Михаил Свищев: "Кончается что-то такое, чего очень нужно еще"

Сергей Алиханов

Михаил Свищёв родился в 1969 году в Москве. Окончил Литературный институт имени Максима Горького.Стихи публиковались в журналах: «Наш современник», «Новая Юность», «Октябрь», «Нева», «Дружба народов», «День и ночь», «Сибирские огни», «Интерпоэзия» и других, висят на многочленных ресурсах Сети.

Автор стихотворных сборников: «Последний экземпляр», «Одно из трёх», «Кладбище велосипедов», «Антифриз», «Пешеходная голубка». По стихам сборника «Последний экземпляр» в театре «Телос» режиссером Еленой Пенкиной был поставлен одноименный спектакль.

Творчество отмечено Международной Волошинской премией, лауреат конкурсов имени Николая Гумилева, премией «Народный поэт», «Поэт Года», «Премией 12-ть».

Работал лаборантом, архивариусом, телохранителем, журналистом. В настоящее время Главный редактором Издательского дома «ПЛАС альянс». Член Союза писателей России.

На этой неделе, в среду, прошло награждение поэтов-победителей «Премии 12-ть», которая была организована и проведена нашим автором Григорием Горновым. Декларированная им цель: сравнение поэтического творчества разных поколений - вне возрастных рамок, которые присущи большинству нынешних поэтических ристалищ.

Вручение «Премии 12-ть» - слайд-шоу -

https://www.facebook.com/alikhanov.ivanovich/videos/10220565224863583/

Сама церемония прошла в 9-ом корпусе - когда-то цехе «Инструментального завода», с выгравированной на широких железных дверях небольшой надписью «Love-Lofte» (так и в интернет-адресе).

На этом заводе, и в расположенных неподалеку «Электроламповом», и на заводе «Салют» в 80-е годы мне довелось неоднократно выступать перед рабочими от «Бюро пропаганды Союза писателей». У проходной завода за 20 минут до начала обеденного перерыва меня встречал «культурник». Само же выступление всегда начиналось в цеху ровно через 15 минут после начала обеденного перерыва - рабочие, которые хотели послушать, обычно сидели с тарелками, и доедали второе, и для них «средь фрезерных станков, сверлильных, шлифовальных, я не читал стихов осенних и печальных» ...

Победителем стал Михаил Свищёв, создающий новую смысловую и фонетическую организацию стиха. В его стихи уходишь, и возникает чувство, что тексты Свищёва - наконец-то! – намечают сокровенные и нехоженые мировозренческие пути русской поэзии. Поэзия Свищёва позволяет покинуть привычный ментальный ареал, который возникнув, ощущается все назойливее, припевающе существуя в «прикольных приделах» продвинутой просодии постмодерна.

Михаил Свищёв пишет медленно, мало - по его собственному признанию - «Пять лет литстуденчества ознаменовались двумя десятками стихов – специально потом подсчитал. По стиху в квартал, если усреднять...». После окончания Литературного института на 8-мь долгих лет Свищёв вообще отошел от поэзии, но получилось прямо по Николаю Ушакову – «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь».

Поэтическая концентрация, языковая сущность и насыщенность настолько сильны в его текстах, что порой кажется - все неисчислимые события карамзинских томов, написанных великим историком в Остафьево, вмещаются в несколько поэтических строк:

Лихие прабабки справляли столетья,

Все сказки счастливо кончались венцами.

От браков рождались здоровые дети,

Которые нас называли отцами...

Не то привычке, не то по ошибке

И вскоре ошибки своей устыдились...

Они дотемна собирали пожитки

И все как один досветла уходили.

Они волокли чемоданы и лица,

Они занимали вагоны и трюмы,

А после — ложились в чужие больницы,

А после — садились в далекие тюрьмы...

И были, наверно, по-своему правы,

И жили, наверно, своими умами,

Украдкой молясь за четыре канавы,

Которые мы называли холмами.

Лексические, фонетические и словообразовательные возможности поэтического дара Свищёва представляются значительными. Эпохи сменятся ни столетиями, а прилагательными. Но в этом и сложность, и многовариантность значений стиха воспринимаются легко, и, главное, совершенно не видны следы, может быть, многолетней работы:

То ли хочется спеть, то ли чудится степь,

то ли время запуталось в конском хвосте,

словно цепкий июльский репейник.

И, припомнив мотив, они курят всю ночь,

и глядят, и молчат, и хозяйская дочь

подаёт им четвёртый кофейник.

И не весел никто, и никто не сердит,

где кончается спирт, начинается флирт –

приглашают хозяйку на танец.

Но за шторой давно рассвело, и уже

время прятать обратно свой маршальский жезл

в комиссарский застиранный ранец...

Выступление Михаила Свищёва на «Премии 12-ть», видео: https://youtu.be/AWi8ifToAac

Мне особенно нравится сдержанная улыбка Свищёва, и его почти мандельштамовского понимания всего и вся: «Душа ведь женщина, ей нравятся безделки». С той же зоркостью, и с тем же трагическим юмором, и прощением к человеческим слабостям, поэт вглядывается в судьбы Европы и мира. Невольно, следуя за его ассоциациями, соглашаешься, и строфы поэта становятся не только твоим читательским опытом, но и житейским. Сознательное от бессознательного неотделимо и внутренняя речь, а потом и мнение, формируется и совпадает со стихом:

Европу лишают покоя

не Киплинг, не сыр и не счёт —

кончается что-то такое,

чего очень нужно ещё,

кто первый швырнёт в неё камень,

свинцовое грохнет трюмо?!

На улице пахнет быками,

а в комнате пахнет ярмом,

кофейник со скатерти сброшен

и, в рог наливая вина,

Европа, как женщина с прошлым,

без памяти в жизнь влюблена…

Игорь Дуардович – литературный критик, литературовед и журналист, в интервью с поэтом, свидетельствует: «Михаил Свищев понял, что слова попадают в мишени быстрее пуль. Когда-то мой первый учитель – руководитель лито «Москворечье» Олег Новопокровский – сказал: «Рано или поздно ты поймешь, что кроме стихов, ничем больше в этой жизни тебе заниматься не хочется. И лучше, чтобы это не случилось слишком поздно».

– Каково ваше привычное отношение к только что написанному?

– Точнее всего сформулировал ответ на этот болезненный вопрос мой друг, поэт и бард Александр Нечаев. Он сказал, что только что написанное стихотворение удобнее рассматривать как единственное, представить себе, что больше ты ничего не написал и не напишешь, и тебя будут судить только по этим строчкам.

– Ваши новые стихи отличаются от прошлых. Строка короче, меланхоличный тон сменили энергичные, направленные лирические жесты. Восприятие предметности бытия стало более чувственным. Насколько изменился ваш лирический герой?

– Чем «старые» отличаются от «новых»? Где проходит водораздел и как он выглядит? Сначала казалось, что его нет. Что я продолжил писать с того места, где остановился восемь лет назад... я увидел совсем иные принципы разделения «на стихи» и «на не стихи», во-вторых, возможности поэзии стали занимать меня больше, чем поиски доказательств, что она – это в самом деле она. Появилось недоверие к слишком поэтичным фонетике и лексике – всему тому, что ранее служило этими самыми доказательствами. Возник интерес к повседневной речи, ее мелодике... Вполне возможно, что я пишу стихи потому, что уверился – больше ничего важного я делать не умею. А раз делать все равно что-то нужно, лучше делать то единственное, в чем не разочаровался...».

Елена Сафронова - прозаик, публицист и критик из Рязани анализирует: «… книга Михаила Свищёва – классная... автор, выбирающий уверенную силлабо-тонику, чёткий ритм, конкретные рифмы, сюжетные линии в каждом стихотворении, выступает едва ли не «оппозиционером» к мейнстриму стихотворной техники в современной поэзии... узнаваемая по трафаретным штрихам реальность сталинского СССР – символ не другой России, а другого мира, всегда сопутствующего поэту Михаилу Свищёву и его преданным читателям...

Михаил Свищёв любит и умеет работать с эпиграфами, и жаль, что не все стихи в сборнике начинаются с них. Но те, что есть, разом точны и фантазийны, лишний раз восхищая тонкостью владения автора художественным словом, своим и чужим... у Михаила Свищёва почти всегда – внешне простые конструкции оказываются вратами в неизведанное, «чёрными дырами», в которых теряется не только земная система координат, но порой и система ценностей... черта от саночек становится не только следом на снегу, но и водоразделом между неведомыми пространствами...».

Но главное на «стихи.ру» свыше пяти тысяч рецензий от более чем 200 тысяч постоянных читателей! Глубокая убежденность поэта в своем призвании, при крайне жесткой самооценке собственного творчества - такая своеобразная «госприемка», которая дает гарантию и нашему читателю - эти стихи настоящие:

***

Развернёшь в линеечку часослов,

Что с балкона припрут коты,

И прочтёшь с обложки - всегда готов,

А готов ли на деле ты?

Пусть случался грош за щекой твоей,

За подкладкой - икорный нож,

А в походной кузне - мешок гвоздей,

Потому что, как запряжёшь,

Так и скачут годы в ноздрю ноздря,

Календарика лишь держись -

Если каждый день проходил не зря,

То не зря ли прошла вся жизнь?

***

«Когда разлюбишь» - песенка сия

Не новая, как патока на броме,

Даёт душе почувствовать себя

Блокадницей в элитном гастрономе,

Когда напрасно пряный дух колбас

Ударит в ноздри, крепче, чем настойка...

Когда поймёшь - не то что бы спаслась,

Но возвратилась к заводским настройкам.

***

Ты не попортил борозды.

Как пятаки на дне бассейна,

Теперь получки - до звезды,

И восемь дней до воскресенья,

Подобран галстук в цвет ремню,

Ограда крашена под зелень -

Ты лёг на облачко вздремнуть,

А нам соврал, что лёг под землю,

Среди панелей долевых

Паллиативной терапии

Чтоб не завидовали мы

И лошадей не торопили.

ЦДЛ

А так и тискали - ревОльвер,

Главлит, завгар и добролёт,

И жизнь, и слезы, и любови

Роняя в лестничный пролёт,

Вокруг судьба давала течку,

Был в деле важен каждый том,

Когда машинки шли на встречку,

Звеня кареткой о бетон,

Чтоб асфоделями застыли

В пыли архивных стеллажей

Копирки синие, навылет

Простреленные буквой «ж».

***

Пусть жизнь – псевдоним неудачи,

Но встречная мама, шутя, -

«А дядя идёт и не плачет» -

Ревущее шлёпнет дитя.

НИ ПО КОМ

Передёрнуло. Ранен – не ранен?

Ни о чём. Ни за что. Ни по ком.

Очень страшно, когда на экране

То же самое, что за окном.

Сквозь игольное ситечко премий,

Орденов, ордеров и костей

Перецежены семя и время,

Только нет никаких новостей,

Только солнце, как мяч волейбольный,

Мягко тычется в сетку, что в жмых.

Даже мёртвым сегодня не больно,

Так молчите про ваших живых.

Сорок девять

Ночной кассир суровей, чем кондуктор -

Не прошмыгнут ни заяц, ни кета,

Уехали молочные продукты

По ленте транспортёра в никуда,

Но как строка в окрестностях затылка,

Как рифма в ожиданьи падежа,

С вином в обратку крутится бутылка

И к кассе не желает подъезжать.

***

Любая осень не навеки,

ведь каждый лист, накрывший груздь,

пообещал промокшей ветке:

«вернусь».

***

Заботиться о будущем – точь-в точь

подсчитывать, что с прежнего осталось:

раз в день зови красавицею дочь,

чтоб вспомнила приятное под старость,

за пуговицу сына теребя

на вырост свежекупленной рубашки,

придумывай, как будет без тебя,

а если не придумаешь, не страшно,

пока мы все, свободны и равны,

смыкаем в ряд восторженные лица,

записывай, как было до войны –

кому-нибудь на что-нибудь сгодится ...

Интуристы

Заняв коломенскую пристань,

толпясь, снимая и галдя,

подростки, словно интуристы,

на жизнь, прищурившись, глядят,

устав прилично улыбаться,

ещё ни цента не должны,

хохочут, вскидывая пальцы

на всё, что кажется смешным,

да наплевать, что все так жили –

кувшинки в зелени волны,

они не мы, они чужие,

и лишь поэтому вольны,

но невдомёк им, иностранцам,

что политический косяк

в чужой державе задержаться

заставит лет на шестьдесят.

КОЛЛЕКЦИОНЕРАМ

Отыскать своё место, отечество, щель,

куда можно забиться. Забыться, раздеться,

охраняя себя от людей и вещей,

всё раздав. Или сделав предметом коллекций.

Стать хранителем старых медалей и брюк,

портсигаров. И плакать по-детски и страшно,

свой любимый подсвечник спасая от рук

расторопных друзей и голодных домашних...

Сторожить, не смыкая стареющих век,

чтоб потом, становясь всё смешней и капризней,

коротать в нищете неудавшийся век,

собирая пожитки для следующей жизни.

* * *

Нам не хватит бензина на горний полёт

и речного песка на стеклянные замки.

Осторожное сердце едва узнаёт

свой осиновый колышек в общей вязанке.

...И душа человека, душа вообще,

у Хароновой речки сливаясь с природой,

демонстрирует свойства абстрактных вещей –

государства? религии? времени года?

МОНГОЛЬСКОЕ ТАНГО

То ли моют полы, то ли пахнет полынь,

то ли входит, садится, сдвигает столы

эскадрон, не дошедший до Ганга.

Зябко скрипнет костыль, тихо всхлипнет медаль,

и тапёр отпирает трофейный рояль,

и несётся «Монгольское танго» ...

То ли хочется спеть, то ли чудится степь,

то ли время запуталось в конском хвосте,

словно цепкий июльский репейник.

И, припомнив мотив, они курят всю ночь,

и глядят, и молчат, и хозяйская дочь

подаёт им четвёртый кофейник.

И не весел никто, и никто не сердит,

где кончается спирт, начинается флирт –

приглашают хозяйку на танец.

Но за шторой давно рассвело, и уже

время прятать обратно свой маршальский жезл

в комиссарский застиранный ранец...

То ли моют полы, то ли пахнет полынь,

то ли просто укол патефонной иглы,

то ли дождь, то ли снег, то ли ангел,

теребя облака перебитым крылом,

входит в серое небо под острым углом

с первым тактом «Монгольского танго».

Бег от инфаркта

Нужно поставить себя перед фактом:

В низкие старты пускаясь с колен,

Всякий поэт лишь беглец от инфаркта,

Общества, центра и прочих проблем.

Раньше по кругу, а нынче по хорде,

Только кроссовки на льду шелестят -

Все стометровки на финиш выходят

То в тридцать восемь, а то в пятьдесят.

Есть, говорят, ближе к самому краю,

Где глинозём нарезают ковши,

Лента с отметкою «не умирают» -

Но до неё ещё нужно дожить.

Канарейка

Поэт-стахановец в метаньях -

Пора нагладить шевиот,

А он в титане, как в метане,

Сырые рукописи жгёт,

Зашхерив лезвие за пояс,

Пора начать казенный путь,

А он в запое, как в забое,

Ни с корт привстать, ни продыхнуть,

Кардиогамм узкоколейка

Ведёт из шахты налегке,

И сердце бьётся канарейкой

В чумазой от золы руке.

Поэзия

Револьверы, строчки, нумера,

Лошади, жирафы, крокодилы -

За тебя не то что помирать -

Даже жить порою приходилось.

А сама шептала про дела,

Вспархивала в небо сизокрыло,

Ни одной петли не расплела,

Ни одной брюшины не прикрыла.

Не пальба - инсультики, рачки,

Не халат - смирительная роба.

А сама смеялась - дурачки,

Что за счастье, если не до гроба?!

1913

Тринадцатый, Пасха, столица.

Не алча добра от добра

Писатель за кружку садится

Немодный пиджак подобрав,

Весны новорожденный ребус

Читать с хитрецой дурака,

По майско-апрельскому небу-с

Кривые плывут облака,

Гадает гуляющий социум -

То слон пролетел или конь?

И бонна с зонтом против солнца,

С детьми семенит посолонь,

А дети восторженно смеют

За бонной и - бон аппетит! -

Писатель бессмертное сеет:

«Пархатая пташка веснеет

И в сени с ногами летит».

Пятьдесят

И хлеб с икрой,

и сердца геморрой,

и помыслы

гражданские цивильны.

Осенней

обострившейся порой

земную жизнь

проев до сердцевины,

нет-нет

да и поплачешься в жилет:

не так провёл

(ну где же ты, Вергилий?!)

вот эти пятьдесят

коротких лет,

а мог бы - так.

(В дерьме? в тюрьме?

в могиле?)

***

Грядущее раскрутит свой пропеллер,

и новый хлеб отправится в тандыр.

Когда мы лето красное пропели,

когда мы осень пропили до дыр,

приходят не война и не разруха,

не холокост, чума и кострома -

другое место верности (разлука),

другое время города (зима).

***

О цвете листвы узнаёшь из вчерашних газет,

о том, что пришли сквозняки и сгустились потёмки,

что новый октябрь развернул свой промокший брезент

и дышит под ним, как матрос с броненосца «Потёмкин».

Стенной календарь регулярней, чем выдох и вдох.

В просторной палате, где койки скрипят, как салазки,

в любых новостях различаешь невнятный подвох

и прячешь лицо под чужой кислородною маской.

А тот, кто всё знает о самых ненужных вещах,

о дивных погодах далёких, последних окраин,

хранит до поры под подушкой ночного врача

почтовый конверт с запасными ключами от рая.

***

Так повелось или так повело,

только от веку иначе нельзя: лишь

влево поедешь - забудь про седло,

вправо возьмешь - обязательно сядешь.

Воск тишины, вопиющего глас

сходятся, словно в конструкторе лего,

разве единственный выпучит глаз

конь, наступивший на череп Олега.

Внучка за бабку, Козельск за Рейхстаг,

сын за отца приведён к окороту,

мышка крадётся в железных крестах

к русскому в серых крестах огороду,

ведь на излучине этой реки

конюхи, кони, волхвы и солдаты -

мы одинаково недалеки

ни от корней своих, ни от лопаты.

ПО ОБЕ СТОРОНЫ

М.В.

«Равна ли убо си вода есть,

или едина слажеши?»

(Повесть о Петре и Февронии)

в декабре ночнее село дворы

за гумном соседские Фешка с Петькой

третий час летают с крутой горы

на скрипучих санках и кто-то третий

неизбежный нежный как бежин луг

из кустов глазами им вслед елозит

на лихом ухабе кривой каблук

аккурат затянется под полозья

и секунды сцепятся в снежный ком

покачнется транспорт рванет и оба

ездока покатятся кувырком

с головой нырнут в кипяток сугроба

загорчит на нижней губе укус

и бело от мух кружевных тех самых

и поди рознится он лишь на вкус -

снег по обе стороны детских санок

• • •

...И, ничтоже сумняшись,

как под скальпель хирургам,

мы ложимся, обнявшись,

что Москва с Петербургом, —

две войны, две больницы,

два посмертных лекарства,

две роскошных столицы

забубённого царства.

Не спеши, не усердствуй —

где кровать как телега,

там от сердца до сердца

сотни вёрст без ночлега.

ЭЛЕГИЯ

В стеклянной шкатулке найди подходящий лоскут,

зажмурь левый глаз и взгляни, словно новый Кутузов,

как русская осень привычно сжигает Москву

и путает карты последним, случайным французам.

Задумчивый дворник разводит сырые костры.

В конце октября, на окраине третьего Рима,

вдыхай этот запах, бессмысленный запах листвы,

гляди, как отечество сладким становится дымом.

Чадят незабудки, пылает сухой остролист,

что город, что сердце – чем чище, тем значит, бездомней.

И службы спасенья никем не спасенных столиц

пушистой золой раздают их по детским ладоням.

На прежних погостах желтеют пустые холмы,

и мёртвые тени привычно выходят на сцену.

…И тени живых подпирают кирпичные стены,

в конце октября, на подмостках грядущей зимы.

ПРОГУЛКА

Дождям не вернуться, траве не остыть.

В берёзовой роще за N-ской деревней

черёмуха прячет сухие листы

под братскую сень безымянных деревьев.

Теперь никогда не узнаешь, по ком

торопится колокол, медлит кукушка.

Крапива штурмует щербатый окоп

в густой тишине на далёкой опушке,

где дышат смолою горячие пни,

а воздух пропитан черникой и болью

сапёра, отдавшего обе ступни

за наши прогулки по минному полю.

ЗВЕЗДА

В январском снегу утопал подоконник.

Большие зрачки её были спокойны,

и только в глубоких точёных глазницах

дрожали две тени, как тушь на ресницах.

Дремали предметы, жильцы и растенья.

Она проходила сквозь двери и стены

со звуком, как будто бы рвали бумагу,

не бросив ни слова, не сделав и шага.

Она миновала ступени, перила,

светя всё тревожней, все ближе. И было

в её осторожном задумчивом свете

немного от жизни, немного от смерти.

…По мягким коврам, поседевшим от пыли,

она проходила вслепую, навылет,

сквозь хлопок и шёлк, сквозь суставы и кости,

легко, как хозяйка, и тихо, как гостья.

• • •

быть похожим только на самого себя

как свежеотпечатанная сторублёвка

пройтись по рукам

отлежаться за подкладками кошельков

переламываться в поясе

вместе с тощими пачками единоверцев

ни на что не размениваясь

ни о ком не жалея

ни у кого

не прося сдачи

обветшать

девальвировать

сбросить пару-тройку нулей

уйти непобеждённым

двумя кубометрами глинозёма

надежно защищённым от любых подделок

ПОЕЗД

Ночь. Январь. Курьерский скорый. Ресторан.

Едут в отпуск два майора. Капитан

затонувшего в итоге корабля

уронил себе под ноги три рубля.

Их украдкой поднимают или нет,

и навечно занимая туалет,

то ли Света, то ли Настя, вся ничья,

превратит свои запястья в два ручья.

Покосившийся шлагбаум. Протвино.

Едет в ссылку розенбаум, иванов,

едут отроки и сроки, их отцы,

сутенёры и пророки, близнецы,

мастера и маргариты... Льёт вода,

то фонарь сверкнёт на бритве, то звезда.

Запотевшее окошко. Тянет в сон.

Переедет чью-то кошку колесом.

Едет токарь, едет пахарь, декабрист,

проститутка, два монаха, атеист,

едет клоунская группа (в добрый час!),

едут в морг четыре трупа, два врача,

едут дети, ветераны, времена,

ордена и чемоданы. И она.

Нелюбима, неотпета, немила,

два браслета, две монеты, два крыла,

фиолетовое ушко и манто...

А за ней лицом в подушку, это кто?!

Эти руки, эти кудри, борода –

эмигрант из ниоткуда в никуда.

К ней вошёл почти насильно, с парой груш,

и печальный, и красивый, и не муж.

…Подготовлен был на совесть их ночлег,

проплывал в снегу по пояс их ковчег,

мимо ехали вокзалы-города,

и мерещились то шпалы, то вода.

***

Минувший век, как пряжа, невесом,

а если спать – и вовсе выйдет малость.

Царевна спит и вечный видит сон,

как наяву спала и волновалась,

когда ещё не вглядывалась в суть,

не билась в окна мартовской синицей,

когда ещё не знала, что заснуть

на деле означает пробудиться,

под одеялом пальчики разжать

и, кровь пуская паводком по венам,

тот первый сон чудесный продолжать,

что прерван был другим, обыкновенным,

когда в глазах, как в проруби, темно –

и вправду – что царевне делать, коли

щербатое твоё веретено

её до самой смерти не уколет?

***

Вновь зима уронила в пролёт

чёрной лестницы ключ от квартиры,

в холодильнике тронулся лёд,

а до счастья опять не хватило

бескозырки в крутых якорях

и большого плота на примете.

...только детские книжки горят,

только звёзды – нет-нет да и светят

сквозь осколки миров и костей,

млечный путь разводя в китти-кете,

в тёмном небе, как шляпки гвоздей

на кондовом советском паркете.

***

Чёрный пар из проталины выплыл.

Всё, что март языком начесал,

процеди через зубы и выплюнь:

кровь во рту, словно время в часах –

машинальное, с привкусом меди.

Мы с тобой ни в субботу, ни к трём –

никогда никуда не уедем

и за это нигде не умрём.

Будем в парках раздетых аукать,

берега наводить у реки,

будем палки вострить из бамбука

и на валенки лыжи крепить.

Будем с выцветшей парой олешков

шерстяные носить свитера

и до смерти, а значит, без спешки

с Кубой марки в альбом собирать.

***

Здесь ищут истину и прячут

столовый нож за сапогом

и в праздник белую горячку

мешают в жёлтый самогон,

пьют чай из треснувшего блюдца,

ругают жён и давят блох.

И если всё же подерутся,

предметом спора будет Бог.

Для всех далёкий и зловещий

и ставший только на Руси

такой же очевидной вещью,

как спички, хлеб и керосин.

Joie de Vivrе

Кося голубыми глазами,

Европа глядит на восток

поверх горгондзол и лазаньи,

на рыбном ноже кровосток

очистив наощупь и запах

об томик стихов навесу:

мол, Запад, конечно, ест Запад,

а счет всё никак не несут.

Промеж альбатросов и чаек,

парадов и парков она

не то чтобы сильно скучает,

не то чтобы слишком пьяна,

Европу лишает покоя

не Киплинг, не сыр и не счёт –

кончается что-то такое,

чего очень нужно еще,

кто первый метнёт в неё камень,

свинцовое грохнет трюмо?!

На улице пахнет быками,

а в комнате пахнет ярмом,

кофейник со скатерти сброшен

и, в рог наливая вина,

Европа, как женщина с прошлым,

без памяти в жизнь влюблена.

Четыре оврага

Наш город не помнил ни герба, ни флага.

Куранты на башнях прилежно хромали.

Больница, тюрьма да четыре оврага,

которые мы называли холмами.

И были, наверно, по-своему правы,

и жили, наверно, недолго, но просто.

И экс-прихожане двенадцати храмов

собой удобряли двенадцать погостов.

Лихие прабабки справляли столетья,

все сказки счастливо кончались венцами.

От браков рождались здоровые дети,

которые нас называли отцами

ни то по привычке, ни то по ошибке,

и вскоре ошибки своей устыдились.

Они до темна собирали пожитки

и все как один до светла уходили.

Они волокли чемоданы и лица,

они занимали вагоны и трюмы.

А после – ложились в чужие больницы,

а после – садились в далёкие тюрьмы.

И были, наверно, по-своему правы,

и жили, наверно, своими умами,

украдкой молясь за четыре канавы,

которые мы называли холмами.

Комариная кровь

он когда ни вернётся всегда на Покров

в первый снег так и лучше пожалуй

у него на виске комариная кровь

и под веком лесные пожары

за скрипучей калиткой темнее кусты

и подмазана дёгтем щеколда

у него как у мёртвого ногти чисты

и обгрызены как у живого

дует ветер в сарае в дырявый казан

с колыбелью теснится корыто

у него на лице голубые глаза

сорок вёсен как ею прикрыты

он кивает как шепчет иди мол иди

понукает простудишься дескать

а она у калитки стоит и глядит

не успела ещё наглядеться

Пешеходная голубка

От Лубянки до Алупки

начеканено металла –

пешеходная голубка

по субботам не летала,

голубок залётный скупо

ворковать до света вместе

пригласил её на купол

под резной высокий крестик,

справа бита, слева битум,

сверху небо, сзади годы –

всё равно крыло подбито

и хорошая погода,

светофор, свистки и крики –

от Ваганьково к Ивану

по асфальту да по плитке

сквозь московскую нирвану,

сквозь хаос и мирозданье

в тополиной лёгкой сени

Русь-голубка на свиданье

поспевала к воскресенью.

***

Длинней человеческой речи

в плацкарте бессонной на юг

лишь вечер один в Москворечье

когда наступает июнь,

когда с антикварной картины,

чьё даже названье старо,

колышут слепой паутиной

сквозь марево летних дворов

улыбки московских простынок,

и, злых не жалея боков,

над нами смеются бесстыдно

подкладки пустых кошельков.