Армен Джигарханян:

– Армен Борисович, в Армении ощущается боль, связанная с российско-грузинским конфликтом?

– Нет, нет, я не почувствовал ничего. Да и не бывает такого, чтобы трагедия ощущалась в соседних республиках. Я еще страшнее вам вещь скажу. 11 сентября 2001 года, когда взорвали эти два великана в Америке, я был там неподалеку – в своем доме в Далласе. Конечно, это не Нью-Йорк, но все равно – это ведь Америка. Так вот, я не могу сказать, будто все на улице только и говорили что о трагедии. Но по российскому телевидению об этом рассказывали так, как будто бы вся Америка погрузилась в глубокий траур. То есть средства массовой информации выдумывают реакцию народа. Мне кажется, что в мире много людей (боюсь назвать их равнодушными), которые не так глубоко втягиваются в проблемы соседей. Вот я сегодня звонил своему приятелю в Америку. Говорю ему: «Нам сообщают, что Америка просто на глазах рушится от экономического кризиса». Он удивился и ответил: «Я пока ничего такого не вижу».

– У вас есть друзья в Грузии?

– Много. Много замечательных людей.

– Вы переживали, что связь с ними может оборваться? Или, на ваш взгляд, военный конфликт не отразится на творческих связях?

– Я могу ответить цинично?

– Как угодно.

– В этой истории мне жалко наш театральный проект, в котором должен был участвовать Кахи Кавсадзе. Вот это действительно обидно, если он вдруг не сможет приехать в Москву. А все остальное… Я не нуждаюсь в информации и не хочу следить за развитием конфликта. Во-первых, я знаю, что информация односторонняя, иначе и быть не может. И, во-вторых, зачем мне это? Это не мои дела. Я могу посочувствовать, когда узнаю, сколько людей убили. Потому что людей УБИЛИ. Кто убил: русский, азербайджанец или казах – это неважно. Люди погибли – вот беда. И меня это беспокоит, а то, что президент Грузии от волнения галстук себе пожевал (я не видел, но так рассказывают), – мне это совсем не интересно. Совсем! Потому что это не мое.

– Вы и за политикой не очень-то следите?

– Абсолютно.

– Но общечеловеческие проблемы…

– Да, да, они меня волнуют. Вот скоро мы будем ставить спектакль по Чехову, прикоснемся к его драматургии, будем копаться в материале и что-то из него извлекать… Я вспомню своего соседа или человека, которого видел на улице. То есть опираться будем на конкретные наблюдения из жизни, но уж точно не на политику. Меня интересует природа человеческих отношений. Например, я никогда не замечал за собой мстительного характера, но иногда думаю: «Этот человек убил вот этого. Потом его судят и приговаривают всего к трем годам тюрьмы. А почему так мало?» Мне что-то объясняют. Но эти объяснения неубедительны. Специально подчеркну: я не убийца и не хочу убивать, но мне понятен мотив того человека, у которого по ошибке авиадиспетчера погибла семья. Он поехал в Швейцарию, нашел виновника и убил. Не спрашивайте меня, осуждаю я или поддерживаю этот поступок. Но мотив человека мне понятен. Я понимаю, сколько в нем боли – ведь несправедливо погибла семья, которая летела на отдых. И для него слово «несправедливо» имеет определенный смысл.

– Я так понимаю, что бесполезно просить вас делать прогнозы, сохраним ли мы культурные отношения с Грузией? Наверное, это вопрос к политикам.

– К сожалению, это только они решают. И это плохо. Они не имеют права распоряжаться, дружить мне с Грузией или не дружить. Знаете, в замечательной пьесе о Моцарте «Амадеус» есть сцена, когда король, прослушав оперу, говорит: «Моцарт, все хорошо, но, по-моему, много звуков». На что Моцарт отвечает, что звуков ровно столько, сколько должно быть. Вот это потрясающая фраза. Я понимаю ее так: «Не лезь не в свое дело, товарищ король. Потому что про музыку и количество звуков Моцарт знает лучше тебя...» Человечество всегда хочет уйти от запретов, которые навязывают нам политики. Придумали визы. Шенгенская и еще Бог знает какая. Но визы мешают людям общаться, понимаете? Получается, что политика диктует нам, в какие страны мы можем свободно ездить, а в какие – с трудом.

– А вы не замечали, что когда человек идет против власти, то почти автоматически становится любимчиком народа?

– Я постоянно в этом убеждаюсь. Вот сегодня, например, шел по улице, и одна женщина крикнула мне в спину: «Спасибо вам большое». Я остановился, говорю: «За что же спасибо?» – «За то, что вы отказались от ордена». – «А какой орден?» – «Ну, вот после грузинской войны вы отказались». Я говорю: «Это же Кикабидзе отказывался!» (смеется).

– Но все же у вас к орденам ироничное отношение.

– Абсолютно.

– Путин, когда пришел к власти, наградил вас орденом «За заслуги перед Отечеством» 4-й степени, а за несколько лет до этого Ельцин вручил вам такой же орден, но 3-й степени.

– О, ну это смешная история. Я долго думал: почему так получилось? Идут годы, власть меняется, а мои заслуги оцениваются все ниже... Но если без шуток, я думаю, они просто что-то перепутали. Мне кто-то даже посоветовал: когда пойдешь получать орден четвертой степени, прикрепи на пиджак орден третьей степени (смеется). Но я не стал этого делать: боялся смутить президента.

– Сколько у вас орденов, знаете?

– Знаю и не знаю. Когда речь идет об очередной награде, я всегда отвечаю так: «Если вы хотите пожелать мне что-то хорошее, то пожелайте, чтобы я долго был живой». Вот это важно. Быть живым, чтобы у тебя появлялась реакция на укол. А если я получу все ордена, то и реакция на укол возникать не будет, я перестану быть человеком.

– Когда я готовился к нашей встрече, меня удивили ваши слова о том, что с возрастом вы стали сентиментальным человеком…

– Даже слезливым. Увижу беспомощного котенка – могу расплакаться. Или если пенсионерка в переходе стоит с протянутой рукой…

– Мне кажется, что слезливость в почтенном возрасте – признак мудрости. Конечно, вы сейчас от скромности будете это отрицать.

– Нет, я не буду отрицать. И спасибо вам: вы внушили мне это. Я думаю, что слезливость иногда (особенно на репетициях) идет на пользу, хотя кого-то может и раздражать. Вы знаете, я очень люблю одну фразу, я вам ее подарю. Ницше сказал про искусство: «Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины».

– Мудро.

– Это не мудро, это невероятно гениально. Я очень люблю Ницше. Очень. Чувствуете, сколько в одной фразе философии?! Поверьте мне, я 53 года занимаюсь искусством, лучше него никто не сказал, ибо искусство – невероятно страшное занятие.

– Многие не выдерживают, сжигают свою душу…

– Ну что вы! Уходят в молодом возрасте. Умирают, спиваются. В психиатрии есть термин «синдром некомпетентности». Он очень подходит людям искусства. От сильных нагрузок организм не выдерживает.

– Вот уже несколько лет вы не играете в спектаклях. Скучаете по сцене?

– Нет.

– То есть надо вовремя оставить сцену?

– Думаю, что да. Знаете, есть такие понятия, как потенция и импотенция. Я думаю, это больше всего заметно в искусстве актера.

– Тоже слова Ницше?

– Нет, но это навеяно его мыслями. Оставить сцену было для меня непростым решением. Я 53 года подряд выходил на подмостки, испытывал восторг от общения с публикой, когда зал замирает или взрывается аплодисментами. Я мог своей игрой заставить зрителей задуматься о чем-то важном… Но думаю, я правильно сделал, что ушел.

– Тем не менее вы продолжаете сниматься в кино. В январе этого года на экраны вышел «Самый лучший фильм» с вашим участием. Не стыдно было в нем играть?

– Я вам так отвечу: съемки в кино – это как зачатие ребенка. Когда мы собираемся рожать, мы же не говорим: «Давайте родим урода». Кто получится – заранее неизвестно.

– Уже двенадцать лет вы возглавляете собственный театр в Москве. Приходится обивать пороги, чтобы найти деньги на очередную постановку?

– О, еще как приходится. Но если я в это ввязался, то не могу быть снобом и говорить, что театральная игра и поиск истины – это мое дело, а добывать деньги – не мое дело. Если я стал руководителем, то должен и деньги добывать, и ремонт проводить, и рубероид доставать.

– Говорят, нынешний финансовый кризис отразится на искусстве. Например, исчезнет шоумания, станет меньше комедий. А как чувствуете вы надвигающиеся перемены?

– Я могу грубо говорить? Так, как думаю? Я думаю, что разговоры о кризисе – это чистой воды спекуляция. Проделывается какое-то нововведение, а мы, развесив уши, слушаем эту белиберду. Может быть, я не прав, но у меня такое ощущение.

– И тем не менее, отразится ли кризис на искусстве?

– Отразится. Придут недобрые люди и… В принципе, мы пережили что-то подобное несколько лет назад, когда появились реформы по театру. Главные люди страны позвали представителей культуры и сказали: «У нас много затрат, ищите, где они лишние». Они пошли, сказали, что особенно много затрат на театр, который не приносит никакого дохода, в отличие от футбола и хоккея. И было решено, что многие театры будут играть, только окупая себя. Но вы понимаете, в чем беда? Любой мало-мальски грамотный человек знает, что ни один театр и ни один симфонический оркестр не окупит себя никогда в жизни. И так по всему миру. Я в свое время читал статью о том, что Николай Мордвинов играл Короля Лира. Ему было уже много лет и играть было тяжело, поэтому он играл четыре спектакля в месяц. А еще была статья о том, что один выход Мордвинова стоит государству очень дорого. А вот Сиськин, который выходит 38 спектаклей с алебардой в руках, вот он ничего не стоит. Значит, мы с вами можем благодарить «невежд», которые не требовали от театра самоокупаемости. А теперь новые люди получили власть, и культура сегодня... в полном Эзопе, как говорит один мой знакомый.

Справка «НИ»