Актер Евгений Стеблов:

– Евгений Юрьевич, в наступившем сезоне исполнится сорок лет, как вы работаете в Театре Моссовета…

– Серьезно? Ах да, я ведь перешел сюда из «Ленкома» в 1969 году.

– Сорок лет – это солидный срок, в то время как иные артисты меняют театры как перчатки…

– Ну, у меня были периоды, когда я уходил на съемки, временно не играл на сцене… Хотя в принципе да… Я здесь очень давно.

– А что вас держит в этом коллективе?

– Понимаете, я пришел сюда с желанием поработать с великими людьми: Юрием Завадским, Фаиной Раневской, Ростиславом Пляттом, Любовью Орловой… Я вообще всегда ценил уникальные индивидуальности и понимал, что собственно это и является самым главным качеством в театре, а вовсе не какие-то конструктивные веяния времени. Потому что искренность отдельного человека, обладающего большим дарованием, большими личностными качествами – это и есть самое главное в театре. Кроме того, я привык к Театру Моссовета. Тут у меня своя экологическая ниша, которую я занимаю. Это, кстати, спасает от многих ситуаций, чтобы заново не метить свое пространство.

– Теперь и вы стали корифеем труппы…

– Корифей я или нет – пусть решают другие, но долгожитель труппы уж точно.

– Отношение к молодому поколению по сравнению с шестидесятыми годами изменилось? Сегодня принято пенять на сериалы, рекламу…

– Дело не в этом. Сериалы и реклама пусть развиваются, как требует время. Дело в том, что жизнь изменилась, понимаете? Какая жизнь, такой и экран. Конечно, и отношение к театральным деятелям теперь другое. Начнем хотя бы с того, что сейчас я не знаю всех артистов в театре. Особенно молодых. И это объясняется очень просто. Если мы не сталкивались никогда в общей работе, то мы и не знакомы. Речь ведь идет о таком большом коллективе, как Государственный академический театр имени Моссовета. Чтобы узнать молодежь, нужно с ней поработать. А раньше все иначе было… Во-первых, в Театре Моссовета была традиция, которую установил главный режиссер Юрий Завадский и после него Павел Хомский продолжал. Каждую субботу Завадский собирал труппу и пытался найти ответы на какие-то важные вопросы. Это была беседа такая. К интеллектуальной и творческой работе она отношения не имела, Завадский не обсуждал роли, но говорил о современной жизни и театре. Образно говоря, на этих встречах мы сверяли часы, учились смотреть в одном направлении. И появлялось ощущение такой художественной общности.

– Сохранилась ли в Театре Моссовета атмосфера, заложенная в старую эпоху?

– Я думаю, что да. Многое Павел Хомский сумел сохранить – в частности, культуру производства. Много замечательных людей, которые помогают создавать спектакль, помогают артисту подготовиться к роли. И это непосредственно влияет на атмосферу создания спектакля, на атмосферу, которая в театре существует.

– Позвольте, мы вернемся к разговору о великих актерах, ради которых вы перешли в Театр Моссовета. Из всех названных вами у всех на слуху осталась разве что Фаина Раневская…

– Фаина Георгиевна – это глыба, трагикомическая актриса. Мне кажется, что сегодня о ней даже чаще стали вспоминать на волне шоумании… Сейчас ведь в шоу превращается любая передача, любой спектакль. И часто участники этих шоу выдергивают из контекста какие-то фразы Фаины Георгиевны, преподносят ее не всегда в уважительном свете. Конечно, это обидно. Поэтому весной я с удовольствием согласился стать президентом международного фестиваля имени Раневской «Великая провинция», который проводится в Таганроге. И одной из своих задач я вижу в том, чтобы рассказать зрителю, какой на самом деле была эта великая женщина.

– Недавно Наталья Защипина рассказывала в интервью журналу «Театрал», как, будучи девочкой, снималась с Раневской в кино. И вот когда Раневская с Пляттом начинали рассказывать анекдоты, мама брала Наташу за руку и уводила из гримерки…

– (Смеется.) Да, если Раневская и Плятт рассказывали анекдоты, то детей и правда желательно было увести подальше. Кстати, Плятт с Раневской очень много играл в кино и в театре, поэтому у зрителей сложилось впечатление, что они в близких отношениях. На самом деле это были совершенно разные люди. И Фаина Георгиевна называла Плятта Славик-халтурщик, потому что он много подрабатывал на радио. Хотя он и к радио относился с полной ответственностью, умел совмещать это с работой в театре. Это был корректный человек и корректный мастер. Он, например, отличался большой непосредственностью. Даже если начинающий режиссер морочил ему голову и давал непрофессиональные советы, Плятт ко всему прислушивался.

– Вам ведь тоже повезло играть с Ростиславом Яновичем в одних спектаклях?

– Да, мы очень много работали вместе. И когда я только пришел в театр, он стал обращаться ко мне (относительно молодому человеку) за советом. Он не мог иначе, он отовсюду советов ждал. Очень часто он был моим сценическим отцом, как, например, в «Братьях Карамазовых». Иногда мы с ним были приятелями по ролевым функциях, как, например, в спектакле «Миллион за улыбку» Сафронова. Ростислав Янович, конечно, был уникальный артист, уникальная личность. Очень интеллигентный человек, с одной стороны. Очень позитивный человек по своему внутреннему содержанию. В Алма-Ате во время гастролей мы гуляли с ним по городу и чего-то вдруг заговорили о Завадском. Ростислав Янович мне сказал: «Понимаете, Женя, я ученик Завадского, хотя он ненамного меня старше. Но честно сказать, ничего общего между нами нет. Потому что он эстет, а я хулиган». Плятт и в самом деле обожал похулиганить, любил розыгрыши. При этом он был мастером всевозможных экспромтов, мог говорить речи, и не только торжественные, но и по грустным поводам.

– Грустных поводов, как я понимаю, было много. На ваших глазах ушло несколько поколений выдающихся артистов…

– Я вспоминаю, например, день, когда хоронили Любовь Петровну Орлову. Мы стоим в почетном карауле у гроба. Я, Плятт, Ия Саввина. А Вера Петровна Марецкая сидела там у гроба, где обычно родственники сидят и где сидел Григорий Александров в совершенно ужасном состоянии. Он ничего не видел. Потом, уже на поминках, Ростислав Янович произнес какую-то речь. Марецкая подошла к нему и очень тихо спросила: «Славик, ну ты уже решил, что будешь обо мне на похоронах говорить?» Он говорит: «Верочка, ну что ты такое говоришь?!» Она продолжает: «Нет, ну ты приди ко мне, и мы с тобой вместе порепетируем, а то будешь какую-нибудь ерунду нести». Вот мы говорили о том, что между Раневской и Пляттом не было особой дружбы. Зато он очень дружил с Марецкой. И он даже испытывал к ней некое рыцарское чувство, преклонялся перед ней. И я помню, когда Веры Петровны не стало, мы пришли в театр играть какой-то спектакль, а в антракте Плятт позвал меня в свою гримерку. Он присел на стул и спросил: «Вы смотрели вчера по телевизору «Член правительства» с Марецкой?» Я говорю: «Конечно, смотрел». Он говорит: «Правда, здорово?» И на глазах его были слезы. Кстати, Марецкая тоже очень любила розыгрыши. В одном из спектаклей она говорила персонажу: «Спой, спой, Женя!» А он отвечал по тексту: «Я не могу, у меня катар верхних дыхательных путей». Вера Петровна неожиданно выдала: «Спой нижними», – и ушла со сцены. Артисты, находившиеся на сцене, ладонью прикрывали рты, чтоб не рассмеяться в голос. В августе исполнилось тридцать лет, как ее нет с нами.

– Скажите, а это приписывается Раневской, что якобы она хотела вступить в партию, чтобы послушать, как Марецкая разносит ее на партсобраниях? Или так было на самом деле?

– Да ну, конечно, приписывается, как и десятки других анекдотов. Это для Раневской очень мелко… Она была мудрым человеком, но очень абсурдным.

– Абсурдным?

– Конечно. Абсурдное существо с трагикомическим отношением ко всему происходящему. У нее вообще не было личной жизни никакой, ни общественной, ни личной. Она и в театре бывала редко. Вот я всегда мечтал так, как она, раз в месяц появляться в театре. А сейчас так сложилось, что и сам нечасто появляюсь здесь (улыбается).

СПРАВКА