Posted 24 июля 2008,, 20:00

Published 24 июля 2008,, 20:00

Modified 8 марта, 07:55

Updated 8 марта, 07:55

Надеявшийся на третье солнышко

Надеявшийся на третье солнышко

24 июля 2008, 20:00
Алексей ЕРАНЦЕВ (1936, с. Павловское Алтайского края – 1972, Курган)

Чтобы понять, насколько этот курганский поэт был по всему своему естеству неслучаен в русской поэзии, достаточно распахнуть наугад его итоговую книгу, вышедшую, наконец, в прошлом году, через тридцать пять лет после его трагической смерти.

А умер он, захлестнув шею шнуром от электроутюга. Это кажется невероятным после преисполненных обожанием жизни строк:

Ах, что за утро нынче: уж не мед ли

Разлился по земле и по земли?

Прошаркали, перебранились метлы

И дружно в лес по прутики пошли.


Что случилось с ним – человеком, который одним солнышком и даже двумя ненасытно не мог утолить свою жажду света, а ему еще хотелось и третьего?

...Запомнить запах бытия,

И знать, что никуда не денусь,

И так уйти, как будто я

На третье солнышко надеюсь.


А кто, кроме него, сумел бы увидеть похлопывающую себя ушами по спине зайчиху и зайца, похожего на «Аленушкин, белый, Потерянный узелок»!

Но любовь Еранцева не замыкается на пейзажах и на животных, столь милых его сердцу, а подолгу и подробно высвечивает людей, в частности, в лучших, истинно народных поэмах, редких среди сегодняшнего показного маргинализма: «Голодный остров» и «Пророк», где наливное русское слово упружится и похрустывает на зубах горькими семечками мыслей.

Над ковшом погибая от жажды,

Всю Россию измерил пророк:

Вдоль – однажды, да наискось дважды,

Да четырнадцать раз поперек.

Всяко пожил: скоромно и постно,

Покипел и в добре, и во зле,

В землю – рано, А в небушко – поздно,

Остается одно – по земле...


Что ж ты, Алеша, сам себя не послушался, раз понимал, как тебе еще надо пожить на земле и, главное, как ей это тоже надо! Что ж ты наделал с собой? А может, не ты – а люди с тобой? Неужели так мало хороших людей тебе попадалось, что плохие перевесили? Да их же всё равно на белом свете, и на нашей русской земле, меньше, чем людей добрых, которые рано или поздно тебя бы поняли. А то увел ты сам себя из жизни еще собой недорассказанного, другими недоузнанного, недочувствованного, а если и понятого, то мало кем, кроме самых близких друзей твоих.

Потрясает поэма «Пророк» тем, что в ней прорезается метафора будущей распутинской Матёры и даже подлодки «Курск» заодно: «...Домовина На ставнях подводных, В домовине, На плахе – Пророк. <…> – Помогите! – И вроде бы – эхо Народилось в плавучей избе. – Задыхаюсь! – А сверху – зевота, Долгий кашель, Зевок, Матерок… И каблук в потолочину: – Кто там? – Степка Лыков… – А кто ты? – Пророк…» С павловасильевской нутряной дикой силой, фламандско-казацким маслом «Соляного бунта» прописано на страницах этой великой, но не прочтенной вовремя поэмы: «Только в избах отплакали плахи, Только вспомнила баба о свахе, Приголубили диких утят – Глядь-поглядь: На стальном ветропрахе Женихи и поллитры Летят. Так и выпали – В шутку не в шутку – Прямо в бабий, заждавшийся круг. У Татьяны последнюю юбку Так и выдрало ветром из рук. Да по трубам – винтом! По антеннам! По скворечникам, Полным скворчат! И спускаются трое, В военном, Из карманов – Указы торчат… Тех указов – Над пропастью пропасть! Но один и теперь знаменит: «Вожака и пророка Не трогать, Наградить. А народ – заменить».

Даже дух перевести хочется – так его от стихов не перехватывало. Слава-то у нас лупоглазая да слепоглазая – такое чудо в поэзии проморгала, дуреха. А теперь попробуй достучись до людей, докажи им, что это ими проморганный шедевр.

Напечатав в «Новых Известиях» два десятка дивных – одно лучше другого – стихотворений самарца Михаила Анищенко (см. номер от 03.08.2007. – «НИ»), я обратился к издателям: хватайтесь за него немедля – это же поэт где-то между Сергеем Есениным и Николаем Рубцовым. Так почти год на раскачку понадобился. Мне кажется, и Есенина не заметили бы, появись он сейчас. Я вот недавно был в Самаре, спрашиваю у начальницы местной культуры: «А где же Анищенко – ваш замечательный поэт?», а она растерянно плечами пожимает: «Сами теряемся в догадках… Уже несколько месяцев найти не можем…»

Пора бы научиться отдавать должное тем, кто хранит русское слово. Молодцы курганцы, что издали самое полное «Избранное» Алексея Еранцева, да только жаль, что не при жизни автора.

Другая его поэма – «Голодный остров» – тоже некрасовской силы. Само название – образ нового голода, который все-таки грызет лучших людей нашей страны, голода по духовности, которой у нас явная нехватка. Животной сытостью, ведущей к заевшемуся равнодушию, мы этот голод никогда не утолим. Прав был Алексей Еранцев, который в застойные годы сумел-таки пророчески написать: «И этот, В душе разразившийся голод, Не выжечь, Не вытравить, Не утолить…»

Смотрю на фотографии Алексея Еранцева, похожего то ли на Отто Юльевича Шмидта, то ли на ирландского шкипера с подобающей бородкой, и никак не могу понять, откуда у него взялись силы, чтобы не в лучшие времена сохранить такую нравственную энергию. А если она в нем была, почему же не защитила от временного затмения?

Или слишком велико было несовпадение его идеализма и цинической реальности вокруг него?

Но в этом и наша вина, и моя вина тоже. Я открыл его лишь в 1993 году, включив четыре стихотворения в «Строфы века». А нынешняя курганская книга подоспела к изданию новой антологии, показав, какого большого поэта и редкостного человека мы в Еранцеве потеряли. Любой нераспознанный нами талант – наша национальная потеря. Вернем ему хоть сейчас ту славу, которую он заслужил при жизни, и не будем так же близоруки по отношению к молодым талантам, которыми наша поэзия – я уверен – не скудеет.

* * *

Где наше третье солнышко, Алеша?

Оно восходит и заходит в нас.

И столько на земле людей хороших,

но больно, что тебя никто не спас.



Мы помним имена Тарзанов, Чит,

а вот твоя фамилия – Еранцев –

для многих русских, как для иностранцев,

с такой провинциалинкой звучит.



Какой, Алеша, ты провинциал,

когда твой стих, пророческий невольно,

под грузом всех обид не провисал,

но позвонку любому было больно.



Мы многих припоздняемся признать.

Духовный плебс – эстрады нашей знать –

элитные оттачивает вкусы,

да и в ЕГЭ, возможно, глядь-поглядь,

однажды впишут Пушкина в зулусы.



Я этой антологией горжусь,

не слишком веря бляшкам и парадам,

и, честно, буду рад, что окажусь

с тобой хотя бы в алфавите рядом.



А кто там будет через тыщи лет

в могиле, в роли юноши ли старца,

оставшийся читаемым поэт,

неважно…

Лишь бы хоть один остался.




Евгений ЕВТУШЕНКО

Слово
Он говорит на пальцах мне. Он лепит
Из воздуха слова. А речь смутна,
Как лепет листьев в тишине, как лепет
Ребенка в жарком обмороке сна.
Мой голос напряжен. Вот-вот до хрипа
Дойдет, сорвется. Но в его глазах
Я словно ртом хватающая рыба:
Мы говорим на разных языках.
И между нами пустота пустая.
Но вот берет сырую глину он,
Отбрасывает лишнее и ставит
Лепное слово на мою ладонь.
Лепное слово: буйный глаз олений,
Закинутые на спину рога,
И раздувает ноздри дух весенний,
И на рогах обрывок поводка.
И мысль его, как сон по корневищу,
Идет в меня. Впервые на веку
Отчетливо глухонемого слышу,
Впервые отозваться не могу.

<1951>

* * *
Зайчиха себя ушами
Похлопывает по спине:
На каждом пеньке по шаньге,
По булке на каждом пне.
А заяц уже пообедал,
Раздвинул кусты, залег,
Словно Аленушкин, белый,
Потерянный узелок.
<1970>

* * *
Поэт над братьями не княжит,
Он книги им читает вслух,
Молотит, стряпает, портняжит,
Он служит нянькою у слуг.
Для них штиблеты драит ваксой,
Белье стирает добела,
Питье заморское и яства
Несет на тридцать три стола.
Конюшню чистит и коровник.
Он служит сотни лет подряд.
Но только рот они откроют –
Его словами говорят.

* * *
Вот была у нас корова!
Дед навьючит ползарода,
Сверху сядет, как князек,
А доенушка везет.
В бороне ходить умела,
И в телеге, и в санях.
Бригадир Иван Безменов
От нее стерпел синяк.
Вот была у нас корова!
Все столбы переборола,
Разбодала три угла –
Отелиться не могла.
Нанесла двойной убыток,
Подкузьмила семерых…
До сих пор ее копытом
Гвозди дергает старик.


Диктант
Всё пишу и пишу под диктовку.
Без ошибок. И почерк хорош.
На полях – ни зайчонка с морковкой,
Ни стогов, ни разбойничьих рож.
На слезу ли перо напоролось,
На стрелу ли в траве луговой –
Не смолкает учительский голос
Над понурой моей головой.
Возле глаз – фиолетовый невод,
В ячее – златоперый глагол.
В дальней заводи плавает неуд,
Бродит в роще осиновый кол.


Время
Когда балясы и когда пирушка,
Когда в цене загадочность бровей,
Я вижу:
Время маленькой старушкой
Уходит от постылых сыновей.
По улицам, где празднично от снега,
Пройдет, не поклонившись никому,
Но сквозь окно увидит человека
И в матери попросится к нему.

После 1970

"