Posted 24 июня 2013,, 20:00

Published 24 июня 2013,, 20:00

Modified 8 марта, 04:56

Updated 8 марта, 04:56

Реквием по ушедшему

Реквием по ушедшему

24 июня 2013, 20:00
В Театре «Мастерская» Григория Козлова появилась сценическая версия шолоховского «Тихого Дона» – масштабное девятичасовое полотно с тремя антрактами и лихой фольклорной составляющей. На сцене много поют и пляшут, ладные казачки играют бедрами и подергивают плечами, казаки демонстрируют залихватскую удаль. Одним словом,

Те, кто пришел «за Шолоховым», вероятно, будут разочарованы. В спектакле нет привычного противопоставления «красного» и «белого» миров. И «выпирающей» идеологической составляющей тоже нет. Есть люди. Всякие. Есть внешние и внутренние обстоятельства их жизни. И известная условность: станичников разных поколений играют одинаково молодые артисты с лицами, не тронутыми возрастным гримом. Первые полчаса это несколько мешает, но по мере втягивания в сюжет становится неважным: действие построено на чувствах и эмоциях, которые не «делятся» по возрастам.

Козлов стремительно захватывает зал, заставляя отвлечься от всего, что лежит за пределами чувствования. И даже колоритный антураж (казачьи песни, солнечные блики на водной глади, груженные сеном телеги, расписные полушалки) – лишь отражение глубинного состояния персонажей. Первая часть «Истоки» струится радостью, колосится янтарными хлебами, напоена любовным томлением, пронизана незыблемым постоянством векового семейного уклада. Яркость красок и страстей настолько предельна, избыточна, что поневоле чудится недоброе. Режиссер намеренно сгущает цвета и эмоции, словно дает героям и зрителю насытиться, «надышаться» полнотою жизни, гармонией мира, бескрайним раздольем. «Падение в пропасть» («Пучина», «Исход») «проговариваются» быстрее, «летят» все более и более в нарастающем темпе.

Меняющиеся военно-революционные реалии высвечивают не идеологические мотивации, а личные человеческие качества. Зверство Козлов называет зверством, а не деянием, оправданным сложившейся социально-политической ситуацией, месть – местью, мерзость – мерзостью. Лишая героев сладенькой индульгенции («не мы такие – жизнь такая») и оставляя их наедине с собственной совестью.

Артисты чувствуют себя вольготно. Любят, страдают, куролесят от души. Потому что в самом спектакле есть и душа, и какая-то непостижимая подлинность. Когда неважно, насколько «по-авторски» произносится классический текст или какие именно головные уборы носили те далекие, из начала прошлого столетия, казачки, о которых ведется повествование.

Вот и Аксинья Софьи Карабулиной вовсе не жгучая красавица, кровь с молоком. Ее красота иная, может быть чересчур тонкая, изысканная, «барская», и страстность, «манок» – другие. Но внутренний огонь полыхает в ней ничуть не меньше, чем в шолоховской героине, и сердце ее заходится под взглядом разлюбезного Григория почти ощутимо для зрительного зала.

Григорий Антона Момота не иконографичен, не столь статен и не усат вовсе, как привычно, но сущность и суть от этого не меняются. Как и история любви запретной, понукаемой обретает черты вневременные и до внутреннего трепета достоверные.

В спектакле много достойных и интересных актерских работ: Дмитрий Белякин (Пантелей Мелехов), Ольга Афанасьева (Василиса Мелехова), Андрей Горбатый (Михаил Кошевой), прелестная, «звонкая» Наталья Шулина в роли Дуняши. А еще в нем есть Россия, которую «мы потеряли» (или не уберегли?), полнокровность и полнозвучность жизни, живые люди, на наших глазах уходящие в небытие, и пронзительная финальная нота, прозвучавшая как реквием.

"