«Жаль, Яго, страшно жаль»

Возможно, главным для режиссера, решившего поставить «Отелло», является даже не выбор исполнителей, но выбор фона, на котором будет разыгрываться история мавра, женившегося на прекрасной юной венецианке, поверившего наветам злодея и убившего свою жену. У остроумно-лаконичного Люка Персеваля действие разыгрывалось на солдатском бивуаке. Валялись разбитые бутылки, Отелло тщательно оберегал босые ножки жены. Привычное сквернословие солдат находилось в невыносимом контрасте с поэтической речью двух любовников, счастливых друг другом.

Эймунтас Някрошюс наполнил свою грандиозную постановку «Отелло» музыкой, шумом волн, ревом ветра, ударами грома, звуками бури. Море, омывающее Кипр, стало главным действующим лицом. Метафора любовной страсти? Да, наверное. Смерти? Конечно. Край земли? И это тоже. Условие и место действия. Оно плещет где-то рядом с воинским лагерем. В него кидают одежду, в нем омываются, в него спускают покойников… Эймунтас Някрошюс вынес на сцену то, что остается за кадром и у Шекспира, и в сценической традиции: как мечется оскорбленная Дездемона по дому, как пытается сесть и успокоиться и снова ищет места, как она мечется между двух стульев: присела, вскочила, опять присела, как она кричит ночами, как засыпает в брезентовом гамаке, едва живая от усталости… «Девочка моя», – скажет Отелло над ее мертвым телом.

Юрий Бутусов перенес действие в эстрадное закулисье. Александр Шишкин заполнил пространство сцены «Сатирикона» сотней предметов театрального реквизита: гигантскими зеркалами, мундирами на вешалках, какими-то пластиковыми кадками с разнообразными фикусами, белым роялем, крутящимся креслом, софитами, системами занавесей – от однотонных до расписных. Суетятся рабочие сцены, все время что-то передвигая и перенося. Персонажи переодеваются прямо у зеркал, привычно-бесстыдно не обращая ни на кого внимания. Дездемона (Марьяна Спивак) меняет платья и парики – от платинового до цвета «радикальный баклажан» – и в самый напряженный момент, пытаясь выяснить у мужа «почему он с ней так груб?», деловито красит губы. Отелло (Денис Суханов) меняет рубашки и пиджаки, как эстрадная звезда, и все время озабочен усовершенствованием своей внешности: то наносит черную краску на лицо на манер Зорро, то чернит руки, то приглаживает волосы, то снова их небрежно взлохмачивает.

В действие то и дело вторгаются эстрадные номера (один даже имеет самостоятельное название – «Памяти актера Андрея Краско»). Все персонажи то поют под фонограмму, то работают на подтанцовках.

Деловитый Яго (Тимофей Трибунцев), вооружившись мегафоном, командует всем этим пестрым парадом. Яго – главное и, пожалуй, единственное действующее лицо в этой истории. Здесь он не столько интриган и ненавистник, сколько режиссер, озабоченный судьбой шоу, которое он заварил.

Юрий Бутусов выкинул начало пьесы – все венецианские сцены, где все идет не так, как Яго задумал, – и купировал финал, где Яго пришлось ответить за все художества. Оставлена только середина великой пьесы, где все идет по плану Яго и все марионетки послушны его воле.

Любимые герои Шекспира тут также увидены глазами Яго. Отелло – Болтун и позер, кокетничающий то своим белым пиджаком, то неземными страданиями. Он декламирует мелодраматический монолог Финна о его несчастной любви к гордой красотке Наине из пушкинского «Руслана и Людмилы» аккурат с теми же модуляциями, с какими потом будет рассказывать, как его полюбила Дездемона, а он – ее. Кассио (Антон Кузнецов) здесь и впрямь слабак и бабник. То зальется просто фонтаном слез, услышав об отставке, то, придя к Дездемоне с просьбой, привычно залезет к ней в кровать («разве нельзя лежать голой с другом, оставаясь в границах добродетели?»). Да и Дездемона совсем не напоминает невинную белую овечку.

Здесь все не те, кем кажутся, и все кажутся не теми, как о себе говорят. Напрасно Яго громоздит один поворот интриги за другим, надеясь выжать хоть одно подлинное чувство, хоть одну живую интонацию. Все интонации фальшиво-театральны, все реакции – давно записаны на фонограмму. И героям даже губами шевелить не надо, чтобы воспроизвести все монологи отчаяния, ненависти, любви.

Кто спорит, в нашем мире, новости которого Яго ловит в своем радиоприемнике, не найти ни невинных добродетельных жен, ни мощных мстителей-мужей, да нет и самого понятия чести, ради которого можно убивать и умирать. Разоблачительный ход постановочной мысли – вот такое у нас лето на дворе! – тут ясен с самого начала, и уже к антракту практически полностью исчерпывает себя. И всей энергии постановщика, и всего таланта сценографа Александра Шишкина, и всей самоотверженности Яго-Трибунцева не хватает, чтобы сдвинуть с места буксующий режиссерский сюжет.

Столько сил, столько музыки, столько слов и образов потрачено на такую, в общем-то, дешевую малость, на такой скудный вывод. Что скажешь: жаль, Яго, страшно жаль!