Час «Старухи»

В фойе Theatre de la Ville развешены фотографии постановки Роберта Уилсона. Фото с занавесом, на котором поверх старинной гравюры черной тушью нарисованы забавные рожицы и повешены фигурки светящейся коровы и человечка с пикой. Дальше – разноцветный задник с тремя фигурками из комиксов. Мужчины в черных костюмах с белыми лицами, обведенными тушью глазами и закрученными в рожки коками на голове то летают на качелях, то демонстрируют многочисленные клоунские снаряды – метлы, швабры, деревянные пистолеты, игрушечную челюсть, громадную бутылку с надписью «Зубровка», часы, где вместо стрелок маленькая красная рука. На фотографиях – силуэты картонных деревьев и гигантских птиц, картонные лиса и петух, искривленные абрисы окон и дверей, светящийся стул и скамейка со спинкой, уходящей в небеса, сломанная пополам кушетка, гирлянды свисающих с потолка сосисок.

Как всегда у Роберта Уилсона, каждая сцена «Старухи» – подарок для фотографов и любителей живописи. Живой дышащий и меняющий цвета фон, на котором любая деталь выглядит нарисованной художником-графиком. Свет тут – одно из главных действующих лиц. Предметы по хлопку невидимого помрежа меняют окраску от зеленой до красной. Те же хлопки отделяют одну сцену от другой. Невидимый фотограф ведет фотосессию, привычно руководя всеми участниками процесса – от униформистов, меняющих предметы реквизита, до протагонистов – Уиллема Дефо и Михаила Барышникова.

Инициатива постановки малоизвестного иноязычным читателям текста Хармса принадлежит Михаилу Барышникову, который периодически переходит на русский язык, а иногда произносит фразу сначала на русском, потом на английском. Абсурдность звучания диалогов Хармса только усиливается от легкой лингвистической путаницы. Рассказчик обращается к собеседнику – Сакердону Михайловичу – на русском, тот невозмутимо отвечает на английском. И оба прекрасно понимают друг друга. Рыжий и белый клоуны, Михаил Барышников и Уиллем Дефо, колотят друг друга, наставляют деревянные револьверы, выписывают па замысловатых танцев и устраивают гонки с препятствиями по сцене.

Гиперреалистический натурализм в описании быта соседствует у Хармса с сюрреалистическим ужасом перед бодрым бредом окружающего советского мира, все сужающихся возможностей свободного существования. Повесть «Старуха» была написана после возвращения из тюрьмы и ссылки, в ожидании следующего ареста и расправы (в 1941-м Хармс был по доносу арестован и умер в возрасте 36 лет в тюремной психлечебнице).

Мертвая старуха сторожит в комнате героя, следит за ним, не выходит из его мыслей, каждую секунду может, клацнув зубами, отравить трупным ядом.

Роберт Уилсон использовал в спектакле тюремные фотографии Хармса. Но реалии советских 1930-х его не интересовали вовсе. Для перевалившего 70-летний рубеж победоносного Роберта Уилсона страх сумы и тюрьмы загнанного русского автора представляется несколько умозрительным. Преследуемый и преследующий, соглядатай и объект, живое и мертвое тело в постановке Уилсона легко меняются местами. Ужас бытия здесь живет не в деталях быта, не смотрит из глаз соседей и попутчиков в поезде. Ужас таится в черных провалах пустоты между сценами шоу. А Смерть появляется не зловещей старухой, но в образе молодой пышной женщины-помрежа. Она легко и деловито отбирает у героев циферблат старухиных часов и уходит за кулисы...

Шоу кончилось, время остановилось. Немолодые клоуны, враз потерявшие весь кураж и прыгучесть, склоняются в реверансе перед орущим от восторга зрительным залом…