Владимир Салимон: "Человек лицом к лицу встречается под конец пути с самим собой"

Сергей Алиханов

Владимир Салимон родился в 1952 году в Москве. Окончил Московский педагогический государственный университет.

Стихи публиковались в журналах: «Новый мир», «Октябрь», «Волга», «Континент», «Арион», «Вестник Европы», «Дружба народов», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия», «Новый журнал».

Автор поэтических сборников: «Городок», ,«Страстная неделя», «Брилльянтовый и золотой», «Раз и навсегда», «За наше счастливое детство», «Чудесным происшествиям свидетель», «Места для игр и развлечений», «Рогатые зайцы», «За лицевою стороной пейзажа», «Ночь поменяла цвет», «На живую нитку», «Месяц в деревне», « Прохождение точки росы», «Любовь к пересеченной местности», «Право на молчание», «Среди оврагов и холмов».

Творчество отмечено премиями журналов: «Золотой век», «Октябрь», «Арион», лауреат премий: Римской Академии имени Антоньетты Драга, «Романской академии», «Московский счет», «Новой Пушкинской премии», «Венец».

Член Союза писателей Москвы, Русского ПЕН-центра.

Мастер поэтических обобщений, Владимир Салимон тонкий наблюдатель поведенческих и социальных особенностей — по крайней мере уже двух поколений. Поэт — свидетель социальных изменений, и связанных с ними метаморфоз рутинной среды бытования. Он создает краткие хроники, основанные на текущей бессобытийности жизни. И все вроде бы давно привычное и уху, и глазу. И столь же обыденно изложенное в нарочито приземленных строфах по прочтении — в сознании читателя — вдруг преобразуется во вдохновляющее ощущение, и перцепция вдруг кардинально изменяется!

Поэтические образы при всей пастельности текстов необъяснимо обретают в душе читателя сильнейшие внутренние отзвуки - цепляют, остаются в памяти, и спустя весьма короткие время, стихи становятся в высшей степени необходимы:

Вели себя, как заговорщики:

оглядывались, озирались.

Хотя мы не были притворщики,

мы бесконечно притворялись.

По молодости лет особенно

валяешь дурака охотно,

но вдруг – окалина, оскомина.

Все кончилось бесповоротно...

Бытовизмы используются поэтом в качестве тропа. В обыденности вдруг появляется аллегорический смысл, и возникают многозначные символы! Социальные мелочи, в точных психологических зарисовках поэта, вдруг обретают художественность высокого искусства:

Толку мало быть упрямым,

нужно очень жизнь любить,

чтобы в шкаф, набитый хламом

всяким,

дверцы растворить.

У меня перед глазами

промелькнула жизнь моя –

ворох брюк, рубах с носками

и постельного белья...

Возникает многоуровневая просодия смыслов, звучаний, контекстов и даже не очевидностей. И этот ряд имманентно присущих поэзии Салимона семантических свойств — совершенно неисчерпаем, хотя чаще всего — конечно, грустен:

Расстоянье быстро сокращается,

и с неотвратимостью тупой

человек лицом к лицу встречается

под конец пути с самим собой.

Узнаем себя мы не по голосу,

не по взгляду воспаленных глаз,

но пшеницу ото ржи по колосу

отличать учили с детства нас…

Замечательный юбилейный Творческий вечер поэта прошел в Булгаковском доме -

видео-фильм - https://youtu.be/vIH95aq6pss

Статьями и отзывами о творчестве Владимира Салимона и дружескими отзывами полны и журналы, и сетевые ресурсы.

Алла Марченко, выдающийся критик и литературовед, подчеркивает: «…невнятно осторожное отношение и критики, и читателей к Салимону объясняется тем, что коротенькие его стихи и обескураживающе безыскусны, и почти вызывающе сложны. И для восприятия. И для истолкования… я вовсе не хочу сказать, что Салимон тем лишь и интересен, что пытается уловить в словесные сети то, чему на словесном языке имени нет и в обозримом будущем не предвидится. К его текстам, на мой взгляд, почти приложима максима Твардовского: «Вот стихи, а все понятно, все на русском языке». Почти — потому, что и по строчечной сути, и по качеству «выделки» они остаются салимоновскими, отмеченными особенностями, никому, кроме него, не принадлежащими. Ересь простоты (наивный реализм) и ересь сложности (сюрреализм) образуют и здесь не смесь, а сплав… для Салимона четкой границы меж лицом и изнанкой нет....

И тем не менее: обратная сторона художнически освоенного им пространства сильно отличается от лицевой его стороны. И отличается не степенью благообразия (или его отсутствия), а прежде всего тем, что каждый, кто оказывается здесь, в зафасадье, сразу же ощущает излучение какой-то фатальной... силы… Воистину: в поэзии все решает «чуть-чуть…».

Алексей Алехин. поэт, критик и эссеист, бессменный Главный редактор журнала «Арион» определяет: «Владимир Салимон писал превосходные стихи и в 80-х, и в 90-х. Но именно в двухтысячные – представляется мне – они стали едва ли не самым значительным явлением нашей поэзии.

Стихи Владимира Салимона даже среди собратьев по цеху не все понимают. Слишком уж просты на поверхностный взгляд и слишком мудрёны, если вчитаться... Стихи Салимона безукоризненны.

Поэт выражает свое восприятие эпохи. Причем такое, что сама-то она, заглянув в это зеркало, иной раз вряд ли б себя узнала. …пишет Салимон ...как бы с нуля. Как если б русская поэзия возникала прямо сейчас. Из того языка, которым мы все пользуемся, но не догадывались, что он – стихи. В этом обращении к поэтически скупому, отсекшему лишнее, но обеспеченному подлинным впечатлением и чувством высказыванию он не одинок. Отказ от многословия в пользу предельной ясности, почти осязаемости переживания...».

Прозаик и эссеист Игорь Клех — написал: «Салимон сделался поэтом для тех, кто уцелел посреди обломков прежней жизни и научился с этим жить. Оговорюсь: фактически, катаклизм 90-х годов не сделал ничего иного, кроме как обнажил катастрофическую природу времени… Салимон — поэт на редкость органичный, его поэзия жива, по-новому зазвучала, волнует и врачует... у Салимона, очень русские, даже руссацкие, и очень «московские» стихи. И отнюдь не за счет каких-то наружных характеристик — будь то характерный говорок, расхожие фразеологизмы, узнаваемые реалии и позолоченные отсветы, — а по самому своему строю, по внутренней свободе и срезанным напрямик дорожкам, по меткости реакций и смекалистости...

Поэт добывает квинтэссенцию практического смысла существования в такой форме, которой можно делиться — заочно, в том числе — с другими...».

Евгений Попов - писатель, эссеист, Вице-президент Русского ПЕН- центра, делится: «То, что я знаком с поэтом Владимиром Салимоном и он вот уже много лет является моим близким другом Володей, я отношу к числу редкостных удач, выпавших мне в жизни.

Я рад, что он так много написал и еще больше пишет. Пишет в отличие от многих его коллег, да и меня самого, КАЖДЫЙ ДЕНЬ. И пишет – вот что еще более удивительно – качественно. Изрядное количество книжек, журнальных публикаций есть весомый знак его важного присутствия в нынешней поэзии, как бы ни пытались замолчать сей неоспоримый факт…

Я рад, что мы практически ежедневно болтаем о всякой всячине по телефону, хотя и видимся относительно редко, у каждого свои заботы.

Я еще очень и очень многому рад, связанному с Владимиром Салимоном.

Да, это радость, радость, говорю я вам, что он вошел в мою жизнь, что мы вместе в этой нашей жизни, где потери следуют за потерями, а координаты и точки отсчета пляшут, как будто к компасу подкладывают с разных сторон железный топор, как в книге «Пятнадцатилетний капитан»! Всем своим существованием и стихами Владимир Салимон иллюстрирует те простые факты, что дух дышит, где хочет, что жизнь – вечна...».

И вот стихи ясные и сложные, мимолетные и даст Бог — вечные:

* * *

Я угодил в расставленные сети,

увидев отражение свое

над раковиной в зеркале, в буфете,

в шкафу, где мы с тобой храним белье.

Давным-давно доподлинно известно –

разглядывать в старинное трюмо

себя бывает так же интересно,

как находить пропавшее письмо.

* * *

Не для грибной охоты лес.

И постепенно год за годом

утерян нами интерес

был к продолжительным походам.

Вглубь леса с некоторых пор

мы забираться перестали,

нас больше привлекал простор –

морские и речные дали.

В полях бескрайних огоньки

вдруг вспыхивают среди ночи,

как будто в море маяки,

чтоб долгий путь наш стал короче.

* * *

Черные и белые вороны

в огороде пугала боятся,

так как генеральские погоны

на плечах широких золотятся.

И хотя давно у генерала

нету и в помине прежней власти,

перед ним, робея, как бывало,

ходят строем воинские части.

* * *

Нам с тобой в копейку обойдутся

чудеса природы,

ночью темной

в небо декорации взметнутся

вкруг арены плоской и огромной.

Вкруг равнины голой и бесплодной

горы взгромоздятся друг на дружку.

Только вспыхнет в небе свет холодный,

тотчас упаду лицом в подушку.

А пока воздушная гимнастка

крутит пируэт за пируэтом,

словно корабельная оснастка,

дом скрипит, залитый лунным светом.

* * *

Я занял сторону мальчишки,

которому не повезло

посредством маленькой ледышки

разбить оконное стекло.

Морозом тронутые ветки

ломались с треском на ветру.

Сорвавши шапку с малолетки,

решили ей заткнуть дыру.

Для этой цели одеяла,

как видно, в доме не нашлось

у жителей полуподвала,

пропахших табаком насквозь.

* * *

Мы дружно обнажили головы,

как прежде обнажали шпаги.

Невесть откуда взявшись, голуби

взметнулись ввысь, как будто флаги.

Их появление внезапное

всех больше переполошило

собак окрестных,

чувство стадное

присуще псам голодным было.

* * *

Ты спрашиваешь, что не весел я?

Застрявшего промеж оконных стекол,

спроси об этом толстого шмеля,

что, вдруг очнувшись, язычком зацокал.

Спроси у бабочки, что с каменным лицом

сидит в шкафу среди старинных книжек,

что ей мешает жить в краю родном

помимо любознательных мальчишек?

* * *

Ночью человек кричит от страха,

ужасом объятый неподдельным.

Липнет к телу мокрая рубаха

и бечевка с крестиком нательным.

Что ему приснилось, мы не знаем,

так как знать нам этого не нужно.

Утром, повстречавшись с ним за чаем,

на него взираем равнодушно.

* * *

Стекло оконное в два слоя

покрыли дождевые капли,

как будто я на дно речное

смотрю глазами серой цапли.

Среди камней мелькают тени.

Боками мелкие рыбешки

слегка касаются растений.

У цапли зренье, как у кошки.

Удар последует мгновенно,

лишь только цапля убедится,

что на припеке совершенно,

вконец расслабилась плотвица.

* * *

Ночи, которые мы провели,

тихи, как парусный флот.

В гавань, где наши стоят корабли,

враг не отыщет проход.

Ночью над морем сияет луна.

Если бы видела ты

чудищ, поднявшихся с самого дна,

зубы, рога и хвосты!

* * *

Смысла нет в продолжительном пьянстве,

но, с друзьями сходясь за столом,

мы о времени и о пространстве

рассуждаем под острым углом.

Каждый знает, что времени нету.

Но иные пришли времена

и со временем канули в Лету –

друг за дружкой – отчизна, страна.

Вот и я превратился в руину

незаметно у всех на виду,

начал шаркать ногами, гнуть спину

и дремать на скамейке в саду.

* * *

Может приключиться с ним истерика,

так как он боится глубины.

Пароходик плавает вдоль берега

до глубокой осени с весны.

Не сравним по судоходным качествам

он с большим и светлым кораблем.

Кажется отчаянным чудачеством

отправляться в плаванье на нем.

* * *

Прохлада обновляет тело.

Я чувствую себя стократ

моложе – старым надоело

мне быть сто тысяч лет назад.

Доисторическую пору

я помню смутно, как во сне

малометражную контору,

где я служил своей стране.

Цветы стояли на окошках

в огромных глиняных горшках,

как будто в кожаных обложках

тетради толстые в шкафах.

* * *

Уверенность куда-то делась,

что я сегодня не умру.

Из искры пламя возгорелось

и в свитерке прожгло дыру.

Я показал жене прореху.

Она сказала: Это моль!

Всерьез сказала, не для смеху,

так, чтобы грудь пронзила боль.

* * *

В стремленье всех перекричать

срывает голос певчий дрозд.

На нем уныния печать,

как будто бы он держит пост.

А искушенье велико.

Ему держать себя в руках,

сказать по правде, нелегко,

ведь он не инок, не монах.

* * *

Когда встаю с тяжелой головой,

смотрю на мир в унынье и тоске,

и сонм уродцев в капле дождевой

в мученьях умирает на песке.

В стакане чай стал липким и густым,

как будто за ночь превратился в клей,

как будто, недопитый Львом Толстым,

он метит угодить в его музей.

Быть жарким обещает новый день.

Дождем омытый, дремлет старый сад.

А что такое сад, как не сирень,

жасмин, черемуха и дикий виноград!

* * *

Расстоянье быстро сокращается,

и с неотвратимостью тупой

человек лицом к лицу встречается

под конец пути с самим собой.

Узнаем себя мы не по голосу,

не по взгляду воспаленных глаз,

но пшеницу ото ржи по колосу

отличать учили с детства нас.

* * *

Каковы взаимоотношения

ножки стула с ящиком стола,

спрашиваю я не без смущения,

словно про интимные дела.

Жизнь в деревне чистая и светлая.

Ранний сумрак на дорогу лег.

Достопримечательность окрестная –

церковка, а в ней –

малютка Бог.

* * *

Путь поэта в искусстве недолог.

Замечая, как рано желтеть

начинают верхушки у елок,

ты могла бы его пожалеть.

Потому что тебя, слава Богу,

не приводит в унынье их вид,

их судьба не внушает тревогу,

словно им ничего не грозит.

* * *

В сад приоткрылась дверь входная,

и выхватил из темноты

луч света около сарая

смородиновые кусты.

Обезображенные светом,

обглоданные вечной тьмой,

скелет танцует со скелетом

у нас под окнами.

Зимой.

* * *

Как шампанского глоток

в ледяном бокале,

свежесрезанный цветок

в вазе на рояле.

Одиночество твое

крайне непривычно

выглядит, как буква ё.

Недемократично.

Кажется, была она

отлита когда-то

в древности из чугуна

для решетки сада.

* * *

Я перебил аппетит к жизни этой

приторно сладкой водою,

вафлей лимонной и мятной конфетой,

съеденной перед едою.

Тщетно на ключ закрывать дверцы шкафа,

думая, что не сумею

вытянуть в небо почище жирафа

тонкую, длинную шею.

Что не смогу я привстать на мысочки,

будто бы дикая кошка

перед броском,

не дойду я точки

самую малость – немножко.

* * *

Мы повсюду находим следы

пребывания в доме у нас

темных сил – вдруг завяли цветы,

кран на кухне потек, свет погас.

В душе мыться пришлось при свече,

а обратно идти голышом,

полотенце тащить на плече

тяжеленное, как рыба-сом.

* * *

Лица выражали равнодушие,

потому что ясно недостаточно

представлялось нам с тобой грядущее,

будучи туманно и загадочно.

К жизни интерес угас в кузнечике.

Он под вечер впал в оцепенение.

Голову втянув в худые плечики,

стал похож на чахлое растение.

* * *

Думал, что они – глухонемые,

но однажды утром на погосте

услыхал, как черви земляные

всем вокруг перемывают кости.

Холод их загнал обратно в норы.

Лишь припав к земле, остывшей, ухом,

может их услышать разговоры

тот, который сильно крепок духом.

* * *

Гигантское сооружение.

Предмет всеобщего внимания.

Но у вселенной, тем не менее

ни формы нет, ни содержания.

Как будто лужица на скатерти,

в мгновенье ока расползается.

Как будто капелька по паперти,

со страшной силой ударяется.

И только брызги во все стороны

летят в пространство безвоздушное.

А над землей кружатся вороны,

роняя в снег перо жемчужное.

* * *

Мороз стоит, как в бане пар,

когда в печи горят полешки.

Их белозубый кочегар

во мраке колет, как орешки.

Нет чтобы фиговым листом

прикрыть свой срам приличья ради,

в парилке люди нагишом

карабкаются на полати.

Смыв смрад и грязь, целуют крест

и лезут в воду ледяную

с надеждой, что свинья не съест,

Господь не выдаст Русь святую.

* * *

Накрыло каплей дождевой

того, кто в миросозерцанье

мог погрузиться с головой,

надолго задержать дыханье.

Жучок, похожий на божка,

божок, что нам напоминает

головогрудого жучка,

глубокий сумрак прозревает.

В его глазах отражено

все, что от наших глаз сокрыто,

и нам понять не суждено,

чем сердце у него разбито.

***

Времени корректировка

извела меня, гадюка.

Поутру болит головка.

За окном клубится вьюга.

Это Фет напел мне в ухо.

Холод. Стужа. Мрак кромешный.

Милой в сердце моем глухо

отозвался голос нежный.

***

На нас нисходит Божья благодать.

Быть может, привезенные с Афона

дары волхвов дают себя нам знать

щемящим запахом одеколона.

Он щиплет ноздри мне среди зимы,

когда горят рождественские елки,

вонзая в толщу непроглядной тьмы

лучей колючих острые иголки,

и ладана, и смирны аромат

влекут к себе подобно блеску злата,

или еще сильнее – во сто крат,

чем самая высокая награда.

***

Последнее слово еще

не сказано, может случиться,

вдруг конь захрапит горячо,

в дверь к Вульфам сосед постучится.

Снежком припорошен картуз,

а может, бобровая шапка

пузатая, словно арбуз?

Нагольный тулуп иль крылатка?

О, нам до всего дело есть!

Что Пушкин приехал к нам в гости,

по дому разносится весть,

и слышится стук его трости.

***

Лес здешний умер было, но воскрес.

В лес ходят по грибы сосед с соседкой.

К реке питают дети интерес.

Мальчишки раков в речке ловят сеткой.

Борщевиком все поле заросло

с конца весны от краю и до краю.

Что именно в России привело

к упадку земледелия, не знаю.

По миру мы рассеялись давно,

а тех, что обитают здесь поныне,

тех погубило хлебное вино,

как эскимосов в ледяной пустыне.

Чтоб понапрасну не смущать народ,

я принужден пить в одиночку, тайно.

По праздникам престольным, коль припрет.

Иль невзначай, по случаю – случайно.

***

В условиях жизни суровых

решительно не достает

больниц для душевноздоровых,

где наш бы спасался народ.

Куда бы я мог удалиться

от дел и в больничной глуши

трудиться, трудиться, трудиться

во имя спасенья души.

Как русские интеллигенты,

как чеховские чудаки,

сомнительные элементы,

дурящие людям мозги.

***

Я обратил внимание на поле,

где рожь цвела, теперь полынь цветет.

Мышь для змеи – насущный хлеб, не боле.

Но мышь издохнет, и змея помрет.

У слов твоих оттенок грубоватый, –

мне говорят. – Нельзя ли понежней?

Всем хочется слегка витиеватой

поэзии на фоне серых дней.

Всем хочется поменьше грубой прозы,

побольше добрых чувств, красивых слов,

все от поэта ждут какой-то позы.

А я к позерству явно не готов!

***

Совсем как девочка на шаре,

стоит церквушка на холме,

что уцелела при пожаре

Москвы.

Белеет в полутьме.

Казалось – ветра дуновенья

достаточно,

чтобы она

навек была рекой забвенья

в мир чистых грез унесена.

Что равновесия не сможет

гимнастка юная держать,

подобно крыльям, руки сложит,

упав, не сможет больше встать.

***

Вновь облако в сумраке зимнем лица

легко выраженье меняет.

Оно, как ребенок, то мать, то отца

копируя, ужас внушает.

На наших глазах из воды и огня

соития

жизнь зародилась.

Увидеть такое средь белого дня

не многим дотоль приходилось!

***

Все выдохнули разом так,

что захотелось сала с перцем,

но мы сидели на местах

крепки умом и тверды сердцем.

Наш паровоз на всех парах

на дно пучины погружался,

или напротив – в облаках

его зловещий след терялся?

У Жюля Верна я читал

в одной из книжек нечто вроде:

Пар клокотал. Гремел металл.

Двадцатый век был на подходе.

***

Попы в высоких шапках против нас,

как гость заморский против домочадца,

и мы на них не поднимаем глаз,

ну разве только, чтоб полюбоваться.

На лицах их почиет благодать,

которую за высшее блаженство

сподобились ошибочно принять

мы в силу своего несовершенства.

Поскольку были сердцем и умом

уже не слепы, но еще не зрячи,

воспринимали многое с трудом.

По-своему. Не так, как все. Иначе.

***

Во сне иначе время движется,

чем наяву – сюжету параллельно.

И занавеска на окне колышется

без всякой цели,

в сущности, бесцельно.

Ни дуновенья,

сумрак все сгущается,

не катятся на брег валы крутые,

лишь человек ничуть не сомневается,

что скоро минут времена глухие.

***

Воображаемая линия меня

приводит к мысли, что не все так просто,

и, если прежде в гости ехал я три дня,

то это только из-за маленького роста.

Вполне достаточно мне было подрасти,

и я добрался до поселка к ночи.

Я с поезда сошел и принялся идти

по ельнику,

так долгий путь короче.

По тропке узенькой пустился напрямки

к давным-давно знакомому мне дому.

Ночь надвигалась быстро.

Шла гроза с реки,

дав волю чувствам, – молнии и грому.

***

О нашем времени ни слова

веселый Пушкин не напишет,

поскольку время нездорово.

Оно больно.

На ладан дышит.

А Пушкин – он здоров чертовски!

Остер. Колюч.

Большая сила

в гремучем этом полукровке.

Над ним не властна и могила.

***

Вели себя, как заговорщики:

оглядывались, озирались.

Хотя мы не были притворщики,

мы бесконечно притворялись.

По молодости лет особенно

валяешь дурака охотно,

но вдруг – окалина, оскомина.

Все кончилось бесповоротно.

И время, как в ушко игольное

верблюд, протиснулось во мраке,

и нечто дряхлое, безвольное

узрел я, край задрав рубахи.

***

Толку мало быть упрямым,

нужно очень жизнь любить,

чтобы в шкаф, набитый хламом

всяким,

дверцы растворить.

У меня перед глазами

промелькнула жизнь моя –

ворох брюк, рубах с носками

и постельного белья.

Мне Судьба, как рядовому

в бане мыло старшина,

выдала,

шампунь из дому

привезла жена моя.

***

Я вижу, как время течет из угла

по стенам моей комнатушки,

как скатерть стекает по ножке стола

на дальний конец раскладушки.

На завтра мы вызвали часовщика.

Старик инструменты разложит.

Покрутит, повертит рукой у виска.

Вздохнет, но ничем не поможет.

***

Вне поля зрения осталось

вдали за рощей придорожной,

что самым важным представлялось

живущим жизнью невозможной.

Мой взгляд скользнул по избам сонным,

как будто бы по лицам спящих

во мраке душном и зловонном

людей и пьющих, и курящих.

Увидел я лишь на мгновенье

их тяжкий сон, как матерьяльный

объект,

и ветра дуновенье,

и свет незримый, дух астральный.

***

Из репродуктора невнятно

все утро музыка звучит,

усиленная многократно.

Народ безмолвствует.

Молчит.

Дождь, барабанящий по крыше,

вдруг прекратился, ветер стих.

Когда бы жили мы в Париже,

я б написал об этом стих.

Свободный. Легкий. Либеральный.

Чтоб не тревожить бедолаг,

как Франсуа маниакальный

или неистовый Жан-Жак.

***

Довольно оказалось пустяка,

чтоб ощутил я ветра дуновенье,

почувствовал, как напряглась река,

всему вокруг передалось волненье.

Любая мелочь точкой отправной

Божественного замысла быть может,

но нужен Пушкин, Гоголь, Лев Толстой,

кто на себя ответственность возложит.

Кто на себя нелегкий труд возьмет,

что в пору лишь античному герою,

взвалившему на плечи небосвод,

сокрывши наготу за бородою.

***

Как праведник, душой и сердцем чист,

преодолев земное тяготенье,

между землей и небом желтый лист

вдруг зависает всем на удивленье.

Мы все не без греха, и потому,

спугнуть остерегаясь чудо это,

не шелохнувшись, долго в полутьму

я вглядываюсь на исходе лета.

***

На переправе ждут паромной,

хотя им плыть недалеко,

те, кто родятся ночью темной,

подолгу часа своего.

Паромщик, шельма, переправу

наладив в обе стороны,

сюда везет мальцов ораву.

Их крики над водой слышны.

Обратно старцев седовласых

во тьме кромешной грузит он,

как будто бы зверей ужасных

под их протяжный плач и стон.

***

С. Лурье

Поэту в гроб положат розу,

что не истлеет за сто лет.

Зашел в церквушку по морозу,

где похоронен Шеншин-Фет.

Мой друг так коротко и ясно

об этом написал, что мне

вдруг стало больно жить напрасно

в холодной северной стране.

Мне на мгновенье жалко стало

всех больше самого себя.

Как в детстве в кончик одеяла,

в свой шарф зубами впился я.

***

Эти крысы, словно муравьи,

понемногу нас сживут со свету,

сколько серых ядом не трави! –

с горечью сказал сосед соседу.

Мы глядим с балкона – сверху вниз,

опершись на шаткие перила.

Поселившись в доме, стая крыс

каменные стены подточила.

За год дом изрядно обветшал.

Сыплется на землю штукатурка.

Дом сопротивляться перестал.

Сдался он, как грек на милость турка.

***

Немудрено, что ангелы и боги

себе определили небеса,

а нам достались поскромней чертоги –

моря и горы, реки и леса.

Когда идет переустройство мира,

до равенства и братства дела нет,

поскольку человеку не до жира,

сгоревшему, как спичка, в цвете лет.

Лицом он черен сделался ужасно

от чада, дыма, копоти костра.

И Высший суд решил единогласно,

что стоит он лишь заднего двора.

***

Над землей кружащиеся птицы,

может быть, лишь плод воображенья,

как элементарные частицы

с крайне ненаучной точки зренья.

Снег лежать остался в поле чистом,

как боец, что пал в смертельной схватке,

без прикрас любимым мной артистом

сыгранный на съемочной площадке.

Достоверно все – земля под снегом.

Ватник сальный. Тельник. Нож заправский.

Но Судьба играет человеком.

Все напрасно – умер Станиславский!

***

Мне запомнилось на марке

выраженье мины постной,

в точности, как у кухарки,

у особы венценосной.

Может быть, все дело в цвете.

Марка та была лиловой,

словно пятна на паркете

возле шкафчика в столовой.

Словно пролили чернила

там лет сто назад, иль двести,

иль с годами проступила

кровь на этом гиблом месте.

***

Каши манной иль манны небесной

ожидаю и ложкой стучу

что есть мочи по миске железной.

Есть хочу! Есть хочу! Есть хочу!

Этот крик поутру раздается,

на заре, когда в доме все спят,

лишь лучи восходящего солнца

нежно шарят по лицам ребят.

Я, проснувшись, на кухню пробрался,

где в кастрюльке кипит молоко.

Хлеб, что с вечера свежим остался,

отыскал я буфете легко.

***

Лежа на спине в траве душистой,

поднявшись на холм,

смотря с моста –

радостно,

как будто Девой Чистой

на небо душа твоя взята.

Ощущенье легкости чудесной,

словно от шипучки ледяной,

словно нету тяжести телесной,

мыслей, что довлели над тобой.

Нет для достиженья высшей цели

никаких существенных преград –

ты летишь в красивом новом теле,

устремивши ввысь бесстрашный взгляд.

Выше птиц и звезд во тьме кромешной.

Лучезарен, аки херувим,

освещая путь улыбкой нежной

в небеса товарищам моим.

***

Давно таких не видел лиц –

мальчишка, гладящий собаку,

старик, кормящий булкой птиц,

одетый в длинную рубаху.

С такого написать портрет

Ассизского Франциска можно,

не расплескав небесный свет

из глаз его неосторожно,

не упустивши смысла слов

святого старца ненароком,

не наломав при этом дров,

чтоб нам они не вышли боком.

И мальчика не позабыть,

что к ближнему любовь прилежно

щенку старается привить,

чеша ему загривок нежно.

***

Наполовину скошен луг.

Вторую половину луга

косить с чего бы это вдруг,

зачем, с какого перепуга?

Трава, достигнув своего

предела,

не растет уж больше,

но потеряться в ней легко.

Потерянность – нет чувства горше.

Оно становится порой

совсем-совсем невыносимым.

Под мглистым небом,

на сырой

земле, пропахшей горьким дымом.

***

Кукурузу грызли не для сытости,

но для удовольствия они –

жертвы безотцовщины, забитости,

как их называют в наши дни.

А тогда мальчишки деревенские

величались местною шпаной,

и ее шнурки интеллигентские

обходить старались стороной.

Полагая верхом неприличия

говорить об этом вслух,

теперь

шепчутся о классовом различии,

затворив на всякий случай дверь.

А тогда Россия зубы скалила

и глядел с презреньем класс на класс,

улыбаясь до ушей,

как правило,

носом шмыгая и щуря глаз.

Будто бы бананами зелеными,

хрумкая початками в кустах –

крепкими, сырыми, несолеными,

сея в наших слабых душах страх.

***

За час пути проселок вытряс душу,

и тетка с сумкой у груди сказала:

О Господи, зачем ты создал сушу,

ужели тебе моря было мало?

Уймись! –

ответить мог Всевышний тетке,

но промолчал, осекся на полслове,

должно быть, глядя на ее обмотки,

обноски,

нос картошкой, дуги-брови.

Быть может, осознав свою ошибку,

подумал Он, что лучше было б все же

одеть дорогу в каменную плитку,

пусть это и значительно дороже.

Господь был милосерден не чрезмерно,

однако – чересчур сентиментален,

доверчив и покладист был,

наверно,

как самый распрекрасный русский барин.

О, Господи! –

стенала тетка громко.

И сумка на груди ее гремела.

А в поле за окном мела поземка.

И грусти нашей не было предела.

***

Кинопроектор зажевал

фрагменты жизни нашей:

Елку

в Колонном зале,

школьный бал

и свеклы сахарной уборку.

Теперь следы заметены

и можно скрыть свою причастность

к истории родной страны.

Свою любовь к ней и пристрастность.

Как к женщине,

которую давно

уже не любишь, но ревнуешь,

о прежней жизни все равно

тоскуешь, Боже, как тоскуешь!

***

Легко ли жить с такими мыслями,

что мы живем, как жмых жуем,

и чувствовать при этом лишними

себя людьми в краю родном?

Хоть от Печорина и Чацкого

отличье наше велико,

как будто бы до принца датского,

до них нам крайне далеко,

но все же в сердце отзывается

14 декабря

недаром,

буря поднимается,

бьет в грудь и валит с ног не зря!

***

Отражаются в окнах вагонных

бесконечной чредой целый день

множество областных и районных

городов, городков, деревень.

Отражения смутны, нечетки,

потому и похожи они

на давно пожелтевшие фотки

нашей дальней-предальней родни.

Кто есть кто, догадаться непросто.

И приходят мне мысли на ум

про земную юдоль и сиротство,

видя синий в полоску костюм,

платье белое в черный горошек

и на скошенных чуть каблуках

пару легких совсем (без застежек)

двух сандаликов на ремешках.

Боже правый,

а где же то счастье,

где та молодость, что вдруг прошла,

что сгубило людей за напастье,

что за вьюга в полях замела?

***

Нас разделяют многие границы –

от климатических и часовых

до государственных,

открытых лишь для птиц,

рассеянных в пространствах мировых.

Они день ото дня – то тут, то там.

Команда голоштанная повсюду –

в лесах, в садах,

а нынче в Божий храм

вдруг залетела, что подобно чуду.

Услышать крыльев шум над головой

на Троицу в просторном светлом храме,

который убран с вечера травой

душистой, свежим лапником, цветами,

естественно,

но жутко все равно,

и потому бежит мороз по коже,

и на причастье красное вино

и впрямь на кровь становится похоже.

Подкатывает к горлу ком, когда

я думаю, что это – кровь Господня,

а вовсе не вино и не вода,

что Агнец в жертву принесен сегодня.

***

Мы прыгали с грузовика

в снег, под которым в мерзлой глине

так смерзлись тонны буряка,

что сделались подобны льдине.

Нас было тридцать человек,

а буряка – не меньше тонны.

Был серым и колючим снег.

По краю поля шли вагоны.

Никто не плакал и не пел

в вагонах тех гнилых и ржавых,

и черный паровоз летел

по рельсам в облаках кудрявых.

Средь ночи подними меня,

и я скажу, что видел ясно,

как среди дыма и огня

взывал к нам Ангел громогласно.

Но важным делом заняты,

вниманья мы не обращали

(поскольку не было нужды)

на звуки, полные печали.