Человек, случайно не убитый

«Человек, случайно не убитый…» Поэт-эгоцентрик так мог написать только о себе. Если бы всё, что хотел сказать Николай Оцуп, ограничивалось одной этой строкой, вряд ли бы я процитировал ее. Строка явно бьет на жалость, создает жертвенный ореол вокруг автора. Но уже следующая строка укрупняет сказанное до всечеловечности:

…Человек, случайно не убитый,
То есть каждый современник наш…

И это точнейшее определение для человека XX века.

У меня даже дух перехватило, настолько просто и страшно это было выговорено между 39-м и 45-м, в промежутке истории, похожем на черный адский провал, набитый трупами, а вот почти никем не услышано.

Подумать обо всех, думая о себе, не каждому дано. Но и услышать дано не каждому. Как странно, что, казалось бы, такая простая мысль о случайной неубитости не только тебя самого, но и каждого из человечества раньше никому не приходила в голову, а если и приходила, то не достучалась до нас. Наверно, чувствительность нашего слуха саморегулируема страхом задуматься над тем, что, может быть, непоправимо – во всяком случае, нами. Но тогда кем же? Всё возлагать на потомков? А что если они эти проблемы будут перевозлагать на своих потомков, и так до бесконечности?

Многие люди старшего поколения лишь по капризной воле Провидения – непредугадываемо доброй или злой – избежали смерти в ГУЛАГе или в газовых камерах Освенцима, от голода в осажденном Ленинграде, от испытательного взрыва атомной бомбы на Урале, от чернобыльской катастрофы, от пули афганского моджахеда или от чеченского кинжала, от выстрела наемного киллера либо от «паленого» пойла… Вот что добавил сам XX век своими злодеяниями к пророческому афоризму Оцупа.

«Не пренебрегайте дурнушками!» – советовал один из героев русской классики. «Не пренебрегайте незнаменитыми поэтами!» – добавлю я.

Николай Оцуп принадлежал к тем, кто не отказывался разделить ответственность за всё, что с нами происходило, и его небольшое, но чистое дарование заслужило быть частью нашего века и на страницах летописей, и на полях сражений. Убежденный пацифизм не помешал ему вступить в первые же дни войны добровольцем во французскую армию, чтобы сражаться с фашистами. Будучи в муссолиниевской Италии, он угодил в концлагерь на полтора года, был пойман при неудачном побеге. Снова бежал и с 1943 года партизанил вместе с итальянцами и беглыми советскими военнопленными, среди которых был и герой моего стихотворения «Итальянские слезы», после возвращения домой попавший уже в наш лагерь как «изменник родины». «Каждого, кому искусства мало, Кто умел возненавидеть зло, Если не на подвиг поднимало – К гибели безудержно влекло…»

Всё это нагадал в собственных стихах Николай Оцуп, когда-то получивший золотую медаль в Царскосельском лицее, сын многодетного придворного фотографа, многолюбивый и редкий среди поэтов миролюбец по отношению к братьям-поэтам, обожатель Иннокентия Анненского, вернейший оруженосец Гумилева в «Цехе поэтов», ставивший его даже над Блоком, которого, впрочем, тоже любил. Ничуть не прославленный как поэт, Оцуп не страдал комплексом неполноценности от соседства с гениями и рядом с ними в нетопленых комнатах издательства «Всемирная литература» переводил литературные шедевры по прекраснодушной идее Горького. «Дом издательства на Моховой, Дом (еще недавно) герцогини, Дом «Литературы Мировой», Дом, пожалуй, Горького отныне… Издан был двухтомный каталог С перечнем грядущих переводов. И за два столетья кто бы мог Всю литературу всех народов Даже не перевести – прочесть… Но великому безумцу – честь! Хоть над ним посмеивался Ленин, Оба знали, что всё это хлеб Для людей, чей голос обесценен В дни, когда изголодался Феб». Для того же Оцуп издавал в эмиграции серьезный литературный журнал «Числа». «Почему Гумилев, отдававший дань «изысканному жирафу» и «брабантским манжетам», вернулся в голодный и холодный Петроград из Парижа?» – спрашивал у самого себя Оцуп. И ответил, к его чести, тем, что впервые назвал Гумилева национальным русским поэтом.

Эти благородные безумцы были далеко не глупыми. Они работали на духовный вырост поколений, создавая будущих читателей. Вернувшись перед самым концом войны со станции Зима в Москву, я нашел в деревянном домике на Четвертой Мещанской немало изданных на грубой оберточной бумаге, чудом избежавших печки и мышей томиков «Всемирной литературы» и помню, как зачитывался «Песнью о Роланде» на шершавых страницах, от которых сохли подушечки пальцев.

Не забуду, академик Марр,
Как в вагоне рядом мы сидели,
Сальной свечки оплывал нагар
Над певучим текстом Руставели…

Представляю, что испытывал Оцуп, читая лингвистическое теоретизирование Сталина, его высокомерные отзывы о работах Марра.

Самое крупное свое произведение «Дневник в стихах», где обожествление женщины сливалось с обожествлением «несуществующей свободы», Оцупу не удалось выдержать на одном уровне – может быть, из-за того, что он сам себя загнал в клетку однообразного ритма, но некоторые прозрачные выкристаллизованные фрагменты так и просятся в летопись века: «Век униженных и оскорбленных Вот и для Европы наступил В пытках, но, конечно, и законах Всю ее разворотивших сил. Многие теперь поймут, быть может, Русскую загадку, всё поймут Те, кого история положит, Позабыв приличия, под кнут».

Как в воду глядел этот сын придворного фотографа, не ставший ничьим придворным поэтом – ни советским, ни антисоветским. Трудно догадаться, кого следующим положат под кнут в Европе или где-нибудь в другом месте, но уж обязательно как полагается, т.е. позабыв приличия.

Желательно только, чтобы не повторился синдром унтер-офицерской вдовы, которая сама себя высекла.

Истинный, не шовинистический патриотизм не имеет ничего общего с политиканством, как любовь – с блудом. На это прекрасно накладываются строки Оцупа: «Блуд перед любовью как холоп Перед господином: вороватый, Скрытый, мстительный, а надо – хлоп – В ножки: любит каяться, проклятый…»

У Оцупа всегда было высоко развито интуитивное чувство границы, где зло, где добро. Тонкость его интуиции подсказывала ему, что самое трагичное, когда мы причиняем зло нечаянно, по недосмотру, а то и будучи уверенными, что совершаем нечто доброе. Так было и во время Гражданской войны, так происходит и сейчас – и в политике, и в личной жизни.

Вот его предсмертное стихотворение:

Не времени, а совести стенанья.
Всё остальное только дым,
И нет для нас ужаснее страданья,
Чем нами причиненное другим.

Ну что ж… Достойное завещание достойного человека.

* * *

Да жил ли ты? Поэты и семья
И книги и свиданья – слишком мало!
Вглядись – «И это жизнь твоя», –
Мне в тормозах проскрежетало.
По склону человека на расстрел
Вели без шапки. Зеленели горы.
И полустанок подоспел,
И желтой засухи просторы.

Я выучил у ржавых буферов,
Когда они Урал пересекали,
Такую музыку без слов,
Которая сильней печали.

1922

* * *

Всё, что жизнь трудолюбиво копит,
Всё, что нам без устали дарит, –
Без остатка вечное растопит
И в себе до капли растворит.

Как для солнца в ледяной сосульке
Форму ей дающий холод скуп,
Так для вечности младенец в люльке,
В сущности, уже старик и труп.

Между 1924 и 1926

ДНЕВНИК В СТИХАХ
Отрывок

Блока гроб я подпирал плечом.
В церкви на Смоленском крышку сняли,
Я склонился над его лицом.
Мучеников так изображали
На безжалостных полотнах: нос
Желтый, острый; выступили скулы,
И на них железный волос рос.
Хищно обнаженный зуб акулы
На прикушенной чернел губе.
Человек сгорел, а нес в себе

Музыку небесную. И вскоре
Он пришел ко мне, такой точь-в-точь,
Как в гробу. И был он весь – не горе,
А негодование. В ту ночь
Я увидел явственно и близко
Дно безумия. Зубами он
Скрежетал, и в них была записка.
Я бы взял ее, но страшный сон
Оборвался. Сам себя я криком
Разбудил. За маятника тиком

Слышался еще какой-то звон
Удаляющийся. Жгучим глазом
Привидения я был пронзен,
Он хотел чего-то, и приказом
Было то, чего я не прочел.

Между 1935 и 1939

ЭМИГРАНТ

1

Как часто я прикидывал в уме,
Какая доля хуже:
Жить у себя, но как в тюрьме,
Иль на свободе, но в какой-то луже.

Должно быть, эмиграция права,
Но знаете, конечно, сами:
Казалось бы, «Вот счастье, вот права» –
Европа с дивными искусства образцами.

Но изнурителен чужой язык,
И не привыкли мы к его чрезмерным дозам,
И эта наша песнь – под тряпкой вскрик,
Больного бормотанье под наркозом.

Но под приказом тоже не поется,
И, может быть, в потомстве отзовется
Не их затверженный мотив,
А наш полузадушенный призыв.

5

Есть Россия Курбского и Герцена,
Та, что и у нас теперь на сердце, на
Совести: мы деспотам – враги, –

Но в стране, где воля Иоаннова,
Николая или же Ульянова,
Разве только не видать ни зги?

Там ведь столько эмигрантов внутренних,
Сколько в полумгле лучей предутренних
В час, когда вот-вот вскричит петух…

Здравствуй, подколодная, подпольная,
Под личиной злобы сердобольная,
Твой не угасает дух!

Между 1946 и 1956

* * *


У Млечного Пути российской музы
светинок лишних нет.
А тот, кто пишет под любые вкусы, –
тот – не поэт.
У Млечного Пути скисает млеко
от кислых дум.
Что значит тонкий вкус у человека?
Характер, ум.
Вкус Оцупа был четким, чуть брезгливым
и в людях, и стихах,
в отборе дружб, всегда неторопливом,
не впопыхах.
Он в спорах был
среди всех самых смелых,
задорней петушка,
зато на совести,
на брюках белых
ни пятнышка.
Не что-нибудь,
а это строговкусье
на поле боя
честь спасло ему.
Во сне он говорил стихами с Русью
по-своему.
Безвкусица всегда ведет к упадку.
Он презирал и фюрера присядку,
и шуточку кремлевского вождя,
прицелившегося
для порядку
в съезд
из ружья.
Бессонными ночами слышал Оцуп
с далекой Колымы
и чьи-то стоны,
и , как цепью о цепь,
лязг среди тьмы.
Но если в партизаны шли дворяне,
Россией называя Сов. Союз,
то их не Сталин вел на поле брани –
к отваге вкус!
Поймут ли внуки,
получая гранты
в Йель или Гарвард
запросто,
за так,
как умирали белоэмигранты
за красный флаг?
А если глубже вдуматься позволю –
за нашу восстановленную честь,
за Пушкина
и за покой и волю,
за Млечный Путь,
где все мы с вами есть.

Евгений ЕВТУШЕНКО