Владимир Богомяков: "Эх, Господь, для каждой шестерки припаси пожирнее туза"

Сергей Алиханов

Владимир Богомяков родился в 1955 году в городе Ленинск-Кузнецкий Кемеровской области. Окончил исторический факультет Тюменского Государственного университета. Его стихи публиковались в журналах: «Новый мир», «Знамя», «Воздух», в сетевом журнале «Топос» и других Интернет-изданиях.

Автор стихотворных сборников: «Книга грусти русско-азиатских песен Владимира Богомякова», «Песни и танцы онтологического пигмея», «Новые западно-сибирские песни», «Стихи в дни Спиридонова поворота», «Дорога на Ирбит», «Извините, пельменей нет». Автор двух романов.

Лауреат Григорьевской поэтической премии 2018 года.

Доктор философских наук — тема диссертации: «Сокровенное как горизонт человеческого бытия». Профессор кафедры Политологии Тюменского университета.

Из Тюмени в Москву Владимир Богомяков прилетел утром в минувший понедельник, чтобы принять участия в поэтическом ристалище «Полюса» ( слайд-шоу этого мероприятия -https://www.facebook.com/alikhanov.ivanovich/videos/10221174006202736/)

и уже в ночь, улетел обратно в Тюмень.

«Полюса» были основаны более 15-ти лет назад поэтами Юрием Цветковым и Данилом Файзовым, и за эти годы в рамках этого проекта прошло уже более 150-ти поэтических противостояний. Об истории проекта «Полюса» прекрасно рассказывает сам Юрий Цветков, видео: https://youtu.be/r1UCl0r9vNc

Любопытно, данная встреча между Владимиром Богомяковым и Павлом Настиным была задумана устроителями еще 10 лет назад, но осуществилась, из-за того, что поэты живут в разных концах России — один в Калининграде другой в Тюмени, только сейчас.

Дару Владимира Богомякова свойственно придавать удивительную документальность и достоверность необычайным небылицам. В его просодии случайные, зачастую со сказочным сюжетом события, посредством былинно-запевной интонации, совершенно затмевают обыденность, и кажется, навсегда побеждают обрыдлый, тоскливый порядок вещей.

Неоспоримые лирические аргументы неимоверно сильны:

Он потерял побольше денег и уехал в край кипящего молочка.

Потерял мобильник и спал в комнате у одного старичка...

Потерял Оксану Викторовну, сироту.

Она под землей не дует больше в ноздри кроту.

Потерял все нажитое непосильным трудом.

И нечем теперь заплатить за Дурдом.

Смутные воспоминания, реминисценции, в стихах Богомякова преобразуются в небывалые природные явления, и настраивают читателя — а на творческих Вечерах и слушателя — на восприятие чего-то величественного, и архиважного. Зарождаются — прямо среди строчек! — местные, и чуть ли ни народные обычаи:

Есть в том Метелёве Поющий Камень.

Поет придурочно и часто нетрезвый.

Сначала пинали его сапогами,

Потом решили, что камень полезный.

Теперь к нему приезжают свадьбы

И разбивают вдребезги пластмассовых пупсов с капота…

Владимир Богомяков — поэт неразгаданного, мастер обнаружения мистических связей в обыденных явлениях и обычных вещах. Даже надоедливые, летающие вокруг насекомые вдруг становятся обладателями загадочных свойств, и — что очень важно! — оставаясь неведомыми и для самого поэта:

Играла Муха на малюсенькой гитаре.

Резвились и плясали таракане.

А Жук невдалеке шатался

И звукам музыки приятно удивлялся...

Чтоб разъединить

в ритмической взаимозависимости

свои четыре конечности.

Это ж как насекомство беззаветно нужно любить

И иметь в душе чувство бесконечности.

Юлия Тишковская - поэт, критик и сурдопедагог, любезно дала разрешение процитировать прекрасное эссе, которое она зачитала, открывая «Полюса»: «Владимир Богомяков в одном из интервью рассказывал, что любит путешествовать на машине. Садится — и едет, иногда за тысячи километров. И самое интересное в этих поездках — движение поперек. Не просто проезжать мимо городов и поселков, а открывать для себя их изнанку. Видеть детали. Которые вот так, внезапно, могут открыть главное.

Сегодняшние наши поэты, которых я очень люблю, двигаются поперек в стихах, поперек стандартов, потому что их стихи ярко индивидуальны и одновременно очень человечны, они всегда про человека и про окружающий его мир, где важны детали, где текут реки и облака, где мост Королевы Луизы проходит через Ирбит. ...есть то, что определяет любой город. Это человек.

Владимир Богомяков — профессор рок-н-рольщик, фигура эпическая и легендарная, человек, знакомство с которым дает эффект прикосновения к вечности, самый красивый мальчик тундры... на стихи Владимира написали песни тюменские музыканты из группы «Центральный гастроном», а также Роман Неумоев, Михаил Зуйков ...ишимская группа под интригующим названием «Волосатые ногти» также написала несколько песен на его стихи. Кстати, Владимир в живом журнале изобретает названия групп и делится ими с дружественными музыкантами.

...лично меня очень радует: в то время как почти все литераторы ушли из живого журнала на фейсбук, Владимир продолжает активно вести «ЖЖ», посты появляются каждый день. Владимир Богомяков был знаком и дружен со многими контркультурными и андеграундными музыкантами, в частности, с Егором Летовым и Янкой Дягилевой, которую я очень люблю. И Янка подарила Владимиру блокнот со стихами, который впоследствии, к огромному сожалению, был утерян».

Данила Давыдов как-то сказал, что «поэтическая линия Владимира Богомякова происходит от древних раскольничьих текстов и в чем-то похожа на русский духовный стих. Мир Владимира Богомякова — велик, там есть место всему, каждому существу, каждой былинке. Но он удивительно человечен и свободен в этом. Свободен в выборе выражения этой человечности и всемирности теми словами и средствами, которые возникают здесь и сейчас, на кончике языка».

Игорь Касаткин писал, что «стихи Богомякова — это выход из мира «Я», лишенного времени, но не в мир симулякров, а куда-то в потусторонний (по отношению к миру симулякров) мир. Владимир Богомяков увлекается дегустацией родниковых вод. Есть очень вкусная вода, пьешь и радуешься, но, когда она немного постоит, теряет большую часть вкуса. А есть вода, которая... и завтра такая же вкусная, как в роднике...».

Виктор Перельман — писатель, издатель и журналист в предисловии к подборке стихов, написал в «Новом мире»: «Когда я впервые познакомился со стихами Владимира Богомякова, они мне не понравились. Они выглядели неаккуратными — из них торчали строчки разной длины и все такое. Я решил, что этот поэт, хотя и взрослый, и профессор философии, а доводить до ума свои тексты не научился. Видимо, тогда мне нравились стихи поровнее или я был усталым.

А потом — через полгода — у меня случилось плохое состояние психики. Сидя в грусти и тоске, я решил почитать книжку поэта Богомякова: хуже-то все равно не будет. И надо сказать, что решение это оказалось одним из немногих в моей жизни, которыми я горжусь, потому что буквально через пятое стихотворение вся моя депрессия прошла. И стал я бодр и светел!..».

Целебные свойства замечательных стихов, несомненно, испытают на себе и наши читатели:

* * *

Лишь чаи, лишь конфеты, лишь рафинады.

Лишь скатерть в цветочек с пригорками и ложбинками.

Лишь скромная заюшка юбку надела.

Лишь селёдка ласковая с жемчугами-росинками.

Лишь под столом крепко лапку пожмёшь,

Пока тятя не видит.

Лишь водка лежит на путях-перепутьях

И шепчет: «Забудь!»

Забудь и очухайся по темноте.

И звёздочка будет висеть в высоте.

Туда побреди, где кусты и ограда.

А как тебя звать — никому и не надо.

* * *

Где хариус стоит на перекате,

А баба плачет в дохлой хате,

Покойник с именем Вилен

В окошка полиэтилен

Глядит варначьими ночами,

Там брага ходит под свечами.

Бруснично-клюквенные очи.

Шипит она и замуж хочет.

Земля уходит от воды.

Уходит филин от беды.

Таймень уходит в глубину.

Ушёл покойник на Луну.

Завоет брага здесь одна

И рухнет на пол холодна,

Бесстыдно обнаживши грудь.

Здесь больше замуж не беруть.

Поучение Филофея, лесного человека, об охоте на зверей,

обитающих в сибирских лесах.

Лонись матушка-нужда копытом торкнула мне в спину.

Ведь мой карман давно прожгла последняя монетка-барнаул.

И значит — что? Бери ружьё — иди стреляй дичину.

Но ослепла старуха-винтовка, прям караул.

Пищаль заложена в ломбард, у штуцера целик мал,

Моя коническая пуля стреляет всякую страмину...

Ну положенье — ну, перемать!

Эх, засадил первача — придал себе куражу.

По подошвам гор и голым еланям,

По логам и падям кружу.

Скырлы-скырлы.

Отнекьваю собачьи грибы,

Чтоб не лезли в мои следы.

Сказал красное словцо на солнозакат

И сразу понял — будет мне фарт.

Достал из кармана колоду карт.

Сударь валет — до полу уда — будешь мне слуга вплоть до Божия Суда.

Всё смолкло. Не зукают и комари. Покрещусь на потух вечерней зори.

Раз пошла такая стрельба по месяцу — шестёрочке-суке приказ повеситься.

Поди ты, шестёрочка, в чащу, исделай петлю настоящу.

Четыре дамочки-хлопуши — вот вам в нос и серьги в уши.

Вы подите, вы подите — кого хотите приведите.

Зверь, ты, зверина, ты скажи своё имя.

«Я заюшка-ушкан». Ну полезай ко мне в карман.

Туз пиковый — хулиган — поставь мне тёплый балаган,

Чтоб острый хиус в бок не колол.

Король пиковый, ты пойди — кого хочешь приведи.

Зверь ты, зверина, ты скажи своё имя. «Я есть крупная птица тетерев глух

(По-вашему косач)». Взял его, братца, за толстый клюв.

«А я копалуха — глухая тетеря, его жена,

Кушала пупочки хвойных дерев и стала сочна и жирна».

Ну поди сюда.

«А мы копалята малые птички, любим муравьиные яички»,

Не нарастили узорно-серое перо. Не наклевали сизо-зелёный зоб.

Ладно, сгодитесь мне в суп.

«А мы копалята дружные ребята

Прикатили тебе яиц глухариных... Глянь-ка — вдвое больше куриных».

Ладно, сгодятся мне на яишенку.

Королёк червей сохатого привёл.

Королёк бубей хорька-черногруда.

Королёк трефей — летягу.

Семерочки-мунгалы шакжоя ведут.

Восьмёрочки-сыбыры Мишу ведут.

(И медвежий корень в лапе).

Девяточки волка-серка да волка-князька.

С десяточками сам бабр пришёл.

Кровь изо рта каплет. Говорит:

«Хватит с тебя снедного зверя.

Проваливай. Хозяин недоволен».

Всё-всё. Ухожу.

Теперь бабки есть — добуду в Нерчинске свинцу.

К Афанасьеву дню собрался на Обдорскую ярмарку.

Да вообще перед смертью не худо бы поездить —

Посмотреть Евразию.

Примечания:

лонись — вчера вечером.

монетка-барнаул — сибирская монетка, которую чеканили в Барнауле.

отнекьваю — диалектизм, ну, вроде бы как отговариваю.

сыбыры — удивительный народец сибирских пигмеев.

шакжой — тигр.

хиус — пронизывающий ветер.

* * *

Объяснил нам Антипушка, что кодеин фосфат вполне совместим с алкоголем.

Подмигнула селёдка измурудным глазком, и поехали радостным полем.

Посреди метели стоит клетка железная с колесом.

И такое приволье, и такая метель, довольные, закусили огурцом.

Посреди метели пустая пролётка, а лошади не видим, должно умерла.

Так чудесно-весело этой зимой и мы катимся, как варёные яйца со стола.

Настоящая водочка, светлая, горькая. Последняя бутылка открылася.

А мы как вербочки, ещё не пушистые, ляжем в церкви у левого крылоса.

Песня о голове

Настрелять бы воробушков по переулочкам.

Полюбоваться бы на дедушку косматенького.

В сыру-землю вылить бы чару питьица медового.

Исхлопотать вечного прощеньица

У батюшки-микробца да у матушки-микробицы.

И прощеньица-благословеньица у ямы глубокой,

У красна солнышка, копья боржамецкого,

У палицы булатной, у добра коня,

Да у своей у буйной головы.

Голова гудит, как Киев-град.

Голова дубовая, стольне-киевская.

Голова совершенно белокаменная,

Голова моя кирпичная,

Голова моя сер-горюч камень.

Головы моей Сокол-корабль

По морю Хвалынскому скроется вдаль.

* * *

Два старых хиппи стали сборщиками картофеля.

В 6 утра они выходили на грязные поля.

А кормили их жидкой похлёбкой из маркофеля.

По таким законам живёт Сердцевинная Земля.

Сердцевинная и сердцевидная —

Из космоса напоминающее огромное остановившееся Серое Дце,

Розами увитое, стрелами пробитое.

Его умирающий и наблюдает в самом конце…

* * *

К вечеру муравьи опять прогрызли ноосферу.

А мы с соседом Мишей Панюковым выпили 4 бутылки водки.

Хоть, рассуждая офтальмологически, водка вредит глазомеру,

Мы чётко видели за окном чёрно-белые фотки.

Мы чётко видели за окном Западно-Сибирскую равнину.

Мы видели, как настучали по бороде одному гражданину.

Мы чётко видели отсутствие демократии и наступление на права трудящихся.

Видели серую пустоту в конце всех этих дней, длящихся и длящихся.

А потом уснули и над контурной картой, летели орлами

(если уместна такая аллегория).

Всё же ошибался Альфред Коржибски: карта — это уже территория.

* * *

Один раз сосед Виталя помер.

Смотрит — а мало что изменилось,

Только разве что девки меньше пристают.

Он поехал в Ёбург, снял в гостинице «Исетск» одноместный номер.

А там чистота, тишина и почти что кладбищенский уют.

Включил телевизор, ну а с экрана

То ли серые тучи, то ли волны свинцовые — только держись!

И понял Виталя, что это не лето закончилось, а закончилась вся его глупая жизнь.

Виталя берёт телефонную трубку —

В трубке лопаются пузырьки и дышат заждавшиеся зверьки…

* * *

Каждый день я проезжаю Бабарынку.

Там когда-то жил странный человек по имени Мух.

А там на холме, затянутом в нечистую дымку,

Жили муж и жена, людоеды, они ловили и ели местных старух.

В XIX веке здесь протекала чистая речушка

И архимандрит отец Владимир даже разводил в ней раков.

А теперь мы видим мутный, грязный ручей, протекающий

Вдоль обветшавших болгарских пансионатов и деревянных бараков.

И как-то поехал я на семнадцатом, и вдруг вспомнилось невспоминаемое.

Какое-то чё-то такое невнятное, как книги Сергей Сергеича Минаева.

Такое что-то древнее, разухабное, как мне ударили копьём по голове

И вот именно здесь несколько веков назад я лежал и умирал в сухой траве.

Тут вышел какой-то вроде бы в пункерских штанишках, похож на глиста.

И сказал: «Лет через триста, парнишка, тебе понравятся эти места!»

* * *

12 лет назад товарищи в Париже познакомили меня с Бодрийяром.

А я пил всю ночь с двумя туристками и изо рта был жуткий перегар.

Я хлопнул виски, зажевал его ирисками. Вот тут в комнату и входит Бодрийяр.

Я стушевался, поправил галстук и неожиданно спросил его, как действует Судьба.

Честно говоря, не помню, что он ответил.

Однако мне в скором времени не пришла труба.

Люди умирали, уходили всё дальше и дальше,

И усиливалась моя с ними разделённость.

Но непостижимо в информатизированной нашей Вселенной

Крепла всех со всеми неразлучённость.

* * *

Когда у Джойса совсем засвистела фляга,

Он пишет свой роман «У лис».

Знал, чем поразить публику, старый стиляга.

Вот так ты с дерева падаешь вниз.

И острая боль в повреждённой пятке.

Сидишь неразборчиво на осенней листве.

И всё теперь уже не в порядке

И в Саранпауле и в Москве.

Из мира, полного смертью, уничтожением и инвалидством,

Никуда не шагнуть на повреждённой пятке.

И вдруг из леса приходят лисы,

Похожие на членов перестрелянной милицией тюменской десятки.

Жизнь несправедливая, но такая красивая.

Короткое, но, эх, несмурное времячко.

Потри веселей своё лысое темячко.

* * *

Я читаю перед сном геном паутинного клеща.

А потом не могу уснуть, лежу во тьме трепеща.

А если вдруг усну, меня несёт гераклитовский поток, и рядом тени, возможно, щук.

В животе темно, и в илистое дно не вцепишься, как клещук.

И тогда остаётся пойти на кухню и выпить Aqua Minerale полный стакан.

Или поехать на революцию, или поехать и палёной водки накупить у цыган.

И выйти со дна реки с горящей свечой

И ваши бренные останки обернуть красной, жёлтой и синей парчой.

Много вижу за всю свою жизнь. Однако кое-что определённо снится.

Например, великанская пятнадцатихвостая для пуганья детей лисица.

* * *

Здесь место непростое, Леонид.

Здесь каждый видел то, как куст горит.

Здесь тусклый плод становится вдруг страшен.

Здесь место непростое, Леонид.

Здесь твой беззвучный сон вдруг шепотом украшен.

А у виска здесь звездочка горит.

Здесь место непростое, Леонид.

И кто же шепчет в зеркале овальном?

Ты спишь в моем дому изгнанником печальным.

И неразгаданны чуть слышные слова.

Здесь место непростое, Леонид.

Здесь червь в земле, а в воздухе сова.

Здесь тусклый плод становится вдруг страшен.

И странная твоя седая голова

Уставила в меня роскошный глаз.

О, не смотри, здесь место непростое, Леонид.

Здесь даже шепчут в зеркале овальном.

И неразгаданы чуть слышные слова.

Здесь червь в земле, а в воздухе -- сова.

О не смотри, здесь место непростое.

В пространство выхожу нагое и пустое.

Начало ноября.

РАЗЛИЧИ НЕЯРКИЙ СВЕТ

Различи неяркий свет,

Наполняющий предметы.

Сколько горя, сколько бед

Мнят в предметах экзегеты.

Я и сам из их числа.

Гибель в веточке почую.

Кровью ягода кисла.

В доме, как в гробу, ночую.

Ну, а если о словах --

бездна, липок страх, разруха.

«Цапфа», «цанга», «шлиф»' и «шлях» --

Шприц, познаемый в глубь уха.

Но в предметах есть и то,

Что прельщает нас и дразнит.

Пусть не радость, пусть не праздник:

Перчик, огонек, энзимчик,

Внутренний микрогрузинчик.

Но в предметах есть и то,

Что несет нам сон и тяжесть,

Сытую отрыжку, вялость

И свиную тупизну,

Толстых ляжек тяжесть, вялость,

Сыток и зевок ко сну,

И приятную усталось,

Погруженность в теплоту,

Отупенье, темноту,

И, наверно, в Абсолют,

Если про него не врут.

Кроме это всего

Есть в предметах свет неяркой.

Видеть начись его.

ГАЗЕТНАЯ ПОДРУЖЕНЬКА

Она холодными губами

К нему стремится в суп грибной,

Когда холодными ногами

Она идет к себе домой.

Она гадает на вагонах,

На седовласых и ментах.

А он живет себе в погонах

И в нем живет тоска и страх.

Она по небесам читает,

Она по Библии живет.

А он в глазу зрачком болтает

И в полдень три семерки пьет.

Но газетная подруженька,

Но газетная разлучница,

Но газетная тварь документная,

Но какая-то погань бумажная,

Но какая-то пресса продажная

Их разлучила навек.

Маленький Пейдж

Играла Муха на малюсенькой гитаре.

Резвились и плясали таракане.

А Жук невдалеке шатался

И звукам музыки приятно удивлялся.

Это ж так играть — какой нужно иметь отвязанный

вестибуляр,

Чтоб разъединить в ритмической взаимозависимости

свои четыре конечности.

Это ж как насекомство беззаветно нужно любить

И иметь в душе чувство бесконечности.

* * *

Когда Сергей Эйзенштейн работал над фильмом «Броненосец Потемкин»,

У него на плечах лежал маленький серый котенкин.

Нет, он не спал, находясь скорее в анабиозе,

Выдвинув вперед хоботок, подобный удлиненной крохотной розе.

Еще была у Сергея Эйзенштейна ласковая собачка,

Да съела как-то ее бешеная казачка.

Еще был у Сергея Эйзенштейна городочек шуточных птиц,

Но реквизировал его Наркомпрод на предмет пищевых яиц.

И макакий был у него для интимных секс-развлечений,

Но послали его за рубеж для особенных поручений.

Вот и всё, блин. И вся наша жизнь. Лишь кораблик плывет по бумаге.

Эйзенштейн тихо курит косяк. В небе реют красные флаги.

* * *

Пустынно-глухо, в полусне

Собачка бегает по небу.

За разноцветными ширмочками разливают вино «Миснэ».

Лежит на полу деревянный Бунин.

Ходит старушка посередь двора.

Бражку пьет и кружит разная детвора.

Летят на нас безглазые канарейки.

Девушка пьяная улыбается со скамейки.

Водит карлик кошечку за лапочки.

Кошечка смеется, и все ей до лампочки.

* * *

Есть в том Метелёве Поющий Камень.

Поет придурочно и часто нетрезвый.

Сначала пинали его сапогами,

Потом решили, что камень полезный.

Теперь к нему приезжают свадьбы

И разбивают вдребезги пластмассовых пупсов с капота.

А холостые от камня долотом отбивают кусочки

Исключительно девкам на сподману.

* * *

Он потерял побольше денег и уехал в край кипящего молочка.

Потерял мобильник и спал в комнате у одного старичка.

Потерял три паспорта и большую сберкнижку на вторые сутки.

А в туалете скончался наркокурьер с героином в желудке.

Потерял понятых и еще потерял зампрокурора.

Потерял кредитную карточку багдадского вора.

Потерял Оксану Викторовну, сироту.

Она под землей не дует больше в ноздри кроту.

Потерял все нажитое непосильным трудом.

И нечем теперь заплатить за Дурдом.

Чего тебе надобно, старчик?

О, хлеб тебя не насыщает,

Каким диавол угощает.

Все тварное тебя прельщает,

Хоть дней влеченье пресыщает.

Чего тебе надобно, старчик?

Чего тебе надобно?

Умрешь, не пробудившись,

Когда светлонебесны

Придут за тобой

Чувственный сон твой прервать,

Мысленный сон твой прервать,

Что-то мелькнет на долю секунды.

Мальчик, собака, берег реки...

Окунь, как ангел.

Окунь в очках.

Мама в очках...

До свиданья.

Чего тебе надобно, старчик?

Чего тебе надобно?

Старчик ответил:

«Сям-пересям,

Где море небесно

Все реки приемлет в себя,

Хочу быть уверен в невидимом я.

Хочу себя зреть

В этих водах небесных,

Текущих чирандо-выранто,

Ах, мощи хладны всегда.

Мощи хладны, чирандо-выранто.

Чёрна лутошка стоит без коры,

Не нарушив закона.

Бел мой правило, как сахар,

А я-то нарушил закон.

Жил понапрасну, и в небо взлечу понапрасну.

Череп мой псы отнесут

В высокую конопель,

Ах, вы простите, поля,

Звери и добрые люди,

Что, не крещен, не прощен,

В смерти всегда пребывал,

Что не видал я того,

Кто в тихий свет облачен...»

Старчик ты, старчик,

Не знать тебе вод тех небесных.

Правую руку твою держит враг видим.

Левую руку твою — враг невидим.

Не для тебя он придет, Трисолнечный свет.

Не для тебя дня и ночи Владыка

Откроет себя.

Закроют твой разум, как черную книгу.

И вниз твоя тень полетит

В холод и мрак.

Завтра

Художник-глазник по глазам меня мажет,

Как мажет купейный цыпленок. И даже

Как мажут плакаты, как мажут котлеты,

Как мажут свинцово и страшно газеты.

Но — завтра.

Оно наступает, как я на осколок бутылки.

Но — завтра.

Безвидно и пусто.

Так подо льдом задыхаются окна.

На всех его хватит священного холода.

Чего же просить?

На снегу хризантему?

Чтоб правило ночью иное светило?

Ах, в небесах незнакомый плясун,

И у мурзилок соски обморожены.

Шестерочка

Железные глазоньки скрытой природы,

Две циферки сонных в лице у хохлатого ибиса:

Единица моя — соловейкова церковка,

И горбата шестерочка, падла, фетинья.

Как пойду без рук, без ног Богу молиться.

И горбата за мной колыбается.

И горбата за мной, падла, шатается.

Сама поскрипывает.

Сама подпрыгивает.

Сама песни поет.

Как пойду на двенадцать зверей за советом.

Как пойду на двенадцать светил за ответом.

И горбата за мной, вертлянская,

И краснится, будто зарянская.

И всю ночь вертится вертушечка,

Пока не закукует кукушечка.

Как пойду по дорожке меж глаз,

А навстречу всё мертвые в чертовых шапочках.

«Вы откуда, друзья?»

«Из шестой из губернии,

Из шестерки-деревни

На шестой на версте».

«А куда вы, друзья?»

«Игогоница, милый, поспела.

Нам пора ерохвоститься».

Эх, Господь, для каждой шестерки

Припаси пожирнее туза.

Петька Ящур

Петька Ящур готовился лопнуть, как будто сарделя.

Мертвым в сахаре быть он хотел, а не мертвым в дерьме.

Тихой праной страна наполнялась, непрочна, как флокс, и кончалась неделя.

Тихой раной влажнела страна. Пионеры готовы к зиме.

Как закружит, как спросит: «Откуда ты, парень, откуда?»

И небесны глисты запищат из кровавых ресниц.

Петька Ящур идет, и, должно быть, готовится чудо.

Его ждет хоровод сероватых горбатеньких сниц.

Как за плечи возьмет, как в глаза и как в щеки заплачет.

Как подаст ему крест замороженной черной рукой.

Петька Ящур идет, и, наверное, что-нибудь значит

Вечный ветер, и голубь, и вечный сплошной беспокой.

* * *

Получил поместье за шишиморство и шпионство.

Хорошее место для забав, прогулок, для ромашничества и шампиньонства.

Здесь происходит легкое и сердечное безо всяких уставов.

Грязь уходит из белого тела, из нутра, из костей и суставов.

Если даже в доме что-то повалится, упадет,

Если будет трещать и в углу диковаться,

Если даже со стола все чашки сметет,

Я буду на стуле сидеть и улыбаться…

* * *

Есть такие темы, которые в стихах поднимать неловко.

Одна из этих тем – аскорбиновая передозировка.

Друг мой Юра пил месяца три,

У него даже началось помутнение хрусталика.

Я пришёл к нему, а он и говорит: «Смотри,

Вот что не позволяет мне превратиться

в окончательного алика!»

И стал пригоршнями глотать витамин С,

В несколько раз превысив суточную дозу.

И улыбка засветилась на его лице,

Как крестик на эмали голубой светится по морозу.

И так это дивно и ласково-хорошо,

И так это просто и убедительно,

Что, когда я к себе домой пришёл,

То пригоршни две витамина С

на тарелку насыпал решительно.

Сначала я витамины глотал, запивал чаем,

улыбался и суетился.

А после словно в прорубь провалился.

Во тьме подлёдной ёршик в морду мне ткнулся.

«Там наверху передавай поклончик!» И улыбнулся.

* * *

За то, что я зомбировал одну девочку,

Меня перевели из школы № 25 в школу для дебилов.

Вот Марьпетровна про Достоевского,

а я рисую крокодилов.

Большие жирные крокодилы сожрут оч. скоро всех вас.

Уже май, уже продают в бочках питьевой квас.

И я за три копейки выпью кружечку.

А вокруг бесконечный тоталитаризм:

болота, нефтяные вышки, и опять болота.

И, кроме как рисовать крокодилов, ничего неохота

* * *

Что ж ты, Сергей Петрович, журналы смотришь, как крокодил?

Найдёшь бабу на картинке и тычешь пальцем, дескать, вот ей бы угодил!

А ты смотри журналы, как зайка Петя,

И поймёшь, что Россия всегда отличалась от иных стран непостижимой любовью к детям.

А ты смотри их, как смотрят северные олени,

И поймёшь, как формируется патриотическое сознание людей разных поколений.

А ты смотри на них, как рыба-прилипала,

А иначе и не врубишься в процесс выращивания конкурентоспособного человеческого капитала.

* * *

Вот когда я учился в 10-ом классе, купил в магазине «Реконструктор» какую-то бормотень.

словносумерекнаплылатень

Пошёл на берег Туры и сидел там с бутылкой весь день.

словносумерекнаплылатень

А рядом лежали сачок для ловли слов и мой духовный кетмень

словносумерекнаплылатень

* * *

В Ишиме пацаны танцевали,

как череда небесных светил.

А в Патрушеве танцевали-спали.

Но один воробьёнком ходил.

В Тюмени быстрое ведение бровями

отличает мастеров тюменского танца.

А в Тобольске дикое трясение грудями

изумляет зашедшего на танцы иностранца.

В Салехарде же, за Полярным кругом,

Уже не пляшут, а ходят важно друг за другом.

* * *

Батюшка даёт по десятке с утра всем мужикам,

чтоб не сдохли с похмелья.

Идут к магазину, а там уже кот пляшет в приступе сродного с бездной веселья.

Что ты, усатый, давай по пивку, хватит скакать, блин, садись на ступени.

Будем живыми, пока дышит день и движутся херувимские тени.

Про нас ещё снимут такое кино, сценарий к какому напишет Миндадзе.

Будет веселие, будет вино, светлая радость и улыбадзе.

Мы льву наваляем, а деве — пистон, и всех нас запишут

в полярны радисты.

Потомки, потомки, молитесь за нас, красивых,

как скейтбордисты…

* * *

В населённом пункте Тягыш

Протекает речка Соловьюшка.

На её берегу сидит малыш

И что-то шепчет цапелю в ушко.

А цапель: хы-хы! глядь-поглядь!

А цапель: ой-ёй-ёй-ёй-ёй!

Пойдём с тобой скоро гулять

Под всей приуральской землёй.

Средь мёрзлых корней и камней

мерцанье подземных планеток.

Средь мёрзлых корней и камней

мы купим подземных конфеток.

* * *

Весна, мой друг, не куль гороху. Её психических вибраций,

Неясных отдалённых гулов сегодня удалось набраться.

Котов, четвероногих братцев, в 15:30 попрошу собраться

Для выяснения того, кто гадит на веранде, для ловли птиц и хлопанья глазами,

Для шевеленья длинными усами, для поцелуев

на мохнатой морде,

И для псалмов царя Давида в Word’e.

Я карлика куплю, усну, уеду в небо (не эффект будет оптический, а действительно в небо уйду).

Всё лучшее с собою заберу в духовность. Тики-диги-ду. Тики-диги-ду.

* * *

Потерялся серый пушистый кот.

Он до этого бухал целый год.

Встанет в полночь выпить 100 грамм и съесть варёное яичко

И машет сломанными лапами, изображая небесное птичко.

А то сядет напротив и пристально-пристально смотрит в глаза.

Знаешь, говорит, меня больше не держат мои тормоза...

Потерялся серый пушистый кот.

Несмотря на статус участника боевых действий,

Он не имеет льгот.

Он мне как-то пожаловался, что совсем не знает отца.

Он просил мочегонное от отёков лап и лица.

А то говорит: сходи в больницу, выпиши для меня феназепам.

Никакого феназепама, гадёныш, я тебе не дам.

Ложись и спи, говорю, а то ты меня задолбал.

И вот наутро серенький котик пропал.

То ли пошёл на дым, то ли уехал в Надым.

* * *

Из квашеной капусты вылез кто-то, пучеглаз и прекрасен.

«Во взгляде на женщину я с графом Толстым не совсем согласен!»

Шарах его ложкой, назад полезай откуда вылез.

Нечего тут рассуждать, тоже мне нашёлся битлес.

А то тебе тут живенько дадут продраться.

Тут криминальное государство, и у него скверная репутация.

Вот года через два тут будет соборная экологическая держава.

Тогда приходи, и базарь, и гуляй по столу моложаво.

* * *

Я всю жизнь проработал битломаном

В маленьких степных казахских городках.

Я постоянно шнырял по карманам.

А деньги пропивал в алма-атинских кабаках.

Мы как-то играли ночью в Тогыз-Кумлак

И тут ворвались менты с пистолетами в руках.

И вот тогда под Землёю запели битлы

На акмолинском и кзылординском языках.

* * *

Вот раз Хемингуэй приехал в Ирбит.

Пошёл погулять на Воскресенскую площадь.

И видит там очень странную лошадь.

Площадь бугрилась балаганами да палатками.

Площадь ревела тысячью голосов.

А лошадь совсем низкорослая, мохнато-монгольская.

Может, думает, — это и не лошадь даже, а огромный кот.

Хемингуэй плохо понимал по-сибирски.

Сомнения его не разрешил ни один чалдон.

Тогда он вздохнул и пошёл в гостиницу пить виски и джин «Гордон».

* * *

Постепенно готовясь к жизни вечной,

Допил бутылку и вышел на конечной.

Во тьме попрятались все ледяные соловьи,

Но сердце уже раскололось от мощной непрекращающейся любви.

Совершенно один я бреду по заснеженной дорожке.

Некому мне оторвать его ручки и ножки.

А в XIX веке здесь, говорят, жил один Сибирский Котище.

И одиноких путников он употреблял себе в пищу.

А в XVIII веке здесь жил Медведь Пахом.

Поймает мента и ездит на нём верхом.

А, если посмотреть далее в глубь веков,

То здесь никого и не было, кроме земляных червяков.

* * *

Помню, в поезде Хабаровск — Москва

Я купил у немых колоду карт.

На одной нарисовано, как на попе Фома

Мчится по снегу без всяких нарт.

Ни волыны, ни денег и ни души.

Так намного легче, вы знаете?

Лишь снятся заледенелые малыши,

Что рукавичками машут в сторону Площади Памяти.

* * *

Надел я ветровку.

Засунул в карман поллитровку.

И на берег пошёл.

Туда, где шиповник растёт.

Где мелкий сентябрьский дождь идёт.

И каждый дождливый день нас ставит на полку.

Втетерил я раз — и другой,

Да только без толку.

Водка вкуса воды с пожухлой листвой.

Подошла собака —

Шлёпает губами, словно мурлыкает потихоньку.

Я понял — не нужно смотреть, кто сейчас завис над моей головой.

* * *

Купил в магазине кильку в томате,

Да и скушал её на автомате.

Купил в магазине водку Вертикаль,

Да и скушал её в месяц жерминаль.

Завтра поедем покупать городок Ишим,

А, кто не спрятался, того растребушим.

Будем гонять по орбите на спутниках Земли,

Пока они ни возьми, да и ни забарахли!

Тогда успокоимся навеки в болотных тех краях,

Куда не довозит растворимый кофе Московская Кофейня на Паях.

* * *

Хорошо бы, если б тихих алкоголиков забирали в рай.

Но, их уводят за тёмный сарай.

И начинается нескончаемый бестелесный автостоп

К неподвижной звезде на северо-восток.

Почему их глаза на старых фото приобретают молочные оттенки?

Это удивительно для страны, где у всех рябиновые щёчки и розовые зенки.

* * *

Я увидел это в фильме.

Как ветер играет занавеской на арфе.

И кровь по венам течёт спокойно, как ветер.

И книги сами заворачиваются в платки.

И листья сами прикрепляются к шапке ребёнка.

И у чиновника пятого ранга на халате проступает квадрат с медведем.

Избы сами врастают в землю и скрываются под землёй.

Так и святые один за одним заполняют каждую улицу.

* * *

Понесло ж меня сызмальства шестилетнего

Из посёлка Яя да в зелёное море тайги.

Там я устал, потерялся и без вести запропал.

А мальчонка был рассудительный, не боялся Бабы-Яги.

Но ночью по небу сухии молоньи и очень страшно, тут не до ги-ги-ги.

Хорошо хоть на голове был тёплый капелюг.

Один день, второй, третий я шёл, как оказалось, на юг.

Ягодок много, вот их и грызу.

На четвёртый день принесло грозу.

Потом-то и солнышко, и радуга, и весёлого воздуха благовидность…

А я, дурашка, до нитки промок.

Кончилась во мне даже моя первобытность.

Я превратился просто в дрожащий комок.

И вдруг из леса выходят трое, как пить, убежавшие зэки.

Очень пристально они на меня уставили совершенно белые зенки.

Ничего не сказали и мимо прошли.

А к вечеру меня какие-то бабы нашли.

Вот и стал я жить дальше и рос, как купырь.

А надо мною немели небеса, да вокруг молчала Сибирь.

* * *

И тогда сказал матрос,

Достав самую длинную из ленинградских папирос:

«Ембаевская теплица — вот где настоящий ад.

На полиэтиленовой крыше скапливается конденсат.

Духота и высокая влажность. Нет ни цветка.

Но приходящим уготован напиток из кипятка.

В теплице сонмы существ, практикующих злобу.

Там не можешь дышать и подобен становишься позорному анаэробу».

И ответил танкист: «Братишка, тебя не пойму!

Ембаевская теплица — субъективная сфера,

Погружение души в её собственну тьму».

* * *

Ловил я раков Божьим Словом

На озере Перевалово.

А братва смеялась над моим уловом:

Они ловили исключительно валово.

Поставят машину фарами к воде,

А сами беседуют о девках и прочей ерунде.

А раки, словно узрев сияющую субстанцию Ци,

Выходят из воды строем, как живые мертвецы.

Два часа ночи. Игорь шепечет в телефон:

«Это военная разведка, Чечня».

Отвечаю: «Это рачьи места, Русня».

Игорь вмазался розмарином и забрался в свой чёрный шкаф,

Ибо палево кругом, а он на шифрах.

А раки идут и идут,

Как строители Беломорканала.

Они когда-нибудь нас взорвут

При помощи своего донного аммонала.

* * *

Бесконечная жизнь в домах кисельного цвета.

Да бесконечная жизнь в домах горчичного цвета.

В посёлках, названья которых скоро забудутся.

Однажды выйдешь на перекрёсток дорог в одной рубашке.

И в голову не придёт, что нужно одеться потеплее, от ветра закутаться.

И вдруг увидишь, что висит над тобой неведомая планета,

На вид совсем не страшная, словно из жёлтого вельвета.

Вот тут понимаешь, что иссяк твой биопотенциал,

Что в холодном мозгу нет ни одного биотока.

Ничего, что на прощанье жаворонок в небе не станцевал.

Ты уже вырвался из этого осеннего потока.

* * *

Маленькая моя кошечка по имени Офелия

Катает по жёлтым листьям мёрзлый клубень картофелия.

Катает этого маленького урода,

Словно маленький юпитер, маленький шарик из водорода.

А сама улыбается, как счастливая невеста.

Этот мир для живущих слишком сложное место.