Кинорежиссер Павел Чухрай

– Александр Абдулов недавно рассказывал, что общался со знакомым миллионером, который предлагал ему сгонять в Лас-Вегас – спустить тысяч триста долларов. Александр Гаврилович ему предложил: «Ты мне лучше на фильм их дай!» – «Не, на фильм не дам. Полетели в Лас-Вегас!» Рассказал нам это Абдулов и в сердцах закончил: «Кто бы объяснил мне эту психологию!»

– Справедливости ради я бы все же сказал, что состоятельные люди, которые дают деньги на кино, все же находятся. Но культуры такой нет. Она начала было складываться во времена Саввы Морозова, да революция разрушила. Вот на себя промотать в Лас-Вегасе или в Куршевеле – другое дело...

– Вы снимаете кино хоть и метко, но редко. Почему?

– Не знаю. Меня самого это удручает. Ведь я не сижу без дела – пишу сценарии, ввязываюсь в какие-то проекты, которые потом не реализуются. Может, дело в том, что я быстро остываю и редко возвращаюсь к старым затеям даже тогда, когда появляется возможность их продолжить.

– Остываете вы или остывают сами замыслы?

– Скорее первое. Поскольку работаю я тяжело, мне нужно чувствовать драйв, а если он пропадает, пропадает и стимул к продолжению работы.

– Почему у вас не получилось сделать фильм о том, как израильтяне поймали организатора холокоста Адольфа Эйхмана?

– Главным образом из-за денег. У человека, который начал его финансировать, изменились обстоятельства. У меня нет к нему претензий, он многое сделал. Благодаря ему я нашел много интересного материала в Германии и Австрии, многое пересмотрел и понял. Может, когда-нибудь пригодится...

– Так что же вы для себя открыли?

– Обнаружил, что советская пропаганда, хотя мы ей старались не верить, была настолько тотальна, что все же закомпостировала нам мозги. Я, скажем, понятия не имел, до какой степени были разрушены немецкие города во время войны – тот же Нюрнберг, например, представлял собой сплошные развалины, в которых с трудом можно было найти целый кирпич. Женщины, которые вытаскивали и складывали эти кирпичи, назывались кирпичницами, и это была единственная работа в городе – другой просто не было. Когда я спросил немцев, как им удалось отстроить город заново всего за десять лет, один старый немец сказал: «Мы были в таком шоке оттого, что натворили, что труд стал способом забыться...»

– А что вы поняли про сам Нюрнбергский процесс?

– Что Стенли Крамер в своем фильме сказал о нем все, что следовало сказать. Что это был политический процесс. Что люди, которые пытались судить нацистов по закону, сами вынуждены были нарушать законы судопроизводства.

– Я где-то читал, будто Эйхман попал в лагерь к американцам, но они его выпустили, и израильские спецслужбы вынуждены были гоняться за ним еще десять лет...

– Да, он побывал в американском лагере. Вместе с десятками тысяч других эсэсовцев, но никто не знал, что именно он заправлял уничтожением евреев, и американцы его выпустили вместе с прочими, потому что, в отличие от нас, не могли держать полстраны в лагерях. А у англичан была команда совершенно отмороженных молодых евреев-десантников, у которых родные были расстреляны или сожжены в крематориях. Пацаны вроде наших из фильма «Сволочи». Так вот, они ловили эсэсовцев и сдавали союзникам, а те, не имея улик, их через несколько дней освобождали. И эти ребята, видя, что правосудие бессильно, принялись просто мочить всех, кто служил в СС. Американцы перепугались, потому что начался самый настоящий террор, и с трудом урезонили этих парней. Представляете, какая история для кино?

– Пожалуй, круче, чем у Спилберга в «Мюнхене» (в этом фильме специальный отряд израильтян истребляет палестинцев, участвовавших в убийстве израильских спортсменов в 1972 году), потому что здесь не только долг, но и личная месть. Да, мог бы получиться классный фильм...

– Когда находишься в поиске, таких историй возникает очень много. На десяток картин хватило бы. Но, как вы знаете, после «Водителя для Веры» я еще ни одного не закончил...

– Кстати, довольны ли вы его фестивальной и прокатной судьбой?

– Не очень. Он вышел летом, когда основной его зритель был на дачах и огородах, так что картина собрала меньше, чем могла бы. Что же касается фестивалей, то кроме «Кинотавра» он побывал в Карловых Варах, где ничего не получил, и на фестивальчике российского кино в Анфлере, где получил практически все – и приз лучшему фильму, и приз за режиссуру, и оба актерских приза. Потом через год меня позвали на этот фестиваль без фильма, и журналисты все спрашивали, почему он не идет во Франции, по их мнению, он мог бы привлечь немало зрителей. Я, кстати, был даже удивлен тем, насколько хорошо его понимают за границей, а ведь там, казалось бы, многое основано на ушедших советских реалиях...

– Вы склонны анализировать свои законченные картины?

– Да. Иногда сам замечаю: что-то не то, иногда с чьей-то подсказки. Если бы имел возможность, постоянно бы доделывал и переделывал. Хорошо писателям, которые могут без конца исправлять то, что написали, хоть и говорят, что написанное пером не вырубишь топором...

– Насколько я знаю, «Игроки» – ваш старый замысел. Вы сильно изменили пьесу?

– Поскольку «Игроки» считаются неоконченными, я позволил себе кое-где дописать классика и, самое важное, сделал главного героя Ихарева итальянцем. Таким маститым итальянским шулером, который приезжает в русскую провинцию надрать местных картежников, но получается наоборот – они его объегоривают и обдирают.

– Зачем вам этот сюжет? Не просто же для того, чтобы снять комедию про то, как вор у вора дубинку украл?

– Конечно, меня занимают несколько более общие вещи. Почему, к примеру, мы все время наступаем на одни и те же грабли? Почему Россия ведет себя во внешнем мире, как обидчивая и сварливая женщина? Почему мы постоянно реагируем на то, любят нас за границей или не любят? Так на нас посмотрели или не так? Все это какие-то мелочно-женские счеты. С другой стороны, какими нас представляют себе иностранцы? Когда вышла картина Михалкова «Очи черные», талантливая, милая, но как бы сделанная на экспорт, я был в заграничной поездке и с удивлением понял, что вот это и есть для них Россия. То, что для меня было очевидной кинематографической условностью, им казалось самой что ни на есть реальностью. И вот я вообразил себе, что итальянец с такими представлениями о России приезжает в русскую глубинку, и его на этом элементарно «делают». Сначала подыгрывают: вы, мол, Европа, а мы тут лапти, у вас каждая прачка поумнее и пошикарнее нашей графини. А когда он расслабляется, берут голыми руками.

– То есть простые на вид, но хитрозадые русские мужики обставляют возомнившего о себе, но в действительности наивного иностранца? Утешительный, я вам скажу, сюжет, для нашего национального самолюбия. Такой же утешительный, как фамилия одного из игроков...

– А так оно и было в 90-е годы, когда к нам рванули авантюристы всех мастей, уверенные в том, что в этой медвежьей стране они окажутся умнее всех и наварят себе бешеные бабки. И нарывались на пацанов, которые разводили их как дважды два и отпускали назад без штанов.

– Я и говорю, что патриотическое у вас кино получается.

– Не только же антисемиты могут у нас называть себя патриотами! Я считаю себя большим патриотом, чем они, потому что стараюсь честно смотреть на вещи и не валю все на евреев... А с другой стороны, мне говорят, что снимать про жуликов – вроде как непатриотично, не вся же страна из них состоит... Но про кого мне снимать, если такая государственная коррупция, как у нас, только где-нибудь в Африке встречается? И это же государство, которое порождает коррупцию, говорит о борьбе с коррупцией! Как оно может с собой бороться?!

– Это называется «борьба нанайских мальчиков». А кого вы сватали на роль итальянца? Уж не Челентано ли?

– Почти угадали. Я предложил эту роль Тото Кутуньо. Он страшно возбудился, даже музыку написал, хотя она мне была не нужна. Но когда я стал делать пробы, то увидел, что у него все время концерты, что говорить с ним можно только через переводчика, а это такая морока... И я просто побоялся с этим связываться. Написал ему большое письмо, извинился. А к Челентано даже не подкатывался – мне сказали, что он с головой в телевидении, на самолетах не летает, а поездом в далекую Россию, сами понимаете, не поедет. И я взял итальянца, у которого русская жена, так что с ним вполне можно объясняться по-русски. Конечно, с нашими волками – Гармашом и Маковецким – ему было трудно, но, по-моему, получилось неплохо.

– А вам самому с этими волчарами не было трудно?

– Трудно было удерживать их от импровизаций и отбиваться от их предложений, потому что все дико талантливые, к ним только спичку поднеси, такой пожар начинается, что только успевай тушить...

– Что вам сказали люди, которые посмотрели смонтированный вариант картины?

– Посмеялись, потом спросили: «Ты что, к саммиту фильм готовил?» – «Почему к саммиту?» – «А посмотри на своего итальянца – вылитый Берлускони!» Если так, то мы попали в точку...