Последние узники войны

Именно так – «последними узниками» – Юлиус Шопс, отпрыск знаменитой банкирской семьи Мендельсон-Бартольди, назвал картины Пикассо, которые хранятся не где-нибудь в тюремном бункере, а в двух лучших мировых музеях: в Музее Гуггенхайма и в МОМА (нью-йоркском Музее современного искусства). Шопс со своими адвокатами всеми силами пытается вызволить их на свободу. В прошлом году от его «происков» серьезно пострадал Эндрю Ллойд Вебер. Пикассовский портрет из собрания Вебера предполагалось продать на «Кристис», а деньги пустить на благотворительность. Однако по настоянию Шопса лот был снят с торгов. В сердцах король мюзиклов не только подал встречный иск о защите чести, но и настоял на проверке самого Шопса – уж не самозванец ли этот немецкий господин, и имеет ли он реальное отношение к семье Мендельсон (из которой, кстати, происходит и композитор, сочинитель «Свадебного марша»).

Ситуация с картинами из коллекции Мендельсон-Бартольди очень запутанная. Шедевры Пикассо и других постимпрессионистов не были отобраны фашистами, не сгинули в военном горниле – они в этом горниле даже близко не бывали. Сам Феликс Мендельсон-Бартольди, предчувствуя катастрофу, в 1933 году переправил их своему арт-дилеру. Затем в Швейцарии раритеты были распроданы. Правда, никаких бумаг с ценами и подробным описанием условий продаж не осталось.

Наследники семьи – а их ни много ни мало 26 человек – теперь утверждают, что все сделки совершались «под давлением», к тому вынуждала нацистская угроза. Понятно, что многие еврейские фамилии (да и не только они, русские в том числе) перед и во время войны продавали свои вещи за границу, чтобы выжить. Но в таком случае нужно ли считать покупателей преступниками? Почему третья сторона должна отвечать за вину совсем других людей?

Начавшись как глубоко нравственный жест – возвратить украденные фашистами произведения – реституция вдруг превратилась в нечто прямо противоположное. В аморальную, довольно нечистоплотную игру. С одной стороны, как после дождя вырастают агентства и организации, занимающиеся поиском некогда «украденных» вещей. Под их обстрел, конечно, попадают музеи, чьи коллекции у всех на виду. С другой – уже появились компании, которые страхуют собрания от преследований внезапно обнаружившихся наследников и обещают немедленно ответить иском на иск. Все наваривают прибыль.

Но особенно веру в реституцию подрывают действия недавних пострадавших – стоит им обрести фамильные ценности (как это было, например, с картинами Климта из венского музея), они немедленно выставляют их на продажу. Оказывается, нужны совсем не картины, а миллионы, в которые их перерабатывают «Кристис» и «Сотбис».

Так как механизм на всю мощь запущен «Вашингтонской декларацией», подписанной 44 странами, реституция полным ходом катит по планете. И подминает под себя даже тех, кто в нее безоглядно верил. Взять хотя бы миллионера Рональда Лаудера, мецената и владельца косметической империи. Он горячо отстаивал справедливость возврата еврейским семьям их довоенных ценностей. А теперь в качестве главного попечителя Музея современного искусства тот же Лаудер вынужден отбиваться от претензий Шопса.

Российские музеи до поры до времени занимали по этому вопросу твердую позицию: мы никому ничего не должны. Одно время эта позиция смотрелась крайне невыгодно: мировое сообщество укоризненно качало головой. Между тем категоричный status quo спасает от множества проблем: мы слишком хорошо знаем, как под прикрытием высоких слов может происходить обычное рвачество.

Лично мне представляется, что реституция «узников Второй мировой» должна оставаться жестом доброй воли. Судебные решения и тяжбы здесь только опошляют идею. Особенно когда речь идет о возврате вещей из государственных собраний. При этом ответственность за чистоту морального жеста стоит поделить между той и другой стороной. Возвращая шедевры старым хозяевам, любой музей мало того что может потребовать компенсацию за их сохранение, но вправе спросить, как этими вещами распорядятся. Передадут в другой музей на родине (как это происходит в Израиле) – это одно, повесят в родовом имении – другое, продадут – третье. В третьем случае музей должен иметь право «откупиться» за минимальную цену. В противном случае, картины из узников превращаются в заложников судебных террористов, разменными монетами в адвокатских интригах. Сейчас же справедливость, обретенная в одном месте – в политике, оказывается варварством в другом – в сфере культуры.



Автор – арт-обозреватель «НИ»