Питер Гринуэй

Готовясь к своему пятому интервью с Гринуэем по поводу «Чемоданов», думаю о вопросах, которые еще не задавала. Хорошо помню, как раньше он меня убеждал, что кинематограф умер тогда, когда был изобретен пульт дистанционного управления, наука умерла, когда был открыт уран, а две самые важные темы в искусстве – это смерть и секс. Гринуэй, как всегда, улыбчив, предельно уважителен к собеседнику, и на мое произнесенное с иронией приветствие Good morning, mister Greenaway! (фраза Good morning, mister Luper – раз сто произносится в последнем его фильме) сразу сам задает вопрос: «Что вас лично больше всего впечатлило в моем фильме?». Оказавшись перед необходимостью ответить быстро и коротко, говорю: «Сцена секса под красным шелком».

–Да, секс всегда оставался одним из главных образов в кино, способом увлечь зрителя и вопросом, как это сделать, как его очаровать. Этот вопрос особенно важен сейчас, когда доступно такое огромное количество порнографии, в том числе через Интернет.

– Все ваши фильмы в той или иной степени посвящены злу. Очевидно, что зло привлекательнее для искусства, чем добро. Почему? И есть ли у вас потребность сделать фильм о добре?

– Но мой герой Тульс Лупер – хороший человек. Он попадает в эту парадигму Всечеловека. Больше происходит с ним, чем он делает сам. Это классическая фигура, которую можно встретить в классической литературе за последнюю сотню лет. Просто возникает идентификация для того, чтобы вы стали частью экрана. Тульс Лупер постоянно цитирует своего отца, который говорит, что мы должны бороться со злом, мы должны выметать зло, бороться с ним, это постоянно демонстрирует его моральную позицию.

– А кто он такой, этот Тульс Лупер?

– Это – я.

– Что у него за странное имя?

– Слово «тульс» фонетически схоже со словом «пульс» – биение, которое легко ощутить, дотронувшись до собственной шеи. Символ биения жизни в каждом из нас. А «Лупер» – искаженное латинское слово, означающее «волк». Так что Тульс Лупер – это как бы жизнь, схваченная злом, дьяволом. Так как мой герой встречается с людьми, которые олицетворяют весь двадцатый век, разные языки, культуры и вкусы, я полагал своего героя в некоторой степени одержимым изучением ядерной угрозы, связанных с этим проблем и возможностей. Вы ведь знаете, что второе название картины – «Выдуманная история урана». Я абсолютно убежден, что будущие историки назовут двадцатый век «урановым» и часть исторических датировок будет связана именно с историей этого периодического элемента, равно как возможностями этого вещества обусловлены политические решения и отношения между странами. История Тульса Лупера начинается в 1928 году, когда уран был открыт, начинается в Юте, штат Колорадо, а заканчивается в 1989 году разрушением Берлинской стены, когда ряд исторических и политических разногласий в мире сохранялись по-прежнему, но мир все же серьезно изменился, и понятие равновесия стало одним из наиболее важных в мировой политике. Именно с этого момента, как мне кажется, начинается вторая глава истории урана. Я – «ребенок эпохи урана». Я родился в 42-м, тремя годами позже на Хиросиму была сброшена бомба.

– Когда вы приезжали в Москву, то упоминали, что прообразом вашего героя стал Рауль Валленберг…

– С этим человеком приходится быть очень осторожным, потому что о нем постоянно поступают новые сведения. В общественном сознании он остался человеком, спасшим множество евреев от венгерского нацизма. Мне любопытен этот святой человек, наказанный, кажется, большевиками в 1945 году. Также существует предположение, что он сгинул где-то в ГУЛАГе. А может быть, он жив до сих пор. Ведь существует практика обмена заключенными. Словом, вся его жизнь полна тайны. Один из весьма просвещенных шведских дипломатов говорил мне, что он до сих пор где-то страдает за преступление быть святым. Парадокс современного мира заключается в том, что зло никогда не бывает наказано, добро никогда не бывает вознаграждено, а невиновных продолжают обвинять.

– Вы неоднократно говорили, что кинематографу мешает литературная основа. Тем не менее планируете выпуск 92 экземпляров книг в обложках из телячьей кожи. Зачем?

– Я все время жалуюсь на то, что кино у нас основывается на тексте. Приходится сначала написать текст и только потом снять фильм. Я уверен, что в России все то же самое, и в Америке. Везде одно и то же. По образованию я художник и считаю, что кино должно быть образным, основанным на картинах. Но, знаете, если чешется – я расчесываю. Я буду использовать текст литературы, чтобы показать, что раньше – курица или яйцо, текст или образ. Мы даем текст и в то же время даем действие. Много лет назад я снял «Бурю» Шекспира («Книги Просперо». – Прим. ред.). Снял последовательно: как Шекспир писал, так это все и развивалось в моем действии. Сейчас я хочу попробовать сделать очень эклектичный продукт, в котором было бы много разных способов коммуникации, весь визуальный спектр картинок – попробуйте себе это представить. Кино ведь работает только с очень маленьким спектром, я же хочу внедрить в него все возможности коммуникации. Некоторые из них очень театральные, или оперные, может быть – какая-то простая социальная драма, или «синема верите», что угодно… Есть мультфильмы, есть диаграммы, есть карты, графики, разные другие вещи, которые связаны даже со спутниками или камерами слежения. Мы разным способом можем создать движущиеся картинки. Моя проблема, и я надеюсь, что все-таки найду ответ на этот вызов, в том, чтобы как-то синтезировать эти явления.

– Говоря про образность в кино, вы считаете, что будущее кинематографа за формализмом или это ваш персональный путь?

– Посмотрите, если я захочу вам рассказать «Касабланку», или «Титаник», или что-то еще, то смогу это сделать, даже если не помню сюжет. Кино – это не очень хороший повествовательный способ. Если хотите рассказать историю – пишите роман. А если приходишь в кино – что помнишь? Помнишь не сюжет, а атмосферу, игру актеров, событие… Вот что важно. Я полагаю, на этом должны сосредоточиться кинематографисты. Оставьте написание сюжетов драматургам. Я считаю, что живопись куда важнее, чем кино, хотя бы из-за своей истории. Поэтому я хочу передавать мысли через образы, а не через текст. А многие люди лениво полагаются на повествование, которое ведет их по фильму. Я же предоставляю очень много информации, просто невозможно собрать ее вместе. Для этого надо посмотреть кино несколько раз. Также я хочу иметь возможность показать, что все в жизни относительно. Вот смотрите, когда вы приехали сюда, вы прошли через дворик, вы увидели, какая архитектура, какой пол, почувствовали, какая температура воздуха, вам известно, в какой стране мира вы находитесь. Но вы спокойно дошли до меня – вы не упали, вы сумели синтезировать всю эту информацию. И я думаю, что кино тоже может синтезировать большое количество важной информации.

– Насколько мне известно, российская часть вашего проекта с каждым днем разрастается. Связано ли это с вашей переоценкой значения России в «урановом веке» или же вам просто нравится работать с русскими?

– Если я взялся за историю урана, я должен говорить, конечно, о ядерном распаде, о последних шестидесяти годах двадцатого века, о политической истории, о противостоянии Востока–Запада, Хрущева–Кеннеди. География моего проекта, как вы, наверное, знаете, обширная, так что я должен охватить все, что связано с ураном, но не напрямую, полемически, а метафорически рассказать про поляризацию Востока и Запада. У нас есть четыре эпизода, связанных с Россией. Я хочу внести в них что-то, что является очень русским. Поэтому я очень много времени провожу с русскими актерами. И я с удовольствием хочу сказать, что мы нашли в России деньги, для того, чтобы снять русский фильм.

– Кстати, русские актрисы, вернувшись от вас, рассказывали, что вы обладаете уникальным телепатическим даром, видите в человеке то, в чем он не всегда сам себе признается. Вы сами часто пользуетесь этим качеством?

– Знаете, я всегда был удивлен, что столько людей в России любят мое кино. Я знаю, что «Повар, вор, его жена и ее любовник» был в свое время очень популярен у вас. Но на самом деле я не обольщаюсь и думаю, что тогда просто время подоспело. Это ведь фильм о власти и ее использовании. И как раз в той ситуации с Горбачевым люди проводили эту параллель. А я ведь не снимал этот фильм специально для русских, я снимал для западной аудитории, это была, скорее, такая филиппика против Маргарет Тэтчер. Но тогда я почувствовал, что в России у меня есть публика, с которой приятно иметь дело.