Старый дом с мятежным духом

Есть особенные поэты, похожие на обещания, но обреченные на их неисполненность. Неподдельный пламень, мерцающий в их глазах и стихах, не успевает разгореться настолько, чтобы озарить всё вокруг широко и надолго. Но он попадает завораживающими отблесками в другие глаза, в другие стихи, и не воплотившийся, не раскрывшийся поэт всё равно остается жить напоминанием о погребенной в нем заживо гениальности.

Таков Дмитрий Веневитинов, чье 200-летие отмечается на будущей неделе. С Пушкиным, своим четвероюродным братом, Веневитинов был знаком с детства. Но когда Пушкина отправили в ссылку, Веневитинову шел всего пятнадцатый год. После вызова поэта из ссылки, осенью 1826 года, их общение возобновилось. Еще в Михайловском Пушкин обратил внимание на заметки Веневитинова о «Евгении Онегине» и, едва оказавшись в Москве, объявил Сергею Соболевскому, у которого на время поселился: «Это единственная статья… которую я прочел с любовью и вниманием. Всё остальное – или брань, или переслащенная дичь».

Уже 10 сентября, на третий день пребывания в Москве, Пушкин через Соболевского зовет Веневитинова слушать «Бориса Годунова». А 25 сентября и 12 октября читает его в доме у Веневитиновых на изгибе Кривоколенного переулка. Первый раз в кругу только близких знакомых, второй – для товарищей Веневитинова по архиву иностранных дел, приятелей-любомудров, сотрудников журналов и альманахов.

«Какое действие произвело на всех нас это чтение – передать невозможно, – рассказывает Михаил Погодин, профессор истории в университете. – До сих пор еще кровь приходит в движение при одном воспоминании…

Первые явления выслушаны тихо и спокойно, или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием ошеломила… А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, о молитве иноков «Да ниспошлет Господь любовь и мир Его душе страдающей и бурной», мы просто все как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого – в озноб. Волосы поднимались дыбом».

Дом Веневитиновых в Кривоколенном переулке стал тем местом, где под сенью пушкинской строки «И мальчики кровавые в глазах…» зарождалась совесть интеллигенции России.

…Этот дом помог становлению и моей собственной совести. Именно там жила семья моего старшего друга – критика Владимира Барласа. И у них на кухне в начале 1953 года я прочел написанный по циничному газетному внушению стишок о «врачах-убийцах». Но мама Володи заклинала меня эти стихи никому не показывать: «Они же ни в чем не виноваты – эти врачи». Я поверил ей, послушался… Поразительное совпадение, что здесь же жил преуспевающий легковесный драматург сталинского времени Саша Галич, ставший впоследствии одним из самых смелых бардов по велению всё той же интеллигентской совести, к пробуждению которой, надо думать, причастен домовой золотистого дома с мятежным духом Веневитинова. Брат Галича, кинооператор Валерий Гинзбург, которому тоже не были чужды веневитиновские флюиды, снял гениальный фильм «Комиссар», пролежавший на полке до своей поздней всемирной славы, и уж по совсем немыслимому совпадению снялся в моем фильме «Похороны Сталина», исполнив роль отца Володи Барласа. С ним он был хорошо знаком…

На следующий день после второго чтения «Бориса Годунова»,

13 октября, там же, у Веневитиновых, Пушкин присутствовал на чтении Алексеем Хомяковым стихотворной трагедии «Ермак». А 24 октября Пушкин и Веневитинов последний раз встретились на обеде у Хомякова. В конце октября Веневитинов отправился в Петербург, где ему выхлопотали место в азиатском департаменте министерства иностранных дел. Не прошло и пяти месяцев, как гроб с телом Веневитинова привезли в Москву, и Пушкин вместе с Адамом Мицкевичем провожал его на кладбище Симонова монастыря.

Жизнь Веневитинова оборвалась на 22-м году. И если он сумел остаться в литературе, то потому, что рано начал серьезные занятия. Тринадцати-четырнадцати лет он уже переводит Эсхила, Горация и Вергилия. Позже подбирается к Байрону и Гёте. Поступает в Московский университет. Входит в Общество любомудрия, основанное для изучения философии, по преимуществу немецкой. Общается с князем В.Ф. Одоевским, знакомится с Мицкевичем. На вечере у

М.М. Нарышкина слушает, как Кондратий Рылеев читает свои «Думы». После восстания декабристов в Петербурге ожидает движения южной армии на Москву. Чтобы примкнуть к ней, вместе с друзьями учится фехтованию и верховой езде.

На элегическом характере лирики Веневитинова сказалась, помимо склонности к напряженной душевной сосредоточенности, безответная любовь к одаренной многими артистическими талантами княгине Зинаиде Волконской. Восхищенного юношу не может удержать ни то, что она давно замужем, ни то, что она на полтора десятилетия старше его. Переезд Веневитинова в Петербург осенью 1826 года был предпринят в надежде освободиться от невыносимого наваждения. С собою Веневитинов увозит перстень, подаренный ему княгиней при разлуке. По преданию, этот перстень был отрыт при раскопках Геркуланума. В стихотворении «К моему перстню» Веневитинов просит друга оставить перстень на его руке и в гробу. Когда были написаны эти стихи, Веневитинову оставалось жить считанные дни. В начале марта 1827 года он танцевал на балу, а после, разгоряченный, перебежал через двор к себе во флигель в едва накинутой шинели. Простуда оказалась смертельной. 15 марта Веневитинова не стало. В минуту агонии его друг, Федор Хомяков, брат поэта Алексея Хомякова, надел перстень на палец умирающего.

Век спустя, в январе 1930 года, Симонов монастырь, в котором похоронили Веневитинова, был взорван, чтобы на освободившемся месте построить Дворец культуры. На 22 июля назначили эксгумацию останков поэта. «Череп Веневитинова, – записала М.Ю. Барановская, сотрудница Исторического музея, – удивил антропологов своим сильным развитием… Поразила музыкальность пальцев. С безымянного пальца правой руки был снят бронзовый перстень, принадлежавший поэту».

Перстень Веневитинова передали в Литературный музей.

Те, в ком не хватает жизненной силы, чтобы воплотиться вполне, предостерегающе помогают другим, даже если зацепятся за жизнь всего несколькими стихотворениями, или хотя бы одной строкой, или только чуть размытым от времени контуром своего благородства. Их добрые тени становятся частью нас самих.

К моему перстню

Ты был отрыт в могиле пыльной,
Любви глашатай вековой,
И снова пыли ты могильной
Завещан будешь, перстень мой.
Но не любовь теперь тобой
Благословила пламень вечный
И над тобой, в тоске сердечной,
Святой обет произнесла…
Нет! дружба в горький час прощанья
Любви рыдающей дала
Тебя залогом состраданья.
О, будь мой верный талисман!
Храни меня от тяжких ран,
И света, и толпы ничтожной,
От едкой жажды славы ложной,
От обольстительной мечты
И от душевной пустоты.
В часы холодного сомненья
Надеждой сердце оживи,
И если в скорбях заточенья,
Вдали от ангела любви,
Оно замыслит преступленье, –
Ты дивной силой укроти
Порывы страсти безнадежной
И от груди моей мятежной
Свинец безумства отврати.
Когда же я в час смерти буду
Прощаться с тем, что здесь люблю,
Тебя в прощанье не забуду:
Тогда я друга умолю,
Чтоб он с моей руки холодной
Тебя, мой перстень, не снимал,
Чтоб нас и гроб не разлучал.
И просьба будет не бесплодна:
Он подтвердит обет мне свой
Словами клятвы роковой.
Века промчатся, и быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нем тебя отроет вновь;
И снова робкая любовь
Тебе прошепчет суеверно
Слова мучительных страстей,
И вновь ты другом будешь ей,
Как был и мне, мой перстень верный.
<1826 или="" 1827="">

* * *
Ты будешь славный полицейский,
Совет запомни только мой:
Умей на всех смотреть злодейски,
Стой прямо, но криви душой…
<1827>

* * *
Люби питомца вдохновенья
И гордый ум пред ним склоняй;
Но в чистой жажде наслажденья
Не каждой арфе слух вверяй.
Не много истинных пророков
С печатью власти на челе,
С дарами выспренних уроков,
С глаголом неба на земле.
<1827>

Дом Веневитинова

Переулок застенчивый Кривоколенный,
моей совести главная улица ты,
сбереженная пушкинской тенью нетленной
и теплом веневитиновской чистоты.
Этот дом золотистый –
за совесть мою он боролся
у обрывов, осклизлых от крови,
на самом краю,
и заплаканной мамой Володи Барласа
всё же спас от бесчестья нетвердую душу мою.
И когда исповедалась женщина, близкая мне,
что она умереть боится, –
этот дом,
сердобольный, всегда выручающий старожил,
ей прислал Сашу Галича вместе с гитарой в больницу
и опальными песнями
кровотечение заворожил.
Переулок застенчивый Кривоколенный,
это ты
написал за меня «Бабий Яр».
Я пришел к тебе снова.
Я молча стою, как в моленной.
Я прощенья прошу.
Я совсем незаслуженно стар.
В двадцать два Веневитинов умер.
Я старше его на полвека.
А ведь стольких, кто верил в меня,
неисполненностью обижал.
Значит, должен я жить,
словно три молодых человека,
чтоб исполнить всё то,
что когда-то собой обещал.
Наши похороны
с обещаньями нашими стали прощаньем.
Слишком рано уходим,
и даже когда зажились без стыда.
А вот как
стать исполненным обещаньем,
объяснить не сумеет на свете
никто
никому
никогда.

Евгений ЕВТУШЕНКО