Мадонны от матроны

Тот факт, что госпожа Кэмерон, мать шестерых детей и держательница обширного хозяйства в Англии и ее индийских колониях, взяла в руки камеру в возрасте 48 лет и со всей истовостью предалась творчеству, по-настоящему вдохновляет. Как говорится, никогда не поздно. Весь свой опыт общения с искусством и с его носителями Джулия Маргарет направила на создание фотокартин. Камера для нее стала кистью и полотном (к слову, и сам процесс съемки тоже был похож на живописание – модель должна была не двигаться минимум 7 минут). Проживая на острове Уайт, она активно задействовала детей, внуков, прислугу и соседей в создании своих композиций. Кроме того, салонные знакомства с писателями и художниками дали ей возможность создавать портреты знаменитостей совершенно в духе сегодняшних глянцевых журналов. В прессе того времени особо сообщалось, что Кэмерон эксклюзивно сняла Чарльза Дарвина (фото седовласого старца прилагается). Модная поэзия и живопись просматриваются и в выборе сюжетов и в названиях работ.

Все это, конечно, внешняя канва взлета домохозяйки в 1860-е годы. Интересней внутреннее содержание ее творчества. Помимо чисто антикварной ценности – редко в Москву приезжают столь раритетные музейные снимки – эта выставка интригует очень современными проблемами. Например, проблемой статуса фотографии, ее места в истории искусства. Трудно не заметить, что госпожа Кэмерон подражает викторианской живописи. Она усаживает и устанавливает своих натурщиц так, чтобы сразу вспоминались алтари Раннего Возрождения и картины прерафаэлитов. Ее «сивиллы», «мадонны», «мудрые девы» и олицетворения различных добродетелей – это чистой воды китч, то есть изложение высоких образов языком обыденным и товарным. Но одновременно каждая из фотографий Кэмерон – продукт штучный, ради которого приходилось бороться с материалом, с техникой, преодолевать природу (в том числе и нерадивых натурщиц, готовых в любой момент пошевелиться и смазать снимок).

Эту противоречивость кэмероновских произведений ощущали уже современники. Они отдавали должное выстроенности кадра, но тут же вставляли шпильки по поводу вторичности образов, их жеманности и поверхностности. И сегодня без иронии сложно воспринять целующихся девочек «Голубок» (сестры Кеон) или вариации «Осанны» (женские лики, склонившиеся над спящим младенцем). Если отжать сантименты и религию, в сухом остатке мы имеем памятник викторианским вкусам – когда мещанство и рукоделие стремятся занять место искусства, а популярные образы перетекают с одного носителя в другой.

Впрочем, на выставке Кэмерон возникает еще одно неосознанное чувство, некогда описанное Роланом Бартом. Экспозиция погружена в полутьму, лучом выхватываются фото, исполненные меланхолии. Здесь острее начинаешь понимать, что фото напрямую связано с переживанием смерти, утраты, невозвратимости времени. Живопись в этом плане оптимистичней. Через полторы сотни лет снимки отчего-то больше говорят о том, что не состоялось, о вере и наивности их героев. Фотография XIX века в исполнении Кэмерон напоминает готические романы и оказывается последним медиумом, с помощью которого призраки еще могут неторопливо общаться с живыми.