Posted 23 июля 2006,, 20:00

Published 23 июля 2006,, 20:00

Modified 8 марта, 09:16

Updated 8 марта, 09:16

Актриса Лия Ахеджакова

Актриса Лия Ахеджакова

23 июля 2006, 20:00
Сыграв роль псевдояпонки в последнем фильме Кирилла Серебренникова «Изображая жертву», Лия АХЕДЖАКОВА в очередной раз подтвердила оба своих неформальных статуса – и народной любимицы, и профессиональной актрисы. Сегодня она много работает как на театральной сцене, так и на съемочной площадке, хотя и сетует на то, что в

– Актерам сейчас легче работать, чем раньше, при старом режиме?

– Да, конечно. Мы перестали говорить намеками, на эзоповом языке. Ушел протест, и театр стал ближе к искусству. Не надо ставить спектакли на производственные темы. Никто не требует положительных героев. Много молодых режиссеров, много интересного материала. Но хороших предложений все меньше.

– Актерская востребованность с возрастом уменьшается?

– Это особенность профессии. Мастерство повышается, а востребованность падает. Мало возрастных ролей. Есть прекрасные старые актрисы, но им ничего не предлагают. Фактически хоронят раньше времени. И в театре, и в кино. Вот только телевидение иногда выручает. Это вечная проблема. У мужчин как-то проще. В здравом он уме или нет, но если он хороший актер, то на него будет спрос до самой смерти. А на женщин – нет. Никто не пишет специально на ту или иную актрису. Нынче востребован тот, кто на виду, независимо от актерских достоинств. Глядишь, посредственный артист, а переходит из картины в картину…

– Для вас как лучше – когда режиссер точно знает, чего хочет, или когда предоставляет вам полную свободу?

– Когда он четко указывает, что именно мне играть. А в этой свободе я прожила столько лет, что она мне уже обрыдла. Надоело самой сочинять себе роли. Приятно сочинять вместе с режиссером, а когда ты один, как в поле воин, это ужасно, потому что нет замысла. Если режиссер видит целое, он тебе предоставляет ту меру и ту нишу, которую ты должен занять. Без него я могу придумать что угодно, но роль выйдет как нарыв на теле фильма.

– Как вам работалось с Серебренниковым в «Изображая жертву»?

– Замечательно. Но в основном ночью, потому что другого времени ни у кого не было. Кирилл ставил задачу, и настолько правильно, настолько интересно, что хотелось выполнить ее как можно лучше. Было легко в том смысле, что можно было полностью положиться на режиссера и на группу – они работали, как швейцарские часы. Я видела много съемочных групп, но столь идеально слаженной, кажется, не встречала. Причем все молоденькие. Я наблюдала, как Кирилл работал с Виталием Хаевым. Первый же дубль был гениальным. Но он сделал дублей семь. Я думала, у Хаева сердце разорвется, с такой страстью он играл. Люблю, когда режиссер работает не интуитивно, а берет интеллектом, знанием, очень хорошо понимает литературу, стилистику, язык. Что он тебя не подведет в том смысле, что не допустит никакого перебора, никакой безвкусицы. Серебренников умный и интересный парень – понимаю, почему за ним ходит такая армия молодежи.

– Что вам понравилось в последних российских лентах и что нет?

– Не понравилось, что много давят на нервы в не очень художественной форме. Как, например, в «Точке» у Юрия Мороза и в «Живом» у Александра Велединского. На «Живом» я проплакала от начала и до конца, потом вышла и не могла остановиться. Но это не факт искусства, это просто взывание к нашим чувствам. В фильме Балабанова «Мне не больно» искусства больше, но смерть героини от белокровия – это прием на грани допустимого. Я не против того, чтобы снимать фильмы о Чечне и о проститутках, и не против крика, но кричать надо художественно. У Петрушевской есть пьеса про двух женщин, больных раком, которые лежат в боксе, но это искусство, а не чернуха. И у Николая Коляды есть пьеса «Нежность» – тот же ужас, та же грязь, но это высокий театр.

– А придумка с призраками солдат в «Живом» – разве это не искусство?

– Придумка не новая. Я играла «живых мертвых» в трех спектаклях.

Фото: ИТАР-ТАСС. АЛЕКСАНДР КУРОВ

– Вам не нравится натурализм?

– А вам разве нравится? Я же знаю, что нет. В первое послесоветское время он казался интересным явлением. По контрасту с прежней лакировкой. Но сейчас это, как нынче говорят дети, не канает. Кстати, вы читали статью Рассадина «История предательства» об Иуде, которого сейчас поднимают на щит и делают героем вместо Христа? И о том, как выворачивают наизнанку русскую литературу?

– Я знаком с его взглядами. Пусть переосмысляют, лишь бы не переписывали и не выдавали переделки за оригинал. Рассадин всегда слишком серьезно к этому относился и пытался работать добровольным охранником классики от вольных толкований. В наше время это можно рассматривать как чистое донкихотство.

– Рассадин – высокая фигура и чистое имя, так что стоит прислушаться к тому, что он пишет. Он считает, что это чревато гибелью России. Очень уж сильны эти тенденции обдуманного «опускания» всего высокого.

– У революционного Маяковского есть такая строка: «Вокруг тонула Россия Блока». Еще через 10 лет утонула Россия самого Маяковского, и он застрелился. Теперь, видимо, тонет Россия Рассадина. По-моему, он просто принимает часть России за целое. Интересно, однако, что вы читаете критику. Для актеров это не очень характерно.

– Я читаю критиков, которых уважаю, но их немного. В целом наша критика очень ангажирована. Если отстаивает одно, то вытаптывает все остальное. Когда я читаю статьи театральных критиков, отчетливо вижу все эти группы, кланы и коалиции. А в кино разве не так?

– Не совсем. Просто кинокритики – эстетически согласованная группа.

– И если кого не принимают, то все вместе. Я, к примеру, не поняла, почему фильм Валерия Рубинчика «Нанкинский экспресс» встретил на «Кинотавре» столь прохладный прием и не стал лидером. Нам с Викой Токаревой он очень понравился. В «Нанкинском экспрессе» неважно, кто кому кем приходится, кто кого бросил и кто кого застрелил. Важно, что это захватывающее и завораживающее действо немыслимой красоты. Оно действует, как изобразительное искусство.

– Кино не сводится к изобразительному искусству. Хотя фильм Рубинчика местами действительно завораживает. Но там, где присутствует путаный сюжет, это только раздражает.

– Не все же можно понять сознанием, есть еще и подсознание. У Тарковского тоже есть тайна и недосказанность. И я хорошо помню, как принимали «Восемь с половиной» Феллини. Никто ничего не понял, и все были возмущены. А теперь он кажется таким простым!

– Позвольте в заключение спросить, в какое время вам было легче всего жить?

– Ощущение легкости очень обманчиво. Почти все люди считают таким временем детство и молодость. Но когда начинаешь разбирать по ниточкам, оказывается, что тогда было чудовищно. Думаю, если бы я родилась в шестнадцатом веке, когда зубы выдирали без обезболивания, было бы еще хуже. И войны были страшнее. Куда ни обернешься, там все хуже. Столько щемящих вещей, но все это помещено в такой страшный рассол, что не хочется оборачиваться назад. Единственное, кого хочется вспоминать – это маму. И вообще, лучше думать о том, что будет, чем о том, что было. Впереди есть хоть какая-то надежда, хотя и хрупкая…

"