Спокойное безумие

Всем известны две жуткие истории. Первая – преступления молодой купчихи и ее любовника, описанные Николаем Лесковым в его знаменитом очерке. Вторая – история оголтелой государственной травли Шостаковича: он имел несчастье написать музыку по Лескову, которая не понравилась главному «знатоку» искусства Сталину. Через двадцать лет композитор вернулся к партитуре и ее серьезно переработал (заодно изменился текст либретто). Изменения отчасти сгладили ярую напряженность музыки и безжалостную искренность текста, повествующего о кошмарах неутоленного либидо. Режиссер Туминас и дирижер Сохиев линию смягчения вслед за композитором укрупнили и продолжили. Редко приходилось видеть оперный спектакль, в котором соавторы были бы до такой степени едины в стремлениях, создавая историю о смертельной опасности повседневной рутины, когда хуже всего «жизни мышья беготня», тоскливая скука. И все начинается и заканчивается в пространстве «стены, двери и замки на дверях» (реплика Катерины).

Режиссер и его сценограф Адомас Яцовскис почти избавили спектакль от реквизита и сугубо национальных примет, и неважно, что герои при этом носят смазные сапоги. Важней всего полуусловный жест волнения, когда Катерина как бы бессознательно заламывает руки или нервно мнет подол платья, а сцены насилия мужиков над работницей или секса хозяйки со слугой решены почти танцем. Важен цвет – главным образом черный и серый, как толпа каторжников в начале и финале спектакля. Как высокие стены домов без потолков, такие кладки могли бы возвести когда и где угодно. Как безликая, но визуально динамичная толпа мужиков и баб, реагирующая на события, словно флюгер, мотающийся в разные стороны.

В этом же ракурсе «зла без границ» работают главные герои – Надя Михаэль (Катерина) и Джон Дашак (Сергей). Да, в первом составе купчиху и работника пели иностранцы, естественно, с акцентом, что вызвало прямо-таки аллергию у части публики. И совершенно напрасно вызвало. Хотя бы потому, что большой диапазон голоса дебютантки в этой опере Михаэль, от густых меццовых низов до истерически-вскрикивающих верхов, именно в сочетании с акцентом давал требуемое режиссером вселенское постоянство архетипа. Тут еще и манера держаться без открытых эмоций, при которой Катерина кутается в шаль, как в убежище. А опытный, не раз певший Сергея Дашак, у которого с русским языком куда более притертые отношения, захватывал не только могучим тенором, но и обликом высокого лысого богатыря, который с одинаковым успехом мог жить и в русской провинции XIX века, и в американском боевике.

В опере, удачно спетой почти всеми солистами и хором, есть одуревшие от скуки полицейские в участке с гротескным Исправником (и с песней про предшественников полиции – «фараонов» в Египте), чересчур умильный поп и косящий под юродивого Задрипанный мужичок. Есть, в конце концов, липовый романтик Сергей, изъясняющийся с бабами «по-книжному». Шостакович дал ему музыкальные куски, пародирующие арии героев-любовников из старых европейских опер, а то и оперетт. Но эта, саркастическая и гротесковая, сторона дела мало интересует постановщиков. Особенно дирижера, постоянно убирающего отсылки к трагикомедии. Сохиев, например, Сергеевы вокальные «сладости» не подчеркивает. Как и страшновато-убогие вожделения свекра Бориса Тимофеевича, с его страстью к «грибкам» и явственно слышимой интонацией «седина в бороду, бес в ребро». Но впечатляет режиссерское решение второго акта, когда на преступной свадьбе вот-вот рухнет непрочное равновесие судьбы, и гости, сидя тремя рядами, качаются из стороны в сторону, и у Катерины подкашиваются ноги, а издевательски ухмыляющийся исправник, мелькая в человеческом лабиринте, врывается, как вестник возмездия. В финале на огромных деревянных качелях судьбы помещаются уже все, и Катерина топится в волнах, образуемых толпой каторжников, под окрик охранников «Смирно»! По местам!».

Такое впечатление, что резонерствующий Старый каторжник с его «Ах, отчего это жизнь наша такая темная, страшная? Разве для такой жизни рожден человек?» – альтер эго постановщиков, и Туминас, как и дирижер, смотрел на мир «Катерины Измайловой» как бы его глазами. То, что показал Туминас, почти доходит до уровня «не судите, да не судимы будете». Он сделал это – вместе с дирижером – по-своему цельно. У спектакля многого горячих сторонников. И много противников, утверждающих, что терпкая, на острие безумия и боли, музыка такому философствованию противоречит. Даже во второй редакции.