Боец команды погребения

Строки Кушнера «Времена не выбирают, В них живут и умирают» стали пословицей. Жаловаться, сложа руки, и оправдывать временем собственное бездействие – не лучшее занятие. Особенно для писателей. Не было бы тогда ни «Котлована», ни «Мастера и Маргариты», ни «Доктора Живаго», ни «Реквиема», ни «Архипелага ГУЛАГа», ни «Колымских рассказов», ни «Крутого маршрута»… В середине 50-х годов прошлого века те самые следователи, которые еще недавно с таким рвением подписывали ордера на аресты, начали вынужденно подписывать документы о реабилитации, но отнюдь не столь вдохновенно. Когда некий Даниил Андреев, осужденный на 25 лет тюрьмы за антисоветскую деятельность и отсидевший уже почти десять, написал заявление, невероятное по весьма опасной для него честности, они оторопели.

«Я никого не собирался убивать, в этой части прошу мое дело пересмотреть. Но пока в Советском Союзе не будет свободы совести, свободы слова и свободы печати, прошу не считать меня полностью советским человеком».

Кто же был этот редчайший человек, ставивший искренность во главу угла даже в отношениях с теми, кто олицетворял столь ненавидимую им несвободу? Он ведь и раньше, при вынесении приговора, рассмеялся в лицо «птице-тройке» сталинского террора: «Неужели вы думаете, что ваша власть продлится еще на четверть века?»

Вместо реабилитации ему начали «шить» новое дело, как об этом свидетельствует его тоже арестованная жена. За самоотверженность и преданность мужу и его делу она достойна быть причисленной к великим женщинам России, чей дух не был сломлен террором. На одной из фотографий она похожа на красавицу-монашку. Однако это монашка особая, готовая преобразиться в Марфу-посадницу. Вот ее свидетельство о том времени: «Я думаю, что такого страха в течение столь долгого времени не испытывал никто во всей истории цивилизованного человечества. Во-первых, по количеству слоев, им охватываемых; во-вторых, потому, что для этого страха не надо было никакой причины. И, конечно, по многолетней протяженности этого калечащего души ужаса… Полное ужаса ожидание – вот этой ночью придут за близкими! – знали все женщины».

Как некогда Осип Мандельштам безоглядно декламировал свои стихи о Сталине, так и Даниил Андреев, пренебрегая осторожностью, не только писал, но и читал вслух главы романа «Странники ночи», где описывал всё нараставшее чувство обреченности тех, кто не потерял способности мыслить от всепарализующего страха. Не случайно герои романа встречаются в Большом зале Консерватории на премьере Пятой симфонии Дмитрия Шостаковича, где расшифровывалось то, «как человеческую душу давит разнуздавшаяся стихия Зла и остается только молитва…»

По «делу Андреева» были арестованы многие его друзья, заподозренные в том, что они были прототипами героев романа. Следствие шло

19 месяцев. Роман был, по-видимому, сожжен. Но лепестки новой книги – «Розы Мира» – уже процарапывались изнутри. К счастью, после смерти Сталина тюремный режим чуть полегчал, и заключенным даже стали иногда давать бумагу и чернила. У Даниила Андреева при его одержимости они долго не залеживались, тем более что он ясно понимал – жить осталось недолго. Краткость предстоящей жизни не позволяла отмалчиваться или увиливать в полуотмалчивание.

Сквозь жизнь ты шел в наглазниках. Пора бы

Хоть раз послать их к черту, наконец!

Когда Даниил и его жена встретились после отсидки, он ей рассказал, как вдохновенно начал разоблачать преступления Сталина – и перед кем? – перед убежденными сталинистами, которым, скрепя сердце, пришлось-таки заниматься реабилитацией вчерашних жертв: «Вдруг я почувствовал, что происходит что-то необычное. Следователь сидел неподвижно, стиснув зубы, а стенографистка не записывала – конечно, по его знаку».

И все-таки Даниил Андреев не был одинок в понимании не только временности того, что временщикам казалось вечным, но и в осознании самого себя как посланника истории в круги и ярусы нового дантова ада с миссией запечатлеть его и искать из него выход. Когда Солженицын по окончании лагерного срока получил от МГБ «вечную» ссылку, он саркастически усмехнулся в поэтической эпиграмме:

Мне лестно быть вечным, конечно!

Но – вечно ли МГБ?

В поведении Даниила Андреева нет ничего удивительного, ибо он был сыном Леонида Андреева, автора гениального «Рассказа о семи повешенных» и романа о русском террористе «Сашка Жегулев», которым до революции зачитывалась вся мятежная Россия. Даниил был генетически предрасположен к риску говорить и писать правду.

Его бабушка умерла, заразившись от него дифтеритом. Мальчику сказали, что она в больнице, очень сильно страдает и он должен написать ей письмо, отпускающее ее в рай. Он так и сделал. Но затем пробовал утопиться – чтобы увидеть бабушку и попросить у нее прощения.

Такой он был с детства – мало на кого похожий по обнаженной чувствительности к человеческим потерям. Это привело его к учению Н.Ф. Федорова о воскрешении предков, к работам К.Э. Циолковского, где стремление к познанию космоса объяснялось инстинктом самоспасения человечества и предстоящего расселения на других планетах.

Космос – перед тобой

Настежь. Так выбирай:

Где же, который слой

Именовать нам РАЙ?

Он оставил надежду людям, не осуществившимся в этой жизни, осуществиться в другой – а в том, что она есть, у него и тени сомнения не было. Просто он жил по принципу: тайна – это недостаток знания.

Или тому, кто не довершит

Дело призванья – здесь,

Смерть – как распахнутые врата

К осуществленью – там?

Как поэт, он бывал косноязычен, но лишь оттого, что его одновременно обуревали столькие сталкивающиеся мысли, и он просил прощения за это:

Прости мое косноязычье

И отзвук правды в нем услышь.

Бог мой, он просил прощения у нас – из тюрьмы…

Понимание угрозы невечности нашей планеты продвинуло его мышление до уровня, разумеется, неизвестных ему научных выкладок будущего гения – Андрея Сахарова, высказанных много лет спустя в «Лионской лекции»: «Мы сейчас рассматриваем такую фантастическую возможность, что области, разделенные друг от друга миллиардами световых лет, имеют одновременно связь между собою при помощи дополнительных параллельных ходов, называемых часто «кротовыми норами», то есть мы не исключаем, что возможно чудо – мгновенный переход из одной области пространства в другую, почти мгновенный, за короткое время, причем в этом новом месте мы появимся совершенно неожиданно или, наоборот, кто-то появится рядом с нами неожиданно».

Сплав всех этих предвидений и есть, в сущности, «Роза Мира» – главная философская работа Даниила Андреева, книга обвинительная, но не указующая повелительно, а лишь нравственно подсказывающая: «Вспомнили старую формулу «цель оправдывает средства» и, опасаясь провозгласить ее с честной откровенностью, стали пользоваться ею практически. При характеристиках и оценках исторических явлений их моральное качество игнорировалось полностью; вердикты выносились лишь исходя из учета общей прогрессивной или реакционной направленности данного явления. (Добавлю от себя – ничто так шулерски не перевертывается текущей политикой, как определения «реакционное» и «прогрессивное». Самый циничный термин сегодня – это так называемая «политкорректность»: проститутское словечко, придуманное в Америке и – увы! – немедленно прижившееся у нас. – Е.Е.) Никого не смущало, что это приводит к оправданию кровавой деятельности многих деспотов прошлого и даже таких вопиющих массовых побоищ, как якобинский террор или деятельность опричнины. Многие старые достижения социального прогресса, как свобода слова, печати или религиозной пропаганды, были отброшены. Поколения, воспитанные в подобной атмосфере, постепенно теряли самую потребность в этих свободах – симптом, говорящий выразительнее любых тирад о потрясающем духовном регрессе общества. Таким образом, при приближении к идеалу в том виде, в каком он представал в реальности, обесценивалось и то положительное, что он заключал. Ибо впереди рисовалось лишь царство материальной сытости, купленное ценой отказа от духовной свободы…»

У Даниила Андреева есть преданные проповедники, и первый из них – Борис Романов, назвавший его больше, чем просто писателем, – «вестником». Даниил Андреев оставил нам драгоценную весть о том, что у будущего есть и другой вариант, который зависит от нас самих.

К открытию памятника

Всё было торжественно-просто:
Чуть с бронзы покров соскользнул,
Как вширь, до вокзала и моста,
Разлился восторженный гул.
День мчится – народ не редеет:
Ложится венок на венок,
Слова «ОТ ПРАВИТЕЛЬСТВА» рдеют
На камне у бронзовых ног.
Но, чуждый полдневному свету,
Он нем, как оборванный звук:
Последний, кто нес эстафету
И выронил факел из рук.
Когда-то под аркой вокзала,
К народу глаза опустив,
Он видел: Россия встречала
Его, как заветнейший миф.
Всё пело! Он был на вершине!
И, глядя сквозь слёз на толпу,
Шагал он к роскошной машине
Меж стройных шеренг ГПУ.
Всё видел. Всё понял. Всё ведал.
Не знал? обманулся?.. Не верь:
За сладость учительства предал
И продал свой дар. А теперь?
Далёко, меж брызг Укарвайра,
Гоним он нездешней тоской,
Крича, как печальная кайра,
Над огненной ширью морской.
Всё глуше мольбы его, тише…
Какие столетья стыда,
Чья помощь бесплотная свыше
Искупит его? и когда?
<1951>

Донос на розу

Нисколько не играл он в гения,
когда в красноармейцах был,
боец команды погребения
солдат Андреев Даниил.
Прозрачных, легоньких блокадников,
в руках держа не без труда,
друг к дружке плотно он укладывал
в могилах братских навсегда.
Среди разбомбленного города
он вспоминал, почти без сил,
как в Капри на коленях Горького
в слюнявчике ел апельсин.
Но мучить памятью мозги к чему,
когда не удалось ничуть
из гроба Алексей Максимычу
в тюрьму хоть дольку протянуть.
Душа уюта не канючила,
выщелкивая в робе вши,
и «Роза Мира», но колючая,
прорезывалась из души.
Не стало мальчика в слюнявчике,
но, даже взятое в кольцо,
светилось сквозь черты слинявшие,
как роза разума, лицо.
В нем леонидовоандреевская
цыганистая красота
соцреализма всебодрействие
не допускала в складки рта.
Какой стукач кропал, злорадствуя,
донос на розу – боже мой! –
платя за веру во всебратствие
могилой братской и тюрьмой.
Гордились его судьи бдительностью,
носами чуя, что не так,
вкатив с трусливой победительностью
за эту розу «четвертак».
А он как будто слушал свыше всё,
лишь одного хотящий – спать:
«Простите мне, я не ослышался:
мне дали двадцать лет плюс пять?»
Была в нем горькая предерзостность
и даже в хрупкости – металл.
«Да разве столько вы продержитесь!» –
над судьями он хохотал.
И над ворами и шалавами
послышался, ввергая в шок,
со всхлипом схожий смех Шаламова
и солженицынский смешок…
Так, отвергая искушения,
в крови и лагерной грязи
всходила роза воскрешения
распятой совести Руси.
Евгений ЕВТУШЕНКО