«Ниоткуда с любовью» - книга о Михаиле Козакове, «испанском гранде» советского кино

Михаил Козаков, «гранд», как о нем говорили, с его «нездешней внешностью» и красотой скорее испанской, итальянской, нежели советской, плохо вписывался в искусство страны победившего пролетариата. Потому он и играл то инфернальных злодеев, то аристократов, то опереточных негодяев.

Сын известного ленинградского писателя Михаила Эммануиловича Козакова и редактора Зои Никитиной, выросший в интеллигентной атмосфере, он с детства почувствовал, что «жить стало лучше, жить что стало веселее»: его мать арестовывали дважды, в 1938 и 1948 годах.

Звездой он стал почти сразу, едва закончив школу-студию МХАТа. Играл Гамлета в 22 года, а в роли предателя и убийцы из фильма Ромма "Убийстве на улице Данте" сразу, как это ни странно, полюбился зрителям, причем во сто крат сильнее положительных героев. Такова, видимо, была харизма этого необычного для СССР актера, больше похожего на звезд Голливуда. Утонченный облик «волоокого» красавца давал смесь кровей, еврейской и греческой, с примесью славянской, пластика появилась в результате занятий танцами - в детстве Козаков учился в хореографическом училище.

Дар Козакова был всегда гибким и разнообразным: как режиссер он снял несколько блестящих телефильмов – «Покровские ворота» стал национальным хитом, «Безымянная звезда» и «Визит дамы» до сих пор показывают по ТВ.

Козаков был не только актер, режиссер, чтец (еще одна его ипостась), но и человек-эпоха. Он знал всех знаменитостей, и все знаменитости знали его, круг его общения был более чем широким. Журналист Елена Тришина, тоже близко знавшая Козакова, решила издать книгу на основе воспоминаний современников и друзей Козакова, проделав огромный труд – в книге около тридцати интервью.

«Новые известия» публикуют отрывки из книги, презентация которой на днях состоялась в Москве.

Сергей Юрский:

Мы были с ним в особых отношениях. Мишу Козакова я знал 70 лет нашей общей жизни.

С Мишей Козаковым мы никогда вместе не работали.

С Мишей Козаковым мы никогда не прерывали связей. Это были пунктирные связи, но они были постоянными в течение семидесяти лет.

Все началось с ленинградского Дворца пионеров. Мы были чтецами. Миша всегда вспоминал нашего учителя, поэтому я назову Бориса Федоровича Музалева, который вел эту студию.

Тогда считалось, что заниматься театром, т.е. перевоплощением, в молодом возрасте не стоит. Мало того, что это вредно. Я сейчас думаю, что те времена были правы. Но тогда мы рвались именно к перевоплощению. Это был конец 40-х годов.

«Я случайно пришел во Дворец пионеров, в кружок художественного слова к Б.Ф. Музалеву, где занимались и другие семиклассники: Сережа Юрский, Вера Карпова, Таня Доронина. К этому времени мои увлечения балетом, медициной, химией и прочим прошли, и я уже твердо решил стать актером».

М. Козаков

И вот теперь, вспоминая Мишу не по таким горячим следам, я уже беспокою свою память, стараясь найти крупицы того, что еще не рассказывал.

Марк Хромченко, журналист

Я, наверное, был самым древним из его близких друзей. У него были друзья, близкие по творчеству: Вика Некрасов, Дезик Самойлов, Мика Голышев. А я был немножко из другого мира. Но я знал его, как облупленного, по-человечески знал. У нас был общий быт, жизнь была.

1957 год, зима. Как-то звонит мне Миша: приезжай в ЦДРИ, ко мне приехал приятель-художник из Ленинграда.

Я приезжаю – художник Илья Глазунов с женой развешивают картины для выставки. Оттепель, я впервые вижу его картины - он был еще студентом. С ним жена – Нина Бенуа, красавица. Они тогда в Москве останавливались в квартире Лили Брик – ночевали у нее в ванной, накрывали саму ванну деревянным настилом и так спали. Мы с Глазуновым как-то сразу подружились.

Проходит время, и вдруг Илья звонит мне, что выставку не откроют – худсовет запретил. Я еду в ЦДРИ. Какое я имел отношение к искусству? Косвенное. Я ведь только что закончил мединститут и работал на санэпидемстанции. Я был знаком с знаменитой балериной Ольгой Лепешинской, а она была председателем Совета ЦДРИ и весьма влиятельной особой.

Я позвонил ей, пожаловался, что выставку талантливого художника не открывают – она вмешалась. Собрался весь синклит ЦДРИ. Выставку открыли. И мы с Мишей, конечно, были почетными гостями на вернисаже – половина зала были актеры театра Маяковского, где Миша уже блистал, а половина – врачи санэпидемстанции, где работал я.

Иосиф Райхельгауз:

Мы с «Школой современной пьесы» играли в Израиле в Габиме без перевода, при переполненном зале, где не было русскоязычных зрителей. Мы показали русский театр. И в тот же день я получил от художественного руководителя театра приглашение ставить в Габиме.

Это для ММ было жутким ударом. Как это? Некий мальчик, ничего еще толком не поставивший, получает приглашение поставить в театре, где ставили Вахтангов, Любимов и Стуруа. А не он – Козаков.

И надо сказать, что ММ это прочувствовал глубоко.

Я должен был поставить у них тот же спектакль, что и у нас, с артистами Габимы, и на иврите. Я долго выбирал актеров и выбрал достойнейших. У меня главную роль играл Йоси Полак – звезда израильского театра. Дочь Михоэлса, которая была у меня переводчицей, предупреждала, что это звезда с труднейшим характером.

И вот тут ММ еще пуще на меня обиделся, и совсем перестал звать в гости. Мы с ним как-то встретились на бульваре Ротшильда, где был его дом, и он не мог скрыть свою неприязнь к происходящему. И я прекрасно понимал, что ему нанесена невольная обида. Когда выходила премьера, я позвонил его жене Ане, и очень просил прийти на премьеру. Он пришел, и ему очень понравился спектакль. После премьеры мы поехали на роскошный банкет на берегу моря, в дом известной актрисы, тоже участвующей в этом спектакле.

Столько лет прошло, но я помню, что он отвечал за весь русский театр.

И была там одна совершенно гениальная вещь. На стол поставили поднос с громадным арбузом. А вокруг стояли гости – израильские и российские артисты. И так получилось, что с двух сторон, напротив друг друга, стояли Козаков и Йоси Полок. Арбуз с хрустом разрезала хозяйка - Леора, вынула из сердцевины самый большой и сочный кусок, подержала его между этими двумя актерами, и картинно отдала Козакову. И Полок сказал мне на это:

- Знаешь, почему Леора дала Козакову этот лучший и первый кусок арбуза? Потому что он научился без акцента говорить на иврите слово «арбуз».

Регина Козакова, переводчик, жена Михаила Козакова:

Февраль 1983 года. Я, как всегда в последние три года, занимаюсь чем-то по хозяйству. Миша на радио, записывает поэтическую программу. День серый. Мрачная погода и мое настроение не предвещают ничего экстраординарного. Звонит телефон.

- Рин, это я. Возьми альбом «Подмосковные усадьбы» и приезжай побыстрей в Дом Литераторов. Я только что познакомился с Робертом де Ниро.

- С кем?

- С Робертом де Ниро.

- А-ха, а я только что говорила с Мартином Скорсезе.

- Да нет, я не шучу. Он в Москве, приехал сниматься в фильме об Анне Павловой. Эмиль Лотяну меня познакомил.

Я набрасываю пальто, хватаю альбом и несусь на Воровского. Там я знакомлюсь с Робертом де Ниро. Мы уже видели некоторые из его фильмов и стали его страстными почитателями. Он расстроен, так как Госкино не разрешает ему сняться в роли молодого Сола Юрока в картине об Анне Павловой, версию которого для западной публики будет монтировать режиссер Майкл Пауэлл, знакомый советским кинозрителям послевоенного поколения по фильму «Багдадский вор». Майкла Пауэлла уважают многие американские кинематографисты, включая де Ниро. Жена Пауэлла, Сельма Скунмейкер, первоклассный режиссер по монтажу, работает с Мартином Скорсезе. Так что я была, в каком-то смысле, недалека от истины, когда сказала, что разговаривала с Мартином Скорсезе.

Роберт расстроен. Ясно, что он хотел принять участие в фильме не по коммерческим соображениям, а из уважения к Пауэллу. Глава советской делегации заставил членов делегации покинуть просмотр фильма «Охотник на оленей» в Каннах, одного из самых мощных антивоенных фильмов, так как советские кино-власти постановили, что это провоенный фильм.

Мы с Мишей говорим Роберту, что мы в восторге от его работ. Объясняем ему, насколько можно объяснить в несколько минут, все о тупости и узколобости советских культурных властей. Мы его смешим. Роберт говорит, что нам непременно надо опять увидеться. Он приглашает нас на прием, но мы в этот вечер заняты. Роберт обещает обязательно когда-нибудь вернуться в Москву. На этом мы расстаемся.

В мае Роберт вернулся в Москву вместе с Мартином Скорсезе.

В один из дней Роберт завтракал с Мишей и жившим в двух шагах от нас Андрюшей Мироновым. Я бегала между кухней и гостиной, подавая завтрак и одновременно переводя их беседу. Они оба забрасывали Роберта вопросами. Роберт спросил, сколько они зарабатывают за фильм. Андрюша и Миша подсчитали:

- 2.000 рублей

- В день?

- Нет, за весь фильм

- О-о... - сказал Роберт.

Поскольку во всех театрах в это время шла псевдопатриотическая ерунда, мы, помимо поездки на могилу Пастернака в Переделкино, в основном сидели за столами и разговаривали.

Леонид Каневский:

Когда я увидел в 1956 году в «Убийстве на улице Данте» этого жестокого, мощного красавца, я подумал: вот бы мне такую роль, я бы тоже…

Козаков тогда уже учился в школе-студии МХАТ, а я только поступил.

А потом уже в 70-х нас судьба свела, к счастью, в Театре на Малой Бронной у Анатолия Васильевича Эфроса. В спектакле «Дон Жуан» я играл Сганареля, Миша – Дон Жуана. И вот это был, конечно, праздник. Миша был грандиозным партнером, хотя характер у него был, прямо скажем, непростой, чересчур индивидуальный и безапелляционный. Но, наверное, как у всякого талантливого человека, уверенного в себе. Но он умел слышать и если даже в первый момент не соглашался, то потом сознавал, что был неправ, и шел на такие предложения, которые его поначалу не устраивали. Он бывал и острым и жестким, но когда пара наша склеилась, мне с ним было приятно.

Короче, у Мишки был уникальный характер!

В середине семидесятых я снимался у него в телевизионном спектакле «Ночь ошибок».

«Вообще в том спектакле собралась прекрасная компашка: Марина Неелова, Антонина Дмитриева, Леонид Каневский, Костя Райкин, Саша Калягин. Да, все мы были тогда молоды, в 75-м году прошлого столетия. И не ведали наших судеб. И, слава Богу, что не ведали. Оттого работали дружно, весело, помогая друг другу. Я снял тогда это двухсерийное зрелище за семнадцать ночей в павильоне Останкино».

Михаил Козаков

Мы в тот период очень дружили с Мишкой и семьями. И вот, после одной ночной сьемки, Мишка предложил поехать к нему домой, выпить по рюмке. Поехали, усталые. Регина накрыла стол. Выпили, мертвые буквально после сьемок. Мишка слегка перебрал, что-то такое, начал грубить. Регина моментально на мне повисла:

- Только не вздумай ему возражать, я тебя умоляю. Промолчи!

Я обиделся, оделся и ушел. На следующий день у нас снова ночная сьемка. Я приезжаю в Останкино, выхожу из лифта на втором этаже, поворачиваю за угол, иду, и вдруг вижу: из павильона выходит Мишка, видит меня, становится на колени, и начинает идти на коленях, извиняясь за вчерашнее.

Вот такой он был человек! Разный! Но талантлив безмерно. Он был наполнен стихами, творческими идеями. Он, когда тебя встречал, через минуту обязательно возникала какая-то ситуация, при которой он восклицал:

- А вот у Бродского…

Или

- А вот у Пушкина…

И начинались стихи.

Игорь Костолевский:

Я впервые Козакова увидел в 1973 году на пробах к фильму Владимира Мотыля «Звезда пленительного счастья». Он пробовался на роль Волконского.

Я был тогда совсем молодым зеленым актером, и он как-то расположился ко мне. Мы с ним много вместе гуляли, разговаривали о декабристах.

«В Госкино к картине относились с опаской и с беспримерным вниманием и жесткими требованиями утверждали актеров на роли дворян-революционеров. Моя фамилия еще до кинопроб была вычеркнута из списков претендентов на любую роль кого-либо из декабристов (Трубецкой, Волконский): ассоциации плюс чистота расы. Правдами-неправдами Мотылю все же удалось протащить меня на роль Сергея Волконского, и я отснялся в трети роли, заменив Олега Стриженова, который конфликтовал с режиссером.

Через месяц Мотыль показывает материал руководству Госкино. После просмотра режиссеру было заявлено: или вы снимаете Козакова с роли, или мы закрываем картину…

Роль Сергея Волконского сыграл, разумеется, Олег Стриженов, и сыграл, надо сказать, хорошо.

М. Козаков

Его не утвердили из-за национальности. А меня взяли, хотя я и еврей. Просто тогда второй режиссер Нина Шевелева в моем личном деле в отделе кадров написала мою национальность «русский». Это выяснилось только потом. А тогда я проскочил. Тем не менее, Мотыль запретил показывать мои фотографии, мой материал - боялся, чтобы в Госкино обо мне не узнали.

И когда начался общий разгром всех, в том числе и Козакова, стали и обо мне говорить, что я никакой не русский декабрист. Но Баскаков распорядился меня оставить, ведь я никаких писем и деклараций не подписывал.

Прошло много лет. Я работал в театре Маяковского, перед какой-то репетицией сидим мы с моим однокурсником Сашей Фатюшиным, и я ему говорю, что мне приснилось, как мы репетируем «Безымянную звезду». А мы действительно ее раньше репетировали на курсе Гончарова, и я тогда играл Удрю. И вдруг меня позвали к телефону. Звонил Миша Козаков со словами, что он задумал «Безымянную звезду», и хочет меня снять в роли Марина Мирою.

Леонид Зорин:

«Покровские ворота»

Ты сумел и в водевиле,

Милый Миша Козаков,

Отразить года, где жили

Мы без нынешних оков

(Давид Самойлов)

Вначале Миша поставил пьесу "Покровские ворота" в театре на Малой Бронной, и спектакль продержался на сцене более девяти лет.Там играли: Лямпе, Песелев, Рубен Симонов мл. Помню в гримуборную к Лямпе пришел Броневой и страдал, страшно завидуя, что он – не участник этого спектакля. Лямпе его утешал. А потом, когда Миша стал ставить фильм, он пригласил на роль Велюрова именно Броневого. Ему показалось, что Броневой был более известен. Его темперамент и воображение абсолютно совпадали.

Прекрасный вообще был кастинг к этому фильму. Очень удачный ансамбль собрался: Никищихина, Ульянова, Борцов, Коренева, Пилявская. Да вообще, не было там проходных ролей. Казалось, что над Мишей сошлись все звезды в момент работы над этим фильмом. Единственное, что вызывало некоторое неприятие – это заключительный эпизод с танцами в больнице. Это немножко жалко. У Миши была замечательная фантазия. И было такое впечатление, что идеи у него возникали моментально, спорадически. В память врезался эпизод с крутящейся пластинкой в разрушенном доме.

Сам Козаков к «Покровским воротам» – фильму, а не спектаклю, относился весьма критически, хотя я не понимаю, почему. Он этим фильмом попал просто в яблочко, и по времени и по всему. И заслуга тут безусловно и его, и актеров.

Я просил всегда режиссеров быть точными с моим текстом, не люблю отсебятины. Но с Козаковым мне как раз было легко, потому что Миша – литературный человек, что называется. Он очень ценил текст, и я был спокоен.

- Миша, я буду капризничать! – сказал я на кастинге.

Когда я увидел Меньшикова после всех моих отказов, я сказал: вот тут ты попал. Да и все персонажи совпадали с моими представлениями. На съемках я не был, я никогда не хожу на съемки. Я увидел уже готовую работу, у меня никаких замечаний не было. Фильм положили на полку по нескольким причинам. Говорили, что там высмеивали рабочего человека – Савву Игнатьича. Хотя я считаю, что ничего подобного там не было.

Вообще сами актеры восприняли этот фильм вначале с оттенком неприятия. Потому что Миша требовал буквального воспроизведения показанной им интонации. Он им не давал никакого «продыха». Они не понимали, почему надо точно воспроизводить все интонации. Фильм и лексически попал в точку. Это продукт времени, безусловно, но он не привязан ко времени. Реалии все узнаваемы, и это все происходит с нами и сейчас. Диалоги и монологи из фильма растащили на цитаты. И слышишь от совершенно неожиданных людей: «Талантливая ты моя!», «Высокие отношения!»

А еще была история на Эхе Москвы, когда в игре со слушателями был задан вопрос: «Как Маргарита Павловна отзывалась о Хоботове?» Вывели в эфир звонок, и вдруг ответил детский голос: «Маргарита Павловна называла Хоботова «тайный эротоман».

Елена Коренева

1977-78 год. В театре на Малой Бронной за кулисами, во время спектакля «Месяц в деревне» он вдруг попросил меня выйти поговорить, когда я отыграю свою сцену. В моем сознании произошел переворот: Ракитин, которого играл Михал Михалыч, вызвал Верочку, которую играла в спектакле я, на лестничную площадку поговорить о своей реальной жизненной драме. Это нарушало сложившийся образ поведения наших персонажей, как в пьесе, так и в жизни. На сцене в это время бушевала трагедия Натальи Петровны – в исполнении Ольги Яковлевой, моя героиня, Верочка, по сюжету была влюблена в Беляева - Даля. Беляев – Даль полюбил Наталию Петровну, она - его... Ракитин – Михал Михалыч, был самым сдержанным и рассудительным во всей пьесе, - он всех успокаивал, не теряя самообладания. Таким же виделся мне на репетициях и сам Михал Михалыч . И вдруг...

Мы стояли с ним на лестничной площадке. Оба в костюмах своих персонажей, в гриме... Это было нелепо и совершенно неожиданно. На лестнице Михал Михалыч признался, что его бросила невеста. Прямо перед свадьбой. Перед ЗАГСом. Из-за нее он ушел от верной и любящей жены, с которой прожил много лет. У него были самые серьезные намерения – он предложил руку и сердце. Его новая избранница согласилась, а в последний момент отказала. Что он натворил?! Поломал семью. Заставил страдать самого преданного ему человека, жену. И что теперь? Что он упустил, как поверил, обманулся?! Через 10 минут, мы вернулись доигрывать спектакль. Бедный Михал Михалыч... думала я, наблюдая из-за кулис, как он играет здравомыслящего Ракитина и выслушивает лихорадочные монологи Натальи Петровны. Кто бы знал, что у него сейчас на душе... Как это он так. Такие страсти?! У Михал Михалыча? – никогда бы не подумала... И вот так взять и все мне рассказать!

Михаил Барышников:

Я виделся с Михаилом Козаковым один раз в Израиле, и пару раз в Нью-Йорке. Правда, я дружил и дружу с его бывшей женой Региной.

В Нью Йорке мы встречались в нашем с Романом Капланом ресторане «Самовар». Он был с Региной. Я немного знал его по каким-то рассказам Регины. Я уже давно уехал и поэтому не видел его творческого роста. Но во всех разговорах его очень ценили как личность. Личность не самая обычную, с комплексами и с проблемами, но очень увлекающую своим отношением к русской литературе, к русской поэзии. Это было очевидно. Так что его встречи там со студентами, актерами были невероятно увлекательными и интересными. Мне рассказывали об этом те, которые присутствовали на его вечерах. Но всякое рассказывали. Многое зависело от его состояния в данный момент. Он был уже не совсем здоровым во всех отношениях, я думаю. Я не смею говорить об этом, потому что впрямую я этого не видел, могу судить только по рассказам очевидцев. Что же мне было вникать в это – я же человек со стороны. Не мне об этом рассуждать. У каждого есть свои причины для этих всех побед и этих всех бед.

А в Израиле мы встречались, когда он жил там, и зашел после моего спектакля за кулисы вместе со своей новой уже женой. Стал говорить об общих знакомых по Ленинграду. К тому времени я его видел только в некоторых отрывках по телевидению, он был мне интересен, хотя по отрывкам очень трудно судить об актере, естественно.

Он действительно был уважаемой и почитаемой личностью.

Мне, к сожалению, не припомнить всего, о чем мы говорили. Но точно – о жизни. Про местную жизнь. Он рассказал о своих театральных опытах в Тель-Авиве. И уже собирался обратно в Россию.

«Во время гастролей балета Барышникова в Израиле, я зашел к нему за кулисы выразить свое восхищение, и увидел безмерно уставшего человека, в халате, небрежно накинутом на голое тело. Я знаком с балетными, сам в детстве учился недолго в хореографическом, но тогда меня просто поразили его ноги – рабочие ноги артиста балета – раздолбанные, в шрамах, со вздутыми венами и сбитыми пальцами.

Михаил Козаков

Андрей Житинкин:

Мои первые впечатления о Козакове: красавец, талантище, умница. Удивило, еще до того, как мы начали вместе работать, что он ничего не боялся. Когда я пришел худруком в театр на Малой Бронной, мне рассказывали, что у него с Эфросом были очень непростые отношения. Даже в глухие советские времена Козаков вел себя очень свободно. Его часто приглашали в посольства западных стран, и он мог совершенно спокойно цитировать диссидентов, людей уехавших. И он этим даже немножко бравировал. И Эфрос этого всего боялся, и даже кричал ему:

- Миша, вы провокатор!

Времена были непростыми, и Эфрос, которого уже вышибли из Ленкома, понимал, что надо находить какой-то компромисс с властями. Он видел опасность в лице Козакова, который на каком-то банкете или фуршете, выпив рюмочку, говорил, абсолютно ничего не фильтруя.

Когда мы только собирались поставить «Венецианского купца», помню, меня вызвали в дирекцию, и ММ рассказал, как он давно мечтал сыграть роль Шейлока. У него уже складывался целый шекспировский цикл – от Гамлета до Лира. Но до Лира еще был Шейлок, и надо сказать, он был намного сильнее Лира, как я считаю. Шейлок ему удался лучше. Ему очень хотелось с Шейлоком, еще до Лира, закрутить такую параболу, по Пастернаку. Он еще не рассматривал Шейлока как финальную роль. Финалом был Лир, а Шейлок – это такой пик мастерства. Эту роль играли выдающиеся актеры. И в России эта пьеса с дореволюционных времен не шла. Существовали такие списки Министерства культуры СССР где некоторые пьесы числились под грифом «Не рекомендованы к постановке». Там был и Олби, и Теннесси Уильямс, и Ануй. Из классики меня поразило, что там находился и «Венецианский купец». Хотя, понятно – пресловутый еврейский вопрос и т.д. Еще на этой пьесе стояло как бы некое мистическое проклятье: Соломона Михоэлса, игравшего в этой пьесе, постигла трагическая судьба – он был убит.

Но Козакова это не пугало. Надо сказать, что он вообще в вопросах творчества был бесстрашен. Он не боялся ничего. Единственно, был случай, когда во время наших репетиций, со стороны сада Аквариум, в котором находится театр Моссовета, на стекле входа в фойе кто-то намалевал свастику. И даже был такой момент, что Козакова вызвали в дирекцию, с вопросом: что делать? И ММ даже спросил меня:

- Может мы как-то притормозим процесс репетиций?

Я отказался:

- Вот теперь точно мы будем играть. До того мы могли с вами еще размышлять о каких-то вещах идеологических, эстетических, религиозных. А теперь играем обязательно!

Дарья Юрская, актриса

Это может показаться наглым с моей стороны, но я могу сказать, что мы дружили. Мы репетировали у него дома. Он был человеком с огромным чувством юмора. Совершенно легкий. Ему так все это нравилось! Мы так с ним хохотали, так друг друга подкалывали. Я совершенно не чувствовала этой огромной разницы в возрасте. Он мне говорил:

- Даша, ты думаешь, ты - королева? Да, у меня жена моложе тебя на пять лет! Ты, конечно, девка неплохая. Да, если бы ты не была Сережиной дочкой, ты бы у меня мимо не прошла! Вот не прошла бы мимо - это я тебе точно говорю!

Он включал музыку, которую очень любил. Говорил при этом:

- Какая же ты темная – не понимаешь музыку!

Заставлял меня слушать. Я просила выключить:

- Не надо мне музыки под стихи. Отдельно все должно быть!

Ругались. Иногда он меня слушался.

Курил свою трубку, рассказывал про табак. Я помню, что ему нравилось работать. Он кайфовал от стихов.

Мы так с ним смеялись. Ездили с нашей программой на гастроли, как бы втроем: я, он и оркестр Уткина. Я сначала участия оркестра этого жутко боялась: сочетание музыки и стиха прямо меня выводило из себя. А здесь было не сочетание, а на контрапункте. Получилась какая-то такая история вообще про жизнь, про драму, про любовь.

Мы ездили с гастролями по России, и пока ехали – это же целая жизнь! Помню, всю дорогу из Ярославля он мне читал наизусть, конечно, «Медного всадника». И дороги хватило как раз на поэму. Водитель нашей машины слышал, и я. И он читал совершенно потрясающе. Иногда сбивался, но редко, проговаривал что-то про себя. Подгонял водителя:

- Нам надо быстрее – меня жена молодая ждет!

Ефим Шифрин:

Мне все время хотелось сказать о нем. Мы прочитали горы мемуарной литературы, мы понимаем, какого рода эта литература. Это всегда способ рассчитаться с современниками, с соперниками, расставить все точки над «и», и считать, что ты сделал это последний, что уже никто не кинется, не будет подтирать, не будет расставлять свои знаки препинания. Он сделал отважней всех – он стал рассчитываться с собой в этих мемуарах. В своих актерских книгах. Где он был слаб, он написал, что был слаб. Где был не уверен, написал, что был не уверен. Где он сделал ошибку, он жестоко признается в этом и себе, и нам.

Я этому свойству завидовал. Сколько раз я бы не брался за какие-то заметки о том, что было – сейчас уже можно себе это разрешить, почти придвинулся к тому возрасту, когда уже можно начать вспоминать. И я все время, как заветку, ношу это его отношение к воспоминаниям. А ведь кругом сплошное лукавство: мы хотим знать об известных людях все, а как только приоткрывают щелочку, как это было в книгах Андрея Кончаловского, мы сразу кричим: «Ой, зачем он это сделал!» Я считаю, что как раз его вкуса и меры хватило, чтобы оставить всех порядочными и приличными людьми.

А вот у Козакова еще вдобавок ко всему хватило смелости рассчитаться с собой. С тем, за которого стыдно, или с тем, за которого можно попросить прощения. Т.е. это еще какой-то шаг.

Он для меня и во время совместной работы был совершенной глыбой. Если бы он остался тем злодеем из «Человека-амфибии», я бы еще как-то пережил. Но за ним уже все повырастало: и «Современник», и роли в кино, и Бродский, и режиссура. Ну, кто из моих сверстников не знал «Покровские ворота» наизусть.

Он мне достался в жизни таким - он был для меня глыбой, и я совершенно не питал никаких иллюзий, в отношении того, что я могу соответствовать. Мне все время казалось, что меня подведет моя эрудиция. Он, например, когда что-то читал или что-то советовал, обставлял для собеседника таким образом, что я это знаю, или забыл и должен обязательно вспомнить. Он предоставлял собеседнику удобную позицию, но она меня держала в узде, потому что я и четверти не знал того, что он.

И он был равновелик всем этим глыбам, с которыми встречался в жизни.