Ничьей любовью не согретый?

Ровесник века, гимназист, превратившийся на два года в красноармейца. Но красных звезд никогда не воспевал, только просто звезды. Женившийся на дочери директора музея, он сам стал музейной ценностью как не расстающийся с любимой муж.



Не надо мне, не надо

Ни шлема, ни щита.

О, легкая отрада,

О, сладкая тщета!



На самом деле щит от современности у него был – это его архаичность. Посмотрите, какая она классная, – почти Блок:



Неслыханных песен потребуй,

К блаженству меня приневоль –

Глазами, в которых всё небо,

Руками, в которых вся боль!



Вместо формулы «Коммунизм – это есть Советская власть плюс электрификация всей страны» Кочетков объявил три свои постулата:



И я подъемлю с горьким гневом

Три ноши: жалость, нежность, страсть, –

Чтоб всепрощающим напевом

К твоим ногам порой упасть.



И сердца смертную усталость

Ты мучишь мукой долгих лет –

Затем, чтоб нежность, страсть и жалость

Вновь стали – холод, вихрь и свет!



Советской власти он решил помогать, чтобы она была покультурней, ибо, когда ее не станет, культура сохранится. Беззлобно и честно. (А может быть, честность всегда беззлобна?) Поэтому и взялся за переводы чуть ли не со всех языков сразу. И ведь получалось – архаично, но красиво:



Глубокая страсть не похожа на юные муки:

Она не умеет стонать и заламывать руки,



Но молча стоит, ожидая последнего слова,

К блаженству и к гибели

с равным смиреньем готова…



Для блаженства шансов, правда, было маловато, а для гибели – хоть завались.

В 1932 году, когда Сталин, играющий «услугами полулюдей», прибирал к рукам нашу постепенно расчеловечиваемую страну, родилось одно из самых человечных стихотворений русской поэзии XX века «Баллада о прокуренном вагоне» со знаменитой строчкой «С любимыми не расставайтесь!». Не ко времени было такое дитя, и ходу ему долго не давали. Но добрые люди до конца не вывелись и потихонечку, полегонечку все-таки поставили его на некрепкие ножонки и ходить, не особенно громко ступая, научили. Слышал я от Героя Советского Союза Генриха Гофмана одну любопытную историю, рассказанную ему Георгием Байдуковым, летчиком из чкаловского экипажа. Валерий Чкалов любил и знал стихи, и, когда Сталин ошарашил его, спросив, не возьмется ли он возглавить НКВД, Валерий Павлович вместо прямого ответа прочел наизусть чье-то ходившее по рукам стихотворение с заклинанием: «С любимыми не расставайтесь!» А затем пожаловался, что и так семьи почти не видит.

Ветераны слышали это стихотворение на фронте, заключенные – в лагерях. В 1948 году я переписал его в свой маршрутный дневник у одной геологини из Алтайской полиметаллической экспедиции и бормотал магические строки, как зачарованный. А впервые напечатал «Балладу…» Александра Кочеткова Лев Озеров в альманахе «День поэзии» в 1966 году, через 13 лет после смерти автора. Стихотворение ошеломляло немедленным внедрением в память, подчиняло раскачивающему вагонному ритму, когда воображаемый локомотив, ворочая черносверкающими суставами, с грохотом неумолимо летел в смерть. Читатели чувствовали себя внутри этого обреченного поезда, падая в поджидающую их бездну небытия под тренькающее подпрыгивание стаканов в подстаканниках на столиках.

Это крушение не было никакой метафорой. Как рассказывала вдова Кочеткова, ее муж, гостивший вместе с нею в Ставрополе, у тестя, решил задержаться и сдал билет. Это спасло ему жизнь, так как тот самый поезд, который он пропустил, потерпел крушение на станции Москва-Товарная.

Почему же больше трех десятилетий стихотворение не печатали?

Думаю, потому, что в нем была апокалиптическая предсказательность хрупкости нашего мира. Слишком самоуверенно и самоуспокоительно мы пели: «Союз нерушимый республик свободных…». Решимость сильно запоздала, а вот рушимость поползла. Полным опровержением радужных слов «За столом никто у нас не лишний…» звучали пронзительные строки о заброшенности людей: «Но если мне укрыться нечем От жалости неисцелимой, Но если мне укрыться нечем От холода и темноты?» А какие неконтролируемые подспудные мысли вызывали строки: «Нечеловеческая сила, В одной давильне всех калеча, Нечеловеческая сила Земное сбросила с земли»! Да ведь это уже попахивает «Котлованом» Андрея Платонова.

Когда Эльдар Рязанов включил «Балладу о прокуренном вагоне» в свой фильм, она обрела новую жизнь, ее рефренная строчка стала названием пьесы о любви Александра Володина. Но неправы будут те, кто отнесет многоплановый шедевр Александра Кочеткова к разряду просто-напросто любовной лирики.

Кочеткова принято считать автором одного гениального стихотворения. И оно волей-неволей заслонило его другие стихи.

Михаил Светлов на склоне лет не очень любил читать «Гренаду», потому что на выступлениях докучливо просили прочесть именно ее. Константин Симонов в поздние годы тоже неохотно читал «Жди меня». Когда я раскрыл анонимность Иона Дегена, автора гениального восьмистишия «Мой товарищ в предсмертной агонии…», он отнесся к моему восхищению несколько ворчливо и потому, что я опубликовал ходившую по рукам чуть переделанную версию, и потому, что я так же высоко не оценил других его стихов.

В «Поэме о молодом серпе» Александра Кочеткова мир представлен «стеклянной бусинкой», которая к тому же неминуемо разобьется на миллион осколков. А в это время Россия в обязательном порядке пела: «Мы наш, мы новый мир построим…» Но если согласиться с Кочетковым, то построить невиданный новый мир собирались внутри бусинки, каковая заведомо обречена. Значит, были люди, которым эта бусинка казалась цельнозамкнутой, неразбиваемой. Они даже гордились этой неразбиваемостью, потому что чувствовали себя хозяевами в отдельно взятой бусиночной стране.

У одного из современников Кочеткова, Владимира Щировского, сына царского сенатора, прорвался метафорический образ капли, в которую он водворен, как в одиночку:



Вселенную я не облаплю –

Как ни грусти, как ни шути,

Я заключен в глухую каплю –

В другую каплю – нет пути.



А что если почувствовать себя, к примеру, в другой капле, в которой заключен не ты сам и даже не другой человек, а, скажем, кот? Тогда родится стихотворение «Памяти моего кота».

Это уже иная ипостась того же Кочеткова. Но откуда такая слабость в последней строке: «…Ничьей любовью не согрет»? Неужели нельзя чувствовать и себя согретым, если твое стихотворение согревает многих и многих? И как же история с Чкаловым? Если это не легенда, то оно, это стихотворение, помогло ему остаться Человеком с большой буквы, каким он и был изначально. Но мало ли, кто кем был изначально. Главное, кто кем остался.

Памяти моего кота
В приветливом роду кошачьем
Ты был к злодеям сопричтен.
И жил, и умер ты иначе,
Чем божий требует закон.

Мы жили вместе. В розном теле,
Но в глухоте одной тюрьмы.
Мы оба плакать не хотели,
Мурлыкать не умели мы.

Одна сжигала нас тревога.
Бежали в немоте своей,
Поэт – от ближнего и бога,
А кот – от кошек и людей.

И, в мире не найдя опоры,
Ты пожелал молиться мне,
Как я молился той, которой
Не постигал в земном огне.

Нас разлучили. Злой обиде
Был каждый розно обречен.
И ты людей возненавидел,
Как я божественный закон.

И, выброшен рукою грубой
В безлюдье, в холод, в пустоту,
Ты влез туда, где стынут трубы,
Где звезды страшные цветут…

И там, забившись под стропила,
Ты ждал – часы, года, века, –
Чтоб обняла, чтоб приютила
Тебя хозяйская рука.

И, непокорным телом зверя
Сгорая в медленном бреду,
Ты до конца не мог поверить,
Что я не вспомню, не приду…

Я не пришел. Но верь мне, милый:
Такой же смертью я умру.
Я тоже спрячусь под стропила,
Забьюсь в чердачную дыру.

Узнаю ужас долгой дрожи
И ожиданья горький бред.
И смертный час мой будет тоже
Ничьей любовью не согрет.

Поэма о молодом серпе
Нос в воротник, лицо под шляпой (так
Брела бы вешалка), через плечо
Кошель с продуктами, –
в февральский вечер,
Немного оттеплевший и с оттенком
Стального пурпура, бульваром шел
Не слишком юный гражданин. Грачи
Горланили в раскидистых плетушках
Деревьев. Что-то твердое оттуда
(Ледяшка или сук) вдруг подзатыльник
Дало мимоидущему, – а шляпа,
Переместившись на оси, раскрыла
Ему глаза.
Новорожденный серп,
Зеркально-изощренный, заблудился
В грачиных гнездах – и один из самых
Занозистых грачат, впустив все когти
В его точеный краешек, все перья
Взъерошив, закатив глаза, хрипя
От восхищенья, реял в синеве
На золотых качелях.
Молод мир
И одинок, ему не угрожает
Ни вздутость вен, ни старческая одурь
Утрат. Ныряя в голубом эфире,
Несчетные круги он пробежит
Стеклянной бусинкой.
Потом, разбившись
На миллион осколков, перестанет
Существовать. И еще слышным звоном
Вздохнет о нем вселенная…

* * *

Я разогнал собак. Она еще
Жила. И крови не было заметно
Снаружи. Наклонившись, я сперва
Не разглядел, как страшно искалечен
Несчастный зверь. Лишь увидав глаза,
Похолодел от ужаса. (Слепит
Сиянье боли.) Диким напряженьем
Передних лап страдалица тащила
Раздробленное туловище, силясь
Отнять его у смерти. Из плаща
Носилки сделал я. Почти котенок,
Облезлая, вся в струпьях… На диване
Она беззвучно мучилась. А я
Метался и стонал. Мне было нечем
Ее убить. И потому слегка,
От нежности бессильной чуть не плача,
Я к жаркому затылку прикоснулся
И почесал за ушками. Глаза
Слепящие раскрылись изумленно,
И (господи! забуду ли когда?)
Звереныш замурлыкал. Неумело,
Пронзительно и хрипло. Замурлыкал
Впервые в жизни. И, рванувшись к ласке,
Забился в агонии.
Иногда
Мне кажется завидной эта смерть.

* * *