот редактирую готовый текст, уже глядя на экран.

Я и вас, и всех нас поздравляю с Днем словарей, но меня увлекает скорее создание энциклопедий. Важно не только обозначение понятий - мне представляется необходимым помещать эти понятия в культурные контексты.

Я хотел бы написать и издать авторскую или даже субъективную энциклопедию, например писателей или поэтов - от Кантемира до Бродского. Я уже написал несколько этических кодексов, как например, в моем романе “Аристократ” есть этический кодекс Аристократа.

В середине прошлого века в Париже была блестящая плеяда художников русского происхождения. Среди них мой любимый художник - Николя де Сталь. Был там и мой дальний родственник Андрей Михайлович Ланской, ученик Кандинского.

Санкт-Петербург - это особое силовое поле, особая энергетика, конечно, связанная своим противостояние с Москвой. Культурная конкуренция Петербурга и Москвы в высшей степени плодотворна. Стать лучше Москвы, стать Новой Москвой...

Петербург ощущает себя большей Европой, чем сама Европа.

Надо помнить, что это очень древняя Новгородская земля - что еще Александр Невский устраивал поселения на этом месте, за много столетий до Петра Великого.

История Петербурга, несомненно, длиннее 300 лет. И энергии, которые породила Петербургская культура, напитаны еще культурой новгородской, в которой влияние еще более древних, языческих линий. Все это завораживает…

Петербург один из двух главных центров русской цивилизации. Мне лично, если говорить о двух школах русской поэзии петербургской и московской - ближе Петербург. Я акмеист - вслед за Ахматовой, Мандельштамом, Георгием Ивановым. Петербургская линия классического стиха - внятного, гармонического, противопоставлена хаотичной, яркой,экспрессивной, порой безумной Москве.

Сравните: с одной стороны Ахматова - с другой Цветаева. Насколько московская Цветаева, и насколько питерская Ахматова. Насколько питерский Блок - тонкий, изощренный, и московский Пастернак - совершенно противоположный ему, гораздо более эмоциональный, чувственный.

Я себя ощущаю питерским поэтом, хотя всю жизнь прожил в Москве.

Михаил Шемякин знал великих гениев. Я не могу пообщаться ни с Высоцким, ни с Иосифом Бродским. А Шемякин хорошо знал их обоих. Он дружил с ними.

Когда мы с Шемякиным - не просто с человеком, а с тонко чувствующим художником, чрезвычайно восприимчивым, в высшей степени интуитивным, разговаривали о Высоцком и о Бродском, я просил его сравнить их. Как они общались между собой?

Мне в высшей степени было очень интересно услышать его мнение. Главный питерский и главный московским поэты своего поколения. Шемякин, конечно, великолепный рассказчик, и я услышал от него вещи, которые он, вероятно, не будет публиковать.

По Шемякину - Бродский был очень сложный и очень замороченный человек. С ним было трудно общаться, потому что было непонятно, как он отреагирует. На что он обидится, а с что его, может быть, восхитит. С ним всегда было напряженно. Бродский мог быть неожиданно высокомерным, потом вдруг очень расположенным. А Высоцкий был всегда очень простой. Простой, свой парень. Он вел себя очень естественно, и после нескольких минут общения создавалось впечатления, что знаешь его всю свою жизнь…

Андрей Анатольевич Новиков-Ланской - разговор о поэзии и об искусстве.

И вот стихи и переводы с итальянского и с английского:

НА КУДЫКИНУ ГОРУ

* * *

Морозный воздух пахнет кашемиром,

в бокале стынет белое вино,

и за окном становится темно,

когда встает небесный ковш над миром –

над суетой и сутолокой дней,

над одинокой пропастью вечерней,

чей терпкий хмель, как звездный виночерпий,

глотаю я, соединяясь с ней.

* * *

Здесь землю видишь сразу целиком,

и жизнь – всей совокупностью событий.

Здесь зимний ангел моет молоком

дорогу в белоснежную обитель.

И в этой первозданной белизне

ещё светлее след первопроходца,

чей голос, словно в детском полусне,

на землю зачарованную льётся.

* * *

Я верил в чудо, и оно свершилось

судьбе наперекор и вопреки.

Как будто неиспрошенная милость

дарована движением руки.

Оно меж нами тихо совершалось.

Из высоты струилась благодать.

И незаметным светом наполнялась

душа, которой нечего терять.

* * *

О, зимние грозы,

без ливней, без молний.

Приходят, как слезы,

но только безмолвней.

Приходят, как дети,

без бури и грома,

как будто на свете

давно все знакомо.

Приходят, как строки

с простыми словами,

последние сроки

свершая над нами.

* * *

Иоанн Златоуст вопрошал:

смерть, где твое жало?

И хватался за то из жал,

что ближе к нему лежало.

Где победа твоя? – он звал,

крест в ладони своей сжимая.

И ответом звучал кимвал,

и звенела медь неземная.

Замыкая пред ней уста,

он склонялся в хитоне рваном.

И земля, как слеза чиста,

открывалась пред Иоанном.

* * *

Пасху праздную я в Париже.

Горку Красную – в Красногорске.

Эта горка Голгофы ниже,

но всего-то лишь на три горстки.

Что поминки мне, что женитьба.

Ввечеру разгуляться можно.

Тройка-Троица белой нитью

прошивает меня безбожно.

Отзываюсь, хоть нет призыва.

Возвращаюсь, куда не звали.

И в Париже живу красиво.

А на горку взойду едва ли.

* * *

Снова Пасха в Москве, и с рекламного смотрит щита

торжествующий лик с двуединою вязью ХВ.

Вечным городом правит сегодня людская тщета

славословий, от коих становится сладко халве.

У церковных ворот суетливых машин толчея.

Пассажиров автобус везет на родные погосты,

где рождественский снег оживает в весенних ручьях,

и застольные песни звучат, и заздравные тосты.

И над талыми водами, над сиротливой толпой,

запивающей вязкий кулич молоком и кагором,

из далекой саванны летит зимородок домой,

и осанну щебечут щеглы несмолкающим хором.

* * *

Твой мавританский стиль, аркады и колонны,

аккордеона хрип и рокот голубей,

вздыхающих о том, что времена трудней,

возвышенней вода и воздух солоней

в безбрежном городе под львиною короной.

Сан-Марко движется, восходит белый дым.

Евангелиста весть законна и знакома.

Лагуна предо мной, и я как будто дома.

И медленно звонит, узнав гудок парома,

соборный колокол, приветствуемый им.

* * *

В тот час, когда закат уже погас,

а ночь еще не чувствует всесилья,

на свет в моем окне летит Пегас

и сбрасывает огненные крылья.

Еще не ангел, но уже не зверь,

спасение от совести суровой

он ищет – и в захлопнутую дверь

стучит своей звенящею подковой.

* * *

Живая форель из неопытных рук

легко ускользнула, оставив лишь звук,

и краску, и запах озерной воды,

в которой, как в зеркале, спрятался ты,

как спряталось небо в твою акварель,

туда, где застыла живая форель.

* * *

Сначала ему слышались шаги

и подземелий гатчинских призывы.

Знакомый голос умолял: беги!

Покуда жив ты, мы с тобою живы!

Косматый старец брёл из темноты,

губами что-то требуя немыми.

Шли строем убиенные коты,

и шествовали вороны за ними.

Орёл двуглавый крылья распахнул.

Георгий змия выпустил из ада.

И веки свои поднял Вельзевул,

дремавший на болотах Петрограда…

Мучителен его полночный сон,

в покоях царских нет ему покоя.

Никто не знает, что уже спасён

царь-мученик – и сонмище людское.

* * *

Был январь – и были святки.

Был февраль – и карнавал.

И у марта все в порядке.

И апрель не горевал.

В мае что-то зародилось

и в июне проросло.

Но июльскую немилость

мимо дома пронесло.

Вот и август. Как же долго

раскалялась эта медь...

Над цветком колдует пчелка:

пригубить – и умереть.

* * *

Луну сравнили с фонарём,

ночной туман – с табачным дымом.

И тихо растворились в нём,

в его пространстве неделимом.

То винным делался, то млечным

небесный путь над головой.

И мы прошли его с тобой

до дна, движеньем скоротечным.

* * *

То ли голоса ждёшь, то ли знака,

то ль свою вспоминаешь вину.

За околицей лает собака

на дрожащую в луже луну.

Где-то радио тихо играет.

Божий дар обернулся лучом.

Ты глядишь на луну в белой раме

и слагаешь стихи ни о чём.

* * *

Мало звезд, и луна небогата.

В небесах совершается блуд.

Облака грозовые куда-то,

словно призраки, тихо плывут.

И плывет через все мирозданье

чья-то речь, исчезая во мгле,

как прощение и обещанье

тем, кто слышал ее на земле.

* * *

Я помню морок августовских дней,

когда перед пустеющим графином

я сопрягал слова – и сам Орфей

являлся мне в обличии невинном.

Над головой разламывали круг

созвездия, которым нет названья.

И преломленный хлеб из щедрых рук

я принимал как благовествованье.

Играли две кифары за столом,

и прошлое нам будущим казалось.

Пах дымом сад, луной был полон дом.

И хлебное вино пресуществлялось.

* * *

Август правит свой вечер последний,

и Орфей возвращается в ад.

Так прощается с роскошью летней

привокзальный большой циферблат.

Так над ним, словно крылья жар-птицы

или Цербера огненный зев,

просияла заря, все границы,

расстоянья и слезы презрев.

* * *

Просто стол и простая бумага.

За окном август празднует осень.

Не такая уж это отвага –

вслед за яблоком броситься оземь.

Из морских перевернутых арок

в сад врывается сила слепая,

со стола недоеденный завтрак

и бумажные листья сметая.

* * *

Цветет трава бессмертник

на скошенном лугу,

и значит, слов о смерти

сказать я не могу.

И значит, лихолетье

к началу сентября

осеннее бессмертье

предполагает зря.

Цветет во мне бессмертник

средь горя и забот,

иных миров наследник,

где времени исход.

Пустынник и посредник

меж небом и землей,

последний исповедник

и утешитель мой.

Андрей Новиков-Ланской - читает новые стихи на встрече в Тургеневской Библиотеке:

* * *

Разбавляю водой вино,

словно греки в далёкой Спарте,

в захолустье поближе – но

и его не найти на карте.

Предо мною лес, а за ним

то ли море, то ли пустыня.

Здесь является серафим,

поговаривают, и ныне.

Здесь катают во тьме навоз

скарабеи, в шары играя.

Здесь следы оставлял Христос

и праматерь его земная.

Здесь царит родовая мгла,

песню песен поют Плеяды,

и природа, как шар кругла,

завершает свои обряды.

* * *

Когда нас снова бездна поманила

и вместе сорвались мы в высоту,

как будто сверхъестественная сила

вдруг выхватила нас и закружила –

но жертву себе выбрала не ту.

Как ангелы легки, мы продолжали

свой над землей возвышенный полет,

лишь тихим отголоском долетали

до нас слова прощанья и печали –

и птицы пропускали нас вперед.

* * *

Как тот журавль, что в дальние края

летит один без журавлиной стаи,

заглядываю в будущее я,

где времена последние настали.

Там брезжит утро в сумраке густом,

и зарево зарниц мне сердце тешит.

Там небеса немотствуют о том,

что времена всегда одни и те же.

Родную землю узнавая в них,

за горизонт, за горы и долины

летит душа, мой перелетный стих,

мой одинокий голос журавлиный.

* * *

Я провожаю стариков,

и в переполненный автобус

они садятся, беспокоясь

о том, что ехать далеко.

Подслеповатыми глазами

глядят в немытое окно,

где мир сжимается в пятно

на остановке под часами.

* * *

Перепутав пространство и время,

я пришел, хоть никто и не звал,

в белый храм за тяжелые двери,

где священник меня отпевал.

Отпевал – и воскуривал ладан

за бессмертную душу мою.

Только мне воскурений не надо,

я стихами ее отпою.

Отмолю колыбельным напевом

неразгаданной сказки моей

в этом храме, где в саване белом

тихий ангел стоит у дверей.

* * *

Когда Бог проснется и из дымчатой перины рококо

взглянет на то, что снизу под ним творится,

кто-то, возможно, вздрогнет, перекрестится –

но не я, ибо иго мне благо, и бремя мое легко.

Я отвечу тогда вседержителю спокойно и смело:

соединить любовь и смертоносный рок

ты хорошо придумал – но не уберег

ни одного целого дышащего живого тела.

И хотя кровь моя не остыла, и взор еще не поник,

одолевая стужу и стыд ребячий,

в дымчатом зеркале вырос уже двойник –

и молча в упор на меня глядит, страшный и настоящий.

* * *

Жизнь верни мне, воровка-сорока,

или память мою укради.

Мы с тобою у крайнего срока

и не знаем, что ждет впереди.

Прокричи свое время, кукушка,

караулом в настенных часах.

Я скажу тебе только на ушко,

что и ты обращаешься в прах.

Где резной отворяется терем,

разверзается бездна вовне,

безучастная к птичьим потерям.

И шумит в тишине.

* * *

Превозмогая сон и страх,

я жду, слабея и робея,

когда из прошлого впотьмах

придут за мною скарабеи.

Они скребутся по углам,

надкрылья с хрустом расправляя,

мою квартиру в тёмный храм

пирамидальный превращая.

Так божество своих жрецов

Бессонной ночью беспросветной

сзывает в жертвенник запретный

под мерный бой стенных часов.

* * *

Окончена последняя охота,

нет в доме ни хозяев, ни гостей.

И лишь отец по-прежнему у входа,

неумолимый в нежности своей.

Он сына ждет, ушедшего куда-то,

и днем, и ночью, не смыкая глаз,

под неусыпным оком циферблата,

мироточащим, как иконостас.

* * *

Пусть двугорбый я и двурогий,

морда зубра вместо лица –

но, Эрато, твои уроки

все я вызубрил до конца.

Мыслью, мышцей, летучей мышью,

звонкой мухой в полдневном сне,

поворачиваясь то высшей,

то земной стороной ко мне,

ты учила подножный мусор

превращать в драгоценный сплав.

Ты меня полюбила, муза,

хоть двумерен я и двуглав.

* * *

На кудыкину гору ходили пешком

и удачу ловили дырявым мешком.

Зарастали следы молодой трын-травой,

и не ведали мы, как вернуться домой.

За горою горел золотой окоём,

и небесное тело горело на нём.

И роса обжигала в предутренний час,

словно кто-то любил и оплакивал нас.

"Св. Франциск"

Подобно деревьям и травам,

из влаги и белых лучей

меж берегом левым и правым

Италии бедной моей

воздушное строю пространство,

сажаю эдемский цветник,

где птиц перелетное братство

змеиный узнает язык.

Когда же Везувий проснётся

и ангелы срок вострубят,

мой дух будет плотью распят

и с птицами ввысь вознесётся.

ФЕНИКС

Гостиница напоминает госпиталь.

Белые стены и много кафеля.

Потемневший паркет и, хвала Господу,

чистые полотенца, вафельные.

За окном негромко играет музыка,

что-то ритмичное и без мелодии.

Окно низкое и такое узкое,

словно ты в Азии, а не на родине.

Человеку мнится, что всё потеряно.

На судьбу свою продолжает жалиться.

Потом закуривает - и, неуверенно

отряхая пепел, преображается.

Переводы с комментариями автора:

Джованни Боккаччо тоже писал сонеты (А я тоже переводил). Принято считать, что эпоха Ренессанса в литературе началась с него, главного европейского эротомана.

* * *

Мне снилось, что на крыльях оперённых

я к небу возносился вслед за той,

что в пепел обратила свой покров

и дивною богиней обернулась.

В ней разгорался небывалый жар

от радости высокого полёта,

и начал таять лёд, который долго

меня в оцепенении держал.

И на меня взглянув, чудесный ангел,

она мне руку протянула, будто

хотела взять мою. Тут я проснулся.

Даже во сне мне не было удачи!

Ведь если бы она меня взяла,

на землю я б уже не возвратился.

Антонио Вивальди писал не только музыку, но и стихи. Вот его сонет к сюите "Осень" (из цикла "Времена года"). Честно говоря, это очень здорово написано.

* * *

Крестьяне отмечают урожай,

поют, танцуют – и течет рекой

созревшее вино во славу Вакха,

зовущее в объятия Морфея.

Когда же шум и танцы затихают

и воздух наполняется прохладой,

такой тяжелой, что заснули все,

кто собирался до утра держаться,

охотники на утренней заре

рожками гулкими и лаем гончих псов,

готовых затравить любого зверя,

оповещают темный лес окрестный

о том, что в этот урожайный день

какой-то зверь погибнет непременно.

Лоренцо Медичи Великолепный (перевод).

* * *

Пусть тот, кто ищет почестей и славы,

дворцовой роскоши и удовольствий,

получит их – но только с бесконечным

страданием, от них неотделимым.

Тому же, кто влюблен, куда милее

зеленый луг с душистыми цветами,

высокая трава и пенье птиц

под тихое журчание ручья.

Тенистые леса, высокогорья,

игра животных, темные пещеры,

изящная и трепетная нимфа –

вот что в моем сознании живет,

вот что хочу я видеть пред собой.

Не сразу, так хотя б поочередно.

Сонет Петрарки , вольный перевод -

***

Брожу задумчив, одинок – считаю

свои шаги на поле опустелом.

Чужих следов стараюсь не увидеть –

и убегаю, если вдруг увидел.

Все ж лучше убежать, чем обнаружить

себя для этих взглядов посторонних,

которые в моем печальном взгляде

распознают столь многое тотчас,

что я хотел бы скрыть. Пусть лучше знают

явления природы и пейзажи –

леса, холмы, долины и ручьи –

о том, какой огонь горит во мне.

Мне никуда не скрыться от любви,

такого места во вселенной нет!

В АЛЬБОМ

Как на погосте имена

притягивают взгляд,

в альбоме ты найдешь меня,

листая наугад.

Холодный почерк мой узнав,

вздохнешь: его уж нет.

Но здесь воздвиг он кенотаф

за Байроном вослед.

Сонет Данте Алигьери. Когда его переводишь, не оставляет ощущение, что автор - не совсем человек, во всяком случае не совсем нормальный. Очень уж все у него причудливо и странно.

* * *

На днях пришлось отправиться мне в путь.

Пройдя его почти до половины,

я на дороге повстречал Амора

в изношенной одежде пилигрима.

Он выглядел потерянным и жалким,

как будто без желания и цели

тихонько брёл с поникшей головой,

вздыхал и не смотрел по сторонам.

Но вдруг меня по имени окликнул

и произнёс: «Давно иду оттуда,

где сердце твое прежде я хранил.

Ищу ему теперь другое место».

И так мне стало жаль его, что слёзы

Сонет Рафаэля Санти

(перевод с итальянского)

*

Любовь моя, с тобой одни мученья.

От света глаз твоих – мои темнеют.

От кожи твоей белой, словно снег,

от губ твоих, живой подобных розе,

от нежной твоей речи – я страдаю,

горю – таким огнем, что не под силу

его морям и рекам погасить.

И жар его приносит наслажденье.

Как сладостно, когда, цепями словно,

объятьями твоими я окован,

и разомкнуть их – нет страшнее пытки.

О прочем я уже не говорю,

кое о чем мне лучше помолчать...

Но нет запретов мыслям о тебе.

Сонет Торквато Тассо в моем переложении:

* * *

Мой окрылённый бог, ровесник солнца

и прочих тел небесных во вселенной,

способный убивать и возрождать

согласно тайным картам небосвода –

тебя зовет измученное сердце,

что после всех этих тысячелетий

лишь на тебя отныне уповает,

ты для него – единственный советчик.

Приди на помощь мыслям безнадежным,

дай позабыть обиду роковую

и мудростью смягчи несправедливость.

Чтобы из самой темной глубины

на Божий свет твоя явилась правда,

и чтоб она над всеми просияла.