Народный артист, режиссер Сергей Юрский

– Сергей Юрьевич, ваш новый спектакль называется «Полонез». Для вас было важно, что полонез – это танец, открывающий бал?

– Я никогда не могу объяснить, почему возникло то или иное название, почему сначала эта сцена, потом другая. Пьесы, книжки возникают спонтанно, а потом уже находится им оправдание. И в этом спектакле было много интуитивного. Выбор был из двух названий: «Полонез» и «Вечер абсурда №3». Однако от второго названия я отказался, поскольку слово «абсурд» в афише ко многому обязывает. Публика знает только слово «абсурд», а театр абсурда не знает и под абсурдом понимает, скорее всего, валяние дурака, нескладушки-неладушки, глупости, полное несоответствие или социальную критику впрямую – дескать, вот какие абсурдные вещи происходят в нашей судебной системе. Я же преследовал иную цель. Мне важно проанализировать сегодняшнюю жизнь. Несоответствие, непонимание, недослышание, невозможность встать на место другого – вот об этом речь. Пьесу я написал после того, как взял с полки для вечернего чтения книжку маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году». Он рассказывает о полонезе как о важнейшем ритуале, во время которого происходят все разговоры, обмен новостями, сплетнями, колкостями не только в паре, но и через плечо соседей. Полонез – как метафора бесконечности движения, традиция, которая лишилась всех смыслов, но за которую все держатся.

– В чем же современность?

– Для меня было важно описать это начало бала как ожидание событий и чувство перелома, чувство тревоги. Если говорить о символике, то она выкристаллизовалась в слово «ждать». Сейчас так мощны силы, вышедшие из прямого подчинения людей даже самых властных, что предугадать что-либо трудно. Надо ждать. Остается идти бесконечным полонезом и вставать в общий строй. В строй встали многие, бросив свое сопротивление, и приняли участие в общем движении, которое и есть ожидание.

– Вы обсуждаете с актерами нашу текущую жизнь?

– Очень кратко, но обсуждаем. Я стараюсь, чтобы слово «тревога» или слово «ждать» носили не абстрактный характер, чтобы они были наполнены плотью нынешнего дня. Актеры обязаны знать, что происходит в стране. Мы поминаем жертв политических репрессий, говорим о Ходорковском, потому что есть новости с процесса и это важно, говорим о театральных событиях. Мы должны быть обязательно откровенны, это входит в условия нашей совместной работы. Разговоры эти под соусом художественной трансформации входят в спектакль. У нас короткие репетиции, но мы всегда настраиваемся на камертон сегодняшнего дня. Не так, что «забудем все и займемся своим». Наоборот – будем помнить все, и вот наши занятия внутри этого.

– А как насчет «послания»? Что вы посылаете зрителям своего спектакля?

– Если бы «послание» можно было сформулировать, мы бы написали его на плакате и повесили на фасаде театра. И пьесу писать не надо, и разыгрывать ее не надо. Весь спектакль и есть наше послание. Наши сегодняшние мысли и чувства. С этим и примите нас.

– Выдающийся абсурдист Хармс говорил о «русско-национальной красоте» зауми, а современники называли его произведения протестом против диктатуры пролетариата. А как вы оцениваете абсурдистские упражнения Вацетиса?

– Хармс – выдающаяся фигура, Вацетис – скромно действующий человек. Если чуть-чуть повнимательнее отнестись к языку пьес Вацетиса, можно увидеть, что это язык вполне логичный, разумный и афористичный. Иногда текст лежит на большом слое ассоциаций. Мне кажется, что Вацетис человек психически здоровый. Хармс – а я его и исполнял очень много, а читал еще больше, и он мне очень интересен – человек больной. В тексте слишком много болезни. Хармс совершенен и неподражаем в «Случаях». Громадный зал может смеяться над ними. Остальное – болезнь все-таки и неумение скомпоновать мысли.

– Какую задачу ставит перед зрителем драматург Вацетис?

– Почистить глаза и уши – гигиена необходима. Ее в искусстве все меньше. Уши заткнуты вазелином и пластилином шоу. Драматический театр слова, театр диалога ушел, он почти не существует. Поэтому абсурд для меня – резервация, в которой возможен драматический театр.

– Какой тип театра, на ваш взгляд, имеет перспективы?

– Репертуарный театр умер, его нет. Для меня это горькая истина. Театры, которые притворяются репертуарными, являются фирмами, которые выживают разными способами. Есть актеры-звезды, которые работают, где хотят, и чьи имена ценятся в сто раз выше незвездных. Везде только расчет на успех, но он не может быть единственной целью. Разговор о душе, по душам – в рамках школьной программы? Это тоже не театр. Есть счастливые случайности, которые подтверждают тенденцию и не снимают проблему. Многие театры сейчас берутся рассказывать прозу со сцены. Для меня это всегда было попыткой ошеломить зрителя тем, что сейчас, здесь случилось непредвиденное. Эту вспышку непредвиденного я всегда любил в драматическом театре. Это не бабочка в фильме формата 3D, которая как бы летит тебе в мозг. Технология не заменит совершенства игры актеров и точность вхождения музыки в их игру. Технология шепчет: мы вас не обеспокоим, мы вам приснимся. Великий цирк и великий театр сильны паузами. Сейчас пауз нет – везде дежурит музыка.

– Где теперь места силы, где живет тайна?

– Тайна живет случайностями. Она почти исчезла. Перед спектаклем я говорю молодым коллегам: замкнемся, мы должны быть таинственными. Не открывайтесь, не настаивайте, не лезьте к зрителям. Просто откройте им двери.

Полную версию интервью читайте в декабрьском номере журнала «Театрал»