Авдотья Смирнова

– О сравнении людей по модулю пионерского детства я предпочел бы забыть вместе с этим детством. Сравнение по Гребенщикову мне нравится больше. А еще больше – по «Битлз». Тут вы правы. От Японии до Америки легко найти общий язык с человеком, который помнит Let It Be или А Day In the Life.

– Как сказала одна наша общая знакомая, «такие фильмы снимает про себя каждое поколение». Но в моей истории есть родовые признаки именно нашего поколения.

– Воля ваша, но что-то здесь не так. Ни к героине Михалковой, ни к герою Пореченкова понятие экзистенциального кризиса неприложимо. Не те типажи, не те характеры, не та глубина, которая есть, допустим, у персонажей Бергмана. Недоброжелатель бы брякнул, что ваши герои с жиру бесятся, а я бы сказал, что роман у них от скуки, от того, что, помимо работы, им нечем себя занять, и от желания получить более сильное доказательство своей привлекательности, чем они получают в браке.

– Я не отвергаю наличия этих мотивов, хотя думаю, что в фильме показано и нечто большее. Но пусть каждый берет из него, что хочет и может взять.

– Кроме злословия, существуют остро-, красно- и сквернословие. Что из этого набора подходит для сценаристки и телеведущей?

– Я скажу о нашей с Татьяной Толстой передаче «Школа злословия». Это не более чем удачное название, заимствованное у Шеридана. Собственно злословия в нашей передаче немного. Острословия – это уж как получится. Насчет краснословия не знаю – мне кажется, что мы обе говорим нормальным литературным языком, без претензий на какие-то изысканные выражения и закрученные фразы. Сквернословить в передаче, разумеется, нельзя. В кино – допустимо в ограниченных количествах. Например, когда имеешь дело с персонажами, которые без него, собственно, и говорить-то не умеют. Остроумные диалоги иногда нужны, иногда нет. А красоты авторской речи в сценарии, как вы понимаете, и вовсе ни к чему. Важно то, как это будет на экране, а не то, как это было в сценарии. Его-то к фильму не подошьешь.

– Злословие и острословие – режущий инструмент, который позволяет проникать сквозь маски и защитные оболочки, которые надевают люди, и выявлять их сущность…

– У нас другая задача, скорее, обратная. Нам кажется, что у людей есть потребность раскрыться, и мы по мере сил ей способствуем. Раскрытие приносит им облегчение. И если для этого нам понадобится встать на голову и предстать перед зрителями полными идиотками, мы это сделаем. Нам все равно, как мы выглядим, мы себе неинтересны. Нам интересен человек, который к нам пришел.

– Вы не рассматриваете то, что происходит между вами и вашими гостями, как поединок, или, лучше сказать, двуединок? И не подсчитываете свои очки, как это делают судьи и зрители в передаче «К барьеру»?

– Нет. Мы оцениваем только, удалось нам помочь человеку раскрыться или не удалось.

– Вас послушать, так вы не две змеи, осы, гарпии или вампирши, а две сестры милосердия, которые оказывают психологическую помощь пациентам, которым необходимо выговориться. Даете уроки добросердечия и благорастворения. Кто же в этой атмосфере открылся так, что вы почувствовали удовлетворение?

– Валерий Тодоровский. Я знаю его много лет, но только в нашей передаче познакомилась с ним по-настоящему. И поняла, что во многом неправильно о нем думала.

– А вы не думаете, что в беседе человек не только раскрывается, но и скрывается? Открывает одни стороны своей личности и скрывает другие?

– Наверное. Но если кто-то не хочет, чтобы какая-то часть его личности и его жизни показывалась по телевизору, мы не можем туда проникнуть. Мы же не следователи и не психотерапевты. И не папарацци, которые беззастенчиво вторгаются в чью-то частную жизнь. В конце концов, люди имеют право держать ее вне телекамер.

– Хотим мы этого или нет, но любая беседа, которая ведется для читателей или зрителей, в том числе наша с вами, – это игра, в которой есть счет и есть роли. Если бы мы с вами беседовали просто как знакомые, встретившиеся на кинофестивале, мы бы, вполне вероятно, говорили бы иначе и об ином…

– Да, но если бы вы в этой воображаемой беседе задали мне те же вопросы, то получили бы те же, по существу, ответы, ну, может быть, в чуть иной форме.

– Между вами и Татьяной Толстой есть распределение ролей внутри передачи?

– Специального – нет. Оно складывается естественно и состоит в том, что Татьяна гораздо более сильный аналитик, чем я. Она яснее и глубже в общих моментах. А я вникаю в детали…

– А распределение по типу: «добрый вопрошатель – злой вопрошатель», чтобы не сказать – «следователь»?

– Оно меняется не только от программы к программе, но и внутри одной передачи.

– Но я знаю людей, которые считают вас имманентно злой.

– Вы могли бы спросить об этом у наших общих знакомых и друзей, которые подтвердили бы вам, что это не так. У меня много других неприятных особенностей, но не эта.

– Вы склонны к рефлексии?

– Очень. Говорю не без сожаления, потому что часто это отравляет жизнь. Если вы имели в виду, нравлюсь ли я себе, отвечаю: нет, не нравлюсь. Но не по тем причинам, по которым я не нравлюсь другим.

– Когда я сказал о тех, кто считает вас злой, я вспомнил вашу злую реакцию на некоторые критические отзывы о ваших предыдущих фильмах. Я имею в виду фильмы Алексея Учителя, где вы были сценаристкой.

– Вы правильно сказали, что это была реакция. Реакция на ту злобу, с которой писали критики.

– В таких случаях я обычно говорю, что критическое противодействие – ответ на противоэстетическое действие. И что если из ста отзывов на фильм один отрицательный, его авторы считают, что зрители его одобрили, а критика растоптала.

– Поверьте мне, что из сорока шести рецензий на «Прогулку» были четыре хвалебные, а остальные ругательные.

– Господи, неужели вы все это прочли?!

– Что-то прочла, а про что-то позвонили добрые люди и подсказали, что пишут о фильме.

– Критика номинировала «Прогулку» и «Дневник его жены» на свою премию. Что же, она писала о «Дневнике» и «Прогулке» хуже, чем думала? Бывает, только наоборот. Значит, вы сочли разгромными все рецензии, в которых было хоть одно критическое слово.

– Одно слово?! Ладно, оставим в покое наши с Учителем фильмы. Вот я прочла в «Афише» про фильм «Вдох. Выдох», что это «восемьдесят минут позора». Вы знаете, я привыкла считать позором нечто иное. Предательство. Подлость. Нечистоплотность. Какие-то серьезные вещи. А чем провинился режиссер Иван Дыховичный? Снял фильм о двух людях, который не понравился критику? Это же не преступление. Происходит вот что: критики перестали считаться с удельным весом слов. Им эти оскорбительные обороты речи представляются адекватными и нормальными. А вы говорите, что я болезненно реагирую на мельчайшие замечания…

– В связи с «Дневником его жены» один критик написал: «Дунин Бунин». Думаю, что это вас задело. Мне тоже сперва показалось, что это хоть и остроумно, но зло и несправедливо. А потом я подумал, что это действительно ваш Бунин, которого к тому же замечательно сыграл ваш папа Андрей Сергеевич. Хотя у меня тоже есть свой Бунин.

– Дело не только в том, злобно или не злобно написана статья, и не только в удельном весе слов, а еще и в весе фильма и весе рецензии. Вы, я имею в виду не лично вас, а цех, который вы возглавляете, не понимаете, что фильм – это как минимум год работы пятидесяти человек. А самая гениальная рецензия пишется за два часа. И вы с легкостью, одним словом перечеркиваете этот огромный труд!

– При чем здесь труд? За него съемочная группа получила материальное вознаграждение. Хотите еще и моральное? Это какая-то неомарксистская политэкономия – измерять моральную ценность продукта количеством вложенного в него труда. Если продукт негодный, какое мне дело до того, сколько людей и сколько времени его делали? И разве можно словами уничтожить фильм, даже в чьем-то мнении?

– Речь идет не о том, что вы должны восхищаться нашим трудом, а о том, что вы должны сознавать несоразмерность усилий, которые прикладываете вы и которые прикладываем мы. Вообще, у меня сложилось убеждение, будто задача российской критики состоит в том, чтобы уничтожить российское кино.

– И что, она выполняет заказ Голливуда?

– Этого я не говорила. Хотя легко может показаться, что именно так и есть. Как будто вы не понимаете, что вас кормит российская киноиндустрия...

– Один режиссер прямо сказал, что мы нахлебники и паразиты. Увы, должен вас разочаровать – нас кормят не Голливуд и даже не российская киноиндустрия, а СМИ, в которых мы работаем.

– Тогда вы не кинокритики, а журналисты. И не можете претендовать на то, чтобы режиссеры к вам прислушивались и что-то с вами обсуждали. Потому что мнение желтой прессы никого из кинематографистов не интересует. Если вы не считаете себя частью киноиндустрии и не чувствуете солидарности с кинематографистами, в ваши статьи надо рыбу заворачивать. И хотелось бы знать, что вы будете делать, если российского кино не станет? Начнете уничтожать все остальное?

– Кинокритики, во всяком случае те, которые входят в Союз кинематографистов России, считают себя частью кинематографического организма, но особой частью – той, которая ответственна за различение здоровых и больных клеток. Если кино вымрет как вид искусства, мы останемся без приставки «кино-» и станем просто критиками. Потому что этот мир, кто бы его ни сотворил, так несовершенен, что в нем всегда найдется для нас место.

– Я не хочу, чтобы у кого-то создалось впечатление, будто я считаю, что критика не нужна. Нам необходим сторонний взгляд на то, что мы делаем. К сожалению, профессионального анализа фильмов все меньше. Все больше пишут о том, что вокруг да около и что находится в грязном белье у тех, кто делает кино.

– Я этого не одобряю, но неужели вас это так расстраивает?

– Однажды я прочла о себе нечто такое, что просто разрыдалась. Призналась в этом Никите Сергеевичу Михалкову. Он сказал: «Да ты прочти, что обо мне пишут!» Я подумала: «Вот эгоист, все на себя переводит!» А потом прочла и поняла, что это был добрый совет. Потому что того, что о нем пишут, я и вообразить себе не могла. Если все это собрать, Чикатило рядом с ним покажется ангелом. Куда уж тут мне со своими обидами…

– Сдаюсь. Против женских слез у меня аргументов нет.