Posted 25 июля 2016,, 12:18
Published 25 июля 2016,, 12:18
Modified 8 марта, 03:00
Updated 8 марта, 03:00
Директор Центра-музея Высоцкого на Таганке Никита Высоцкий
– Никита Владимирович, со дня смерти вашего отца прошло уже 36 лет, но примечательно, что и по сей день его творчество не утратило актуальности...
– Вообще, есть удивительная вещь: Высоцкий живет какой-то своей жизнью. К нему волнами интерес – то больше, то меньше. Но в целом вы правы: он был актуален и в перестройку, и в «лихие девяностые», и в начале нулевых. Поворачивался маховик истории – открывались и новые грани в творчестве поэта. Примеров тому масса. Жаль только, что до сих пор не появилось, скажем так, основополагающего труда, в котором биография отца сопрягалась бы с его творчеством.
– Многие друзья Высоцкого уже ушли из жизни, мы все больше отдаляемся от его времени...
– Я раньше волновался по этому поводу, искал людей, предпринимал активные действия, но потом многие из тех, кто знал моего отца, стали меня убеждать в том, что Владимир Семенович сам для себя все сделает. Он памятник где надо себе поставит, улицу назовет, в школьную программу включит свои произведения, если возникнет необходимость. Абсурд? Возможно. Но я верю в это, поскольку многократно убеждался в правоте этих слов.
Другое дело, что сейчас уже затянулось время в определении каких-то культурных приоритетов. Мне кажется, что в школьную программу уже давно пора было включить произведения Владимира Семеновича.
– Я знаю, что скоро, в сентябре, на площадке вашего Центра выпускники актерского курса Николая Скорика будут играть «Вишневый сад» в вашей постановке. А нет ли у вас в планах поставить спектакль о Высоцком?
– Эта идея всегда со мной. И, возможно, однажды я ее реализую. Но пока нужна почва для этого. С курсом Скорика вышло так, что сам Николай Лаврентьевич был моим педагогом в Школе-студии МХАТ. Из профессии я ушел довольно рано. Играл в «Современнике-2», затем руководил Московским маленьким театром, но Музей Высоцкого, который в начале девяностых пребывал попросту в плачевной состоянии, заставил меня отодвинуть актерское дело на второй план и спасать коллекцию, формировать выставочную деятельность – словом, делать все то, чтобы Центр Высоцкого работал полноценно. Прошли годы, но, как артист, я, конечно, не наигрался. Временами снимаюсь в кино, а хочется большего. Поэтому на приглашение поработать педагогом и поставить учебные спектакли я согласился с радостью. И знаете, почему выбрал «Вишневый сад»?
– «Таганка»? Высоцкий – Лопахин?
– Конечно. «Вишневый сад» дал мне, наверное, самые сильные театральные впечатления в подростковом возрасте. Я видел его с отцом. Помню, как пробовал Эфрос восстановить спектакль. Безусловно, это осталось во мне с той поры.
– Но ведь и «Гамлет», наверное, с вами?
– «Гамлет», конечно. Другой вопрос, стал бы я сейчас ставить это произведение с молодежью. Я ведь неизбежно нахожусь во власти интереснейшей темы «Шекспир – Гамлет – Высоцкий». И в моем «Гамлете», с кем бы я его ни ставил, всегда будет присутствовать призрак Владимира Семеновича. Задача ответственная, и если уж я осмелюсь ее воплотить, то произойдет это, будьте уверены, нескоро. Я хочу «идти» теми пьесами, которые меня сегодня волнуют.
– Вы сказали, что в начале девяностых музей надо было спасать. В принципе, это известный факт: пропадали экспонаты, личные вещи Владимира Семеновича, записи песен. За годы директорства вам удалось обнаружить преступников? Украденное возвращали?
– Кое-что возвращали. Основной урон в те годы музею нанесли коллекционеры, которых интересовали редкие записи и фотографии. Но, к счастью, многое удалось восполнить: рано или поздно утраченные записи всплывают. А теперь пропажи и вовсе невозможны: у нас всё охраняется, ведется строгий учет. Хотя, помнится, были попытки вскрыть витрины на экспозициях.
– Это тоже коллекционеры?
– Не думаю. Скорее люди, которые хотят владеть вещами Владимира Семеновича с целью дальнейшей продажи. Тем более что недавно на аукционе в Париже черновик прощального стихотворения к Марине ушел за 200 тысяч долларов.
– Кстати, я об этом как раз хотел спросить: как ваша семья отнеслась к тому, что Марина Влади решилась пустить с молотка часть личных вещей Высоцкого?
– Я считаю, что Марина имела право так сделать. Конечно, было бы здорово, если бы я мог эти вещи приобрести. Но, к сожалению, капиталов не нажил.
Тем не менее, вскоре после аукциона на нас вышел банк ВТБ. Оказалось, что они купили несколько предметов за очень приличные деньги. И хотят, чтобы все это хранилось в Центре Высоцкого. Речь идет об отцовских вещах и иконах, которые Марина увезла после его смерти. Есть там и две работы, подаренные художником Михаилом Златковским (художник-обозреватель «Новых Известий». – «НИ»), которого папа любил и уважал.
Плюс много еще документов купил мой приятель Андрей Гавриловский, который создал Музей Высоцкого в Екатеринбурге. Этот музей очень посещаемый, и Андрей отлично его развивает. Я тоже решил помочь его детищу и отвез туда недавно одну из отцовских гитар. Хочу, чтобы она была в той экспозиции. Были звонки и от других людей: они спешили меня заверить, что тот или иной предмет – не пропал для истории, чему я, конечно же, очень рад.
– Вы ведь многое помните: как отец общался с коллегами, как выступал с концертами, как работал актером любимовской «Таганки»...
– У меня был разговор с Валерием Сергеевичем Золотухиным. И он мне рассказал, что однажды дал почитать отцу свою повесть. Реакция Высоцкого превзошла все его ожидания. Он прочел рукопись и не мог сдержать своего восторга: «Валера, это гениально! Блестящая повесть. Ты не понимаешь, кто ты такой!» Золотухин и много лет спустя говорил: «Я, конечно же, понимаю, что мой труд до гениального далек. А по сравнению с тем, что сделал Владимир Семенович, это и вовсе очень скромная работа». Но таким был отец. Он не жалел комплиментов – щедро раздавал авансы.
У него был друг с очень хорошим голосом. Он сейчас поет. Так папа говорил: «Куда там Паваротти, ты лучше!» Причем в этих оценках не было лести. Он хвалил людей искренне. Наверное, в соответствии с собственной шкалой ценностей.
При этом в каких-то вещах был достаточно строг и категоричен. Однажды заговорили о режиссуре. У него на столике стоял фарфоровый профиль Мейерхольда. Я стал расспрашивать о Любимове. Отец меня поддержал: «Да, Любимов уникум. Но он второй». А кто первый? Как жаль, что в тот момент я не стал уточнять, полагая, что он имеет в виду Мейерхольда и Вахтангова. Хотя, возможно, первым считал Товстоногова или Эфроса, спектакли которых очень ценил.
Он был театральный человек. Много ходил на спектакли к коллегам. Обожал БДТ и «Малую Бронную». Но все же, почему Любимов второй? Может быть, так казалось ему в последние годы, когда он немного устал от «Таганки» и чувствовал, что «Таганка» буксует, начинает сама себя повторять. Он понимал, что золотой век «Таганки» проходит, и сейчас она существует уже на инерции.
Его смерть 25 июля 1980 года, как ни странно, удлинила жизнь любимовскому театру, дала «Таганке» еще несколько очень хороших спектаклей: например, того же «Высоцкого» или «Бориса Годунова»...
– Доводилось ли вам говорить о современной поэзии? Кого-то из поэтов Владимир Семенович выделял?
– Был вечер Беллы Ахмадулиной, который показывали по центральному телевидению. Я помню, что отец внимательно слушал это выступление и сказал, что она лучшая. Всегда хорошо о ней отзывался. Любил Евтушенко, Окуджаву. Считал, что они во многом сильнее его. Про Окуджаву, помнится, говорил не как о старшем товарище, а как о человеке, который задает планку в поэзии.
Полную версию интервью читайте на сайте журнала «Театрал».