Нелегко шагавший по Москве

Когда-то Шпаликов написал:

«Я посмотрел в окно… Сейчас над водохранилищем, в тишине, сидят художники и художницы и пишут мостик через ручей, овраг, облака, крапиву, лодки на воде… Кто знает, может, они и меня впишут в пейзаж: вот так, сам того не желая, человек попадет в историю живописи».

Лучшие из шестидесятников добились большего, чем просто вписаться в пейзаж, – они сами создали пейзаж эпохи, а вернее, выдышали то, что получило название «оттепели». Но обманчивая оттепель перемежалась заморозками, и молодые идеалисты то поскальзывались на предательском льду, то попадали под ржавые сосулищи обвинений, которые рушились на их горячие головы с партийных крыш. После речи Хрущева с разоблачениями Сталина многие интеллигенты, в частности Булат Окуджава, даже вступили в партию, однако в пейзаж истории, казалось бы, стремительно менявшийся к лучшему, вторглись танки, подавившие венгерское восстание.

Неподдельный восторг вызвал полет Юрия Гагарина в апреле 1961 года, но в июне 1962-го произошел цинично-трусливый расстрел голодной демонстрации в Новочеркасске. После сенсационной публикации «Одного дня Ивана Денисовича» в «Новом мире» и «Наследников Сталина» в «Правде» Хрущев, сумевший остановиться на пороге третьей мировой войны в разгар Карибского кризиса, начал войну против отечественных художников и писателей. Его сняли силовым способом, правда, совсем не за это, и мы надолго погрузились в застой и постепенно разраставшуюся коррупцию аппарата.

Вот какие трагические перепады достались шестидесятникам, к которым принадлежал Геннадий Шпаликов, а они вовсе не были конформистами, «кидавшими камни лишь в разрешенном направлении», как с надменным сарказмом выразился Иосиф Бродский. Большинство из нашего поколения пусть наивно, но искренне верило, что можно очистить от крови и грязи древко красного знамени и спасти идеалы социализма. Почему добровольцы, строившие Братскую ГЭС, вкалывали на совесть? Да потому, что это была первая великая стройка без подневольного труда заключенных, первоэшелонцы своими руками растаскивали колючую проволоку расформированных лагерей. Белла Ахмадулина – и та поехала на целину со студенческим отрядом. Даже один герой «Ракового корпуса» у Александра Солженицына размышлял об особом, нравственном социализме.

Как-то в Казахстане в пору много обещавшего начала Перестройки я оказался в чайной за столом с дальнобойщиками, и один из них, узнав меня, вот что высказал:

– Эх, Евгень Лександрыч, как жаль, что Хрущев после речи о Сталине сразу не начал перестройку. Тогда все мы были еще сталинизмом подмороженные, и в нас стольких микробов наживы не развелось. А при Брежневе общество оттаяло, потухлело, стало гнить не только сверху, но и снизу. Поздновато Горбачев с его перестройкой высунулся.

Поколение, чье детство пришлось на Великую Отечественную войну, не нужно было учить советскому патриотизму. Но партийная бюрократия, знать не знавшая слова «совесть» без прилагательного «трудовая», постепенно сделала из многих искренних советских патриотов – непредставимо для них самих – почти или совсем антисоветских, а из идеалистов – если не циников, то пессимистов, как Гена Шпаликов.

Его, сценариста, поносили вместе с режиссером Марленом Хуциевым за романтический фильм «Застава Ильича», где сын разговаривает с тенью убитого на фронте отца, который уже моложе своего выросшего без него сына. Всё было аморально перевернуто в идеологической истерике, когда эта сцена, утверждавшая духовную связь поколений, была мошеннически выдана за провоцирование конфликта отцов и детей. В самом финале там был потрясающий обмен репликами. Сын спрашивает погибшего отца, как дальше жить, а отец отвечает: «Ты же старше меня, сынок» (цитирую, как запомнил полвека назад).

Каким инквизиторским цинизмом нужно было обладать, чтобы издеваться над этой сценой и заставлять ее переписывать! А в это время Гия Данелия уже снял фильм по другому, легкому, нежному сценарию Геннадия Шпаликова «Я шагаю по Москве». Песенку из него с голоса юного Никиты Михалкова подхватила буквально вся молодежь, и представить тогда будущий конфликт Михалкова и Хуциева было немыслимо.

А вот какими были первые стихи этого «разжигателя вражды между поколениями», написанные в пионерлагере (привожу, не исправляя ошибок в словах): «В спальнях чисто, всё убрали, всё в порядок превели, на ленейку мы шагали стройно, в ногу, как могли».

Но после оскорблений, после унизительных переделок в фильме и даже перемены его названия шагать стройно, в ногу Шпаликов уже не смог. Начал спотыкаться. В юности он записал в дневнике с характерным для многих не то что необдуманным, а недочувствованным максимализмом:

«Вчера покончил с собой Фадеев. Сегодня – во всех газетах его портреты и медицинское свидетельство: «Страдал тяжелой болезнью – алкоголизмом, во время душевной депрессии, вызванной острым приступом алкоголизма, покончил жизнь самоубийством»…

Жалости нет, алкоголиков не жалеют. Какими же руками он писал, как мог говорить о светлом, чистом и высоком – пьяница по существу… Фадеев – дезертир. Иначе его назвать трудно».

Тогда Шпаликову и вообразить было трудно, что его ждет такая же судьба. Его не спасла даже любовь к жене – замечательной актрисе Инне Гулая и к их общей дочке Дашеньке, о которой он написал так:

Всё прощание – в одиночку,

Напоследок – не верещать.

Завещаю вам только дочку –

Больше нечего завещать.

И как изменились его записи в дневнике по сравнению с заметками о самоубийстве Фадеева:

«Еще раньше у меня бывали вот такие дни, такой пустоты, неприкаянности, но это проходило. Вот уже, наверно, месяц я живу так, и это не проходит. Я просыпаюсь внезапно среди ночи и сижу при электрическом свете, пробую читать – уже несколько лет замечаю, что я стал читать любую ерунду, лишь бы не оставаться с не занятой ничем головой. Я не вижу никакого выхода, я совершенно пуст, работа не доставляет мне радости <…> уже около двух лет я беспрерывно пью, и теперь это стало уже нормой поведения – мне некуда деваться».

Он был человек, наполненный светом, и, когда свет из него ушел, он не смог без него. Его обожгло, даже сожгло морозом после «оттепели», и он повесился.

«Безвременье вливало водку в нас», – спел Володя Высоцкий о таких людях, не выдержавших жестоких похолоданий, выпавших на их долю.

Есть очень не нравящаяся мне высокомерная пословица «Хороший человек – это не профессия». Не думаю, что она – народная. По-моему, быть хорошим человеком – главнее всех профессий, и мне всё равно, какую профессию выберут мои дети, лишь бы мне не было стыдно за них.

Геннадий Шпаликов всю жизнь писал стихи, и у него есть несколько прекрасных стихотворений, хотя я не смогу назвать его большим поэтом. Но он был поэтом по своей душе, по человеческому поведению, по ощущению чужой, а не только своей боли.

Виктор Некрасов, с которым он дружил, вспоминал, как Гена метался, повторяя одно и то же: «Я не хочу быть рабом, я не хочу быть рабом!», когда его изматывали поправками в киносценариях. Незадолго до смерти он был у меня дома, задержался допоздна. Хотя об этом он не сказал, я почувствовал, что идти ему некуда, и предложил у нас переночевать. Он спал на диване сном одинокого обиженного ребенка, а утром играл с моим сыном Петей, но потом вдруг заторопился, словно стесняясь, что его неприкаянность может помешать чужому уюту. Он остро переживал отъезды друзей «туда», куда нельзя было без звонка зайти переночевать, если некуда идти:

«Бездомные завидуют тем, у кого есть дом, а те – завидуют бездомным, потому что им кажется, что проще и веселее вообще не иметь никакого дома, никаких обязанностей ни перед кем, а я не знаю, кому я завидую».

Стихотворение Шпаликова «У лошади была грудная жаба…» пел Александр Галич, но я приведу текст по списку, который ходил по рукам:

У лошади была грудная жаба,
Но лошадь, как известно, не овца,
И лошадь на парады выезжала
И маршалу об этом ни словца…

А маршала сразила скарлатина,
Она его сразила наповал,
Но маршал был выносливый мужчина
И лошади об этом не сказал.

Реквием по шестидесятникам

Кипяточком нас в «оттепель»

нежно ошпаривали,
окунали нас в прорубь
для раз-но-об-ра-зьи-ца,
так что даже у самого светлого шестидесятника

Шпаликова свет сходил иногда совершенно с лица.
Наша идеология –
это такая метеорология,
что не стоит в ее предсказания верить всегда.
Никогда не задумывал
выйти в матерые волки я.
А вот заматерел.
Тоже вою порой.
От стыда.
Евгений ЕВТУШЕНКО