Никита Высоцкий: «Я научился быть сыном легенды»

В неприметных двориках-тупичках около Театра на Таганке расположился музей Владимира Высоцкого. Опаздывая на интервью и путаясь в нескольких входах в музей, натыкаюсь на мужчину, вышедшего на улицу покурить. Мужчина оборачивается, и я ловлю взгляд, очень похожий на тот, что смотрит на нас с миллионов компакт-дисков и фотографий. Сомнений нет – это человек, которого я ищу. Через минуту мы вместе с ним заходим в небольшой кабинет с табличкой «Директор Н.В. Высоцкий».

– Позвольте задать банальный вопрос. Какое самое сильное впечатление об отце у вас осталось?

– Это был последний раз, когда я его видел. Мы смотрели открытие Олимпиады. Бабушка придумала сделать семейный вечер – я, она и отец. Но ничего не получалось. Я на него смотрел. Ему нужно было уходить, он пошел к двери, и я поймал его взгляд, который потом пытался расшифровать. Взгляд почти уже оттуда, хотя он улыбался мне. С одной стороны, обреченность, с другой – желание эту обреченность превозмочь. Это такая тоска, рядом с которой ты уже не можешь рассказать что-то смешное. Я думаю, отец понимал, что в любой момент все может остановиться. Конечно, он не хотел этого, не был самоубийцей, хотел работать, дружить, любить, творить. Я не могу вам изобразить этот взгляд, это невозможно.

– На ваш взгляд, песни вашего отца актуальны сейчас?

– Я в этом вопросе не могу быть объективным. Мне кажется, что творчество отца – не фельетон. Его песни вне времени: свобода, любовь, смерть… Мне кажется, он по праву начинает занимать место среди классиков, это справедливо и заслуженно.

– Вам было 16, когда он умер. Было страшно?

–Я пришел из булочной и принес такие длинные «палки» с сухарями, их использовали, когда готовили котлеты. Мы ждали моего старшего брата Аркадия. Вдруг нам позвонили и сказали, что отец умер. Мама плакала, а я ходил по коридору из комнаты в кухню, нервничал и через некоторое время обнаружил, что съел все сухари. Я не мог ни плакать, ни маме посочувствовать. Заплакал только, когда его увидел. Он лежал дома. А потом уже вспоминал какие-то вещи вроде того, что птица в окно билась. Знаете, такая примета есть? Я видел его незадолго до смерти, было видно, что он плох, что-то может произойти. А все равно не ожидал.

– Насколько я понимаю, ваша семья сейчас обладает правами на творчество Владимира Семеновича? То есть вам так или иначе приходится сталкиваться с проблемой музыкального пиратства…

– Ситуация с Высоцким особенная. Все записи, которые мы слышали, – изначально пиратские. Он даже просил: «Не пишите меня на концертах!» Высоцкий распространялся стихийно. Он был на магнитофоне в каждом доме еще при жизни. А сейчас люди зарабатывают на этом огромные деньги, и все знают, кто этому покровительствует. Но дело не только в музыке. У меня в Тарусе тесть с тещей живут. Рядом с дорогой картофельное поле, я не знаю, чье. Так народ останавливает машины, выкапывает картошку и увозит. Мне жена говорит: «Давай тоже покопаем чуть-чуть». Я говорю: «Не могу! Ну как?» Хотя вот оно поле, вот она картошка… И меня волнует не то, сколько наша семья могла бы заработать, а то, что Высоцкий лежит под ногами, как вот эта картошка. Он не должен лежать под ногами! Это не тот случай!

– В Москве стоит памятник Высоцкому. Если бы он мог знать о памятнике, он не возражал бы?

– Памятники больше говорят о нас, а не о тех людях, которым мы их ставим. Он был нормальный человек, он хотел признания, хотел, чтобы его печатали, выпускали, пробивал запреты. Памятник – это признание, пусть запоздалое. Знаете, иногда говорят: «Вот, вы ставите памятники, вешаете мемориальные доски, называете улицы, а он был скромный человек! Вот он бы сейчас встал и вам бы устроил!» Я думаю, так говорят для красного словца, подозревая в отце то ли аскетизм, то ли идиотизм. Он был нормальный человек!

– Трудно быть сыном легенды?

– Я научился! Я всегда был сыном Высоцкого. Неприятно, когда люди считают, что мое положение очень завидное. У меня обычная семья. Я не могу соответствовать их представлениям о том, каким должен быть сын Высоцкого. Да я и не стараюсь. Я такой, какой есть.

– Семь лет назад вы стали директором Государственного культурного центра-музея Владимира Высоцкого…

– Я сюда пришел не потому, что мечтал стать директором. Здесь все напоминало овощебазу времен застоя с тухлыми помидорами и трехэтажными дачами начальства. Наша семья хотела передать в музей вещи, документы, архив, фотоархив, библиотеку, все, что осталось после отца. Теперь такая возможность есть. Из каждой своей поездки я обязательно что-то привожу: фотографии, которых никто не видел, записи, которых никто не слышал… Я свою функцию выполнил. Наверное, надо уходить.

– Ходили разговоры, что до вас здесь сплошные пьянки были, и множество экспонатов бесследно исчезло…

– Как только отец умер, люди понесли экспонаты и посвящения в театр. Не было помещения, и уже тогда многое исчезало. Люди приносили оригиналы записей, а в музее до меня работали коллекционеры, которые забирали их себе, а сюда отдавали копию. Но я думаю, что и оригиналы вернутся! Я верю, что рукописи не горят. – Чем планируете заняться после директорской работы?

– По профессии я актер драматического театра и кино. У меня есть ряд предложений. Без куска хлеба не останусь.

– Прошло очень много времени. Вы по-прежнему не общаетесь с Мариной Влади? – Марина также участвует в управлении авторскими правами. И мы вынуждены общаться, как бы мы друг к другу ни относились. У меня есть надежда, что в ближайшее время мы встретимся. Что касается «дружим – не дружим», «простили – не простили», нет, все остались при своих. Мы разные, и при жизни отца мы не были близкими людьми. Но ради того, чтобы вокруг памяти об отце было меньше скандалов, чтобы не создавалось впечатления, что мы перегрызлись, можно пообщаться.