Камергер крестьянства

Легкой жизни я просил у Бога,
Ну а Бог меня отправил в Того.

Я, прямо как охотничий пес, почуял, что в этом есть нечто поэзией пахнущее, а что – понять не мог…

– Да вы стихи, как пельмени, лепите, Евгений Ароныч. Лихо слеплено, – сказал я ему.

Долматовский был польщен, но признался:

– А это полу-мое. Можешь догадаться, кто был соавтором?

– Гумилев?.. – подсказал я почти уверенно.

– Нет, не Гумилев. А кто, честно говоря, не знаю. Кажется, какой-то эмигрант…

Прошли годы, прежде чем был назван наиболее вероятный автор этих стихов. Им оказался Иван Иванович Тхоржевский, до революции энергичный правительственный чиновник при премьерах С. Ю. Витте и П. А. Столыпине, министрах земледелия А. В. Кривошеине и А. Н. Наумове, а в эмиграции известный переводчик, в частности восточной поэзии. Он умер до того, как стихи, по-видимому, все-таки ему принадлежащие, стали ходить из уст в уста на его родине, и вряд ли мог вообразить, что так случится.

К сожалению, он не рассчитал отпущенного ему срока жизни, слишком поздно взялся за мемуары и успел написать лишь несколько выразительных портретных глав, посвященных государственным деятелям старой России, обнаружив позабытое ныне умение восхищаться людьми, а не только иронизировать по их поводу, или сплетничать, или слезливо сентиментальничать. При этом он не задавался целью полностью оправдать своих героев, но неизменно проявлял участливое отношение к ним, а участливость не худшее, что есть в человеке.

Запомните мой совет все, кто, даже не находясь на первом плане истории, был свидетелем или участником битв видимых и невидимых: спешите, пока вы еще в разуме и памяти, записать на хард-драйв совести видео вашей жизни, которое живет внутри вас. Спасите от забвения и самого себя, и всё, что вы видели и знали. Не зря же нас «призвали всеблагие как собеседника на пир». Только пишите самобезжалостную исповедь, а не банальное самооправдание. В каждом из нас живет потенциальный автор хотя бы одной книги – книги нашей жизни.

Даже те немногие страницы мемуаров Ивана Тхоржевского, каковые вышли из-под его пера, выказывают уникальное дарование человека, которому никогда не было скучно жить, и поэтому сегодня нам не скучно его читать. Удивительно, сколькое и скольких ему удалось сохранить в памяти!

С фотографии в небольшой, зато увесистой по сведениям и мыслям книге Тхоржевского «Последний Петербург» (2000) на нас смотрит стройный лет тридцати пяти красавец, но не «красавчик». Он в расшитом камергерском камзоле, чуть похожем на удлиненный ментик, с тремя шевронами на рукавах. Звание камергера ему было пожаловано в 1912 году. Видимо, тогда и сделан этот снимок.

Закончив с отличием юридический факультет Петербургского университета в 1901 году, Тхоржевский вскоре был принят на службу в канцелярию Кабинета министров. А уже в 1905-м премьер-министр Витте включил его в штат своих шести дежурных помощников.

После отставки Витте новый премьер Столыпин, в ходе аграрной реформы организовавший массовое переселение малоземельных крестьян на еще не освоенные окраинные земли, назначил Тхоржевского помощником начальника переселенческого управления. В этом качестве в августе–сентябре 1910 года Иван Иванович сопровождал премьер-министра в инспекционной поездке по Сибири и готовил его письменный доклад государю. Тхоржевский с непритворной горячностью поддерживал столыпинские преобразования, позволявшие щедро нарезать крестьянам наделы и наладить кредитование, чтобы в итоге поставить на ноги по сути народный капитализм, чем мы теперь, увы, почти не занимаемся. Еще и не став камергером царского двора, Тхоржевский уже был заботливым камергером крестьянства.

У Столыпина были противники, не верившие в способность народа к самоорганизации, но он не сомневался в русской предпринимательской талантливости, чему олицетворением могли служить многие выходцы из крепостных.

Я очень люблю талант кинорежиссера Элема Климова, но после мемуаров Тхоржевского вижу, что художественно очень сильный фильм «Агония» все-таки однобок в показе придворного окружения последнего царя, где все поражены гнилостным моральным разложением, где чиновники один другого продажнее и льстивее. И нет там таких бескорыстных, противостоящих распаду государственников, какими были Кривошеин, Столыпин, да и сам Тхоржевский. А в них тоже правда о времени, которую нельзя не класть на весы истории.

Мемуары камергера Ивана Тхоржевского похожи на конспект романа о трагедии тех высокоодаренных и достойных государственных деятелей, которые пытались вытащить Россию из болота плутократии, мистицизма, воровства, но это болото всасывало их самих, не давая спасать страну.

Еще граф Воронцов-Дашков, министр императорского двора и уделов, убеждал молодого царя Николая Второго «изменить крестьянскую политику его отца, отказаться от сохранения крестьянской общины и позаботиться о мелкой крестьянской собственности». На том же настаивал и министр Кривошеин: «Пока не поздно, надо вывести русское крестьянство на путь культурного, собственнического развития. Чтобы спасти вершки, надо думать о корешках». Сквозь реформы, по словам Тхоржевского, лежал и «путь к примирению власти с интеллигенцией». Ему полюбилось остроумное наблюдение одного иностранца: «У вас правительство живет как будто бы еще в XVIII веке, народ в XIII, а интеллигенция – в XXII». Тот же Кривошеин считал, что необходимо «устранить наверху опасный разрыв между властью и обществом». «Мы» и «они»! В этом разделении гибель!» – предупреждал он. «А главное, – добавляет Тхоржевский, – укреплять внизу элементарные возможности достатка, основанные на праве». Однако взаимной злобы, недоверия и ненависти накопилось столько, что восторжествовало, по словам упомянутого Воронцова-Дашкова, «слепое пристрастие к старому, косное желание сохранять всё, что уже было в России, без внимания к тому, было ли оно вредно или полезно».

Оттирая от безвольного царя здравомыслящую часть общества, угодливо-верноподданнические сановники, наживавшиеся на военных поставках, всё глубже втягивали Россию в бессмысленную войну, которая в конце концов и обрекла страну на гибель.

«Наша либеральная пьеса из рук вон плохо игралась, – признавал Кривошеин вскоре после отставки. – Плохо и нами, министрами, и – еще хуже! – Думой! Всею русской жизнью!.. Бестолково, нестройно, зря, несуразно». Очевидный итог подвел Тхоржевский: «…из числа неограниченных возможностей России историей избрана была возможность, казавшаяся самой невероятной: гибели монархии – и срыва народа в бездну».

В мемуарах Тхоржевского нет идеализации империи, а есть глубокий анализ ее ошибок и совет любой будущей власти, не повторяя их, осуществить то, что было недоуслышано, недореализовано из реформаторских идей Столыпина и его единомышленников. Эти идеи во многом сказались на взглядах А. И. Солженицына. Но Александр Исаевич после возвращения на родину оказался более окружен почетом, чем желанием выслушать его. А такой человек, по природе народный заботник, обладающий истовостью железной воли, заслуживал, чтобы его привлекли к практическому решению государственных вопросов.

Некоторые наши писатели, молитвенно заклиная нас именем Столыпина, на самом деле преклоняются не перед ним, а перед идеями самодержавия, которые сам он разделял лишь постольку, поскольку такова была тогдашняя реальность. Но они забывают, что именно их кумир, в которого они не вчитываются, считал необходимым преобразовать Россию в самое передовое, европейское, демократически цивилизованное государство. Да, внутренняя порядочность не позволяла Столыпину предать царя, но руки его были крепко связаны узами самодержавия, и, по образному выражению Тхоржевского, «мы» и «они» продолжали бороться на краю бездны».

Вот как Тхоржевский определяет лучшие качества Столыпина: «Упрямый русский националист, он был и упрямейшим, подтянутым западником: человеком чести, долга и дисциплины. Он ненавидел русскую лень и русское бахвальство, штатское и военное. Столыпин твердо знал и помнил две основные вещи: 1) России надо было внутренне привести себя в порядок, подтянуться, окрепнуть, разбогатеть и 2) России ни в коем случае – еще долго! – не следовало воевать».

Тхоржевский не без оснований считал, что разрушению государства российского способствовала его верхушка, саботировавшая столыпинские реформы: «…замкнулись в непримиримой ненависти, испробовали вместо примирительного, европейского, столыпинского пути свой – черный, узкоколейный! И привели к бездне».

Тхоржевский, и в эмиграции имевший достаточно врагов, однажды процитировал давнюю, но всё еще кусливую сатиру: «Закон политики простой: Чтоб было всё в порядке, Железной управлять рукой, Но в бархатной перчатке. У нас – навыворот пока: В деревне и в столице, – Везде бессильная рука В ежовой рукавице».

Иван Иванович и сейчас издалека, из своей эмиграции всё время пытается говорить с нами:

«Все мы думаем о России – кто сердцем уже не умер. Многие жаждут скорее туда вернуться. Все ищут объединения и здесь, между собою, – а главное, с родиной, с ее настроениями… Что «там, во глубине России»?

Но ни объединения, ни возврата домой нет, пока мы не поставим перед собой честно, во всей широте, самый темный, самый жгучий, самый простой и, вместе с тем, самый коварный вопрос русской жизни: земельный. Как быть с землей? И что на самом деле теперь «там» делается?»

Из Омара Хайама

* * *
Мир – я сравнил бы с шахматной доской:
То день, то ночь. А пешки? мы с тобой.
Подвигали, притиснут – и побили;
И в темный ящик сунут, на покой.

* * *
Ты обойдён удачей? – позабудь!
Дни вереницей мчатся; позабудь!
Небрежен ветер: в вечной книге Жизни
Мог и не той страницей шевельнуть.
Перевод Ивана Тхоржевского

* * *
Легкой жизни я просил у Бога:
Посмотри, как мрачно всё кругом.
Бог ответил: подожди немного,
Ты еще попросишь о другом.

Вот уже кончается дорога,
С каждым годом тоньше жизни нить…
Легкой жизни я просил у Бога,
Легкой смерти надо бы просить.

Творяне
Это шествуют творяне,
Заменивши д на т…

Велимир Хлебников

Иван Тхоржевский – камергер крестьянства,
Некрасова прилежный ученик,
ты был радетель русского пространства,
враг воровства,
бахвальства, рабства, пьянства
и в беды всей земли российской вник.

Мы деревням, как будто бы столицам,
заботниками стать всерьез должны,
быть, словно Кривошеин и Столыпин,
к земле родной измученной нежны.

Легко растут колосья лишь пустые.
Мощь созревает и в колоколах.
Не сразу вcходят Пушкины, Толстые,
но их зато нельзя зажать в кулак.

Земля Руси… Вся в ржавых минах, гильзах.
Каренина. Матрена. Женя Гинзбург,
за коей смотрит камеры глазок.
А ведь в душе Наташенька Ростова…

Нельзя, чтоб на такой земле растоптан
был хоть один безвинный колосок
и хоть один ребячий голосок.

Политики, зачем вам всем гримеры?
Своим лицом сумейте обойтись.
Найдут в пурге друг друга все Гриневы,
а с Пугачевым лучше разойтись.

И «завтра» не в тиранстве, не в дворянстве,
как Хлебников предвидел, а в творянстве,
не дав на Волге или Иртыше
замерзнуть в обездушенном пространстве
ну хоть одной-единственной душе.

Вы, Александр Исаич, Андрей Дмитрич,
да не увидьте лживо мирный мирчик,
а честный мир на лучшей из планет,
где выслушают, а подслушки нет.

Без крови будьте, будущего роды,
будь просто дождь – без атомной грозы,
и лишь самодержавие свободы
позволим в нашей будущей Руси.
Евгений ЕВТУШЕНКО