Режиссер Павел Руминов

– Павел, теперь, когда вы утвердились как режиссер, планы на будущее, наверное, амбициозные?

– К кино я отношусь достаточно предвзято. Успех, то есть результат, конечно, классно, но для меня он не так уж важен. Много лет я занимался поисками себя и ощущал себя скорее сценаристом и мотиватором, поскольку пытался мотивировать людей внутри своего сценария. Чудеса происходят только в том случае, если в тебя верят. Поэтому перед началом съемок очередной картины самый мощный инструмент – пролистывание неудач и мотивировка на удачу. Я больше десяти лет разбирался со своими ошибками и все это время усердно монтировал кино. Посмотрите мои фильмы, все они не домонтированы! Наверное, потому, что прыгал из жанра в жанр, играл с формой. Каждый про себя в наше время может сказать что угодно, придумать легенду, а я, блин, продал сценарий в Голливуд и получил четыре предложения! И даже после этого я не знал, какой я сценарист, какой режиссер... Зато сейчас понимаю, что все это был не я. Я искал историю, которая бы соответствовала моей личности. Я искал мою историю. И вот нашел, совпал со временем и с собой.

– Но изначально вы хотели «попасть в телевизор», затеяв 4-серийный фильм о молодой и смертельно больной маме, пытающейся устроить жизнь своему маленькому сыну, потом сократили его до полного метра. Телемуви как жанр почти всегда вызывает отторжение, несмотря на весьма достойные примеры...

– Все меня пытаются с сериалом как-то поймать, задеть. Напрасно: мне не стыдно, я этого хотел! Наснимал где-то 150 часов, а это три версии картины! И одна из причин создания киноверсии – надежда, что это поможет быстрее решить судьбу сериала. Мне очень повезло, что я сначала показал полнометражный фильм, – он более чистый, драматичный, глубокий. Разговоры о том, что это «независимое кино», я не очень поддерживаю. Наша история очень проста, в ней нет второго дна, хотя, возможно, фильм можно показать на фестивале «Сандэнс». При этом не надо искать в ленте мудрствования, многослойности. Мы рассказываем о том, как человек может вести себя перед лицом каких-то трагических обстоятельств. И больше ничего. Ради этого и затевался фильм «Я буду рядом».

– Вы рассказывали, что большая часть картины рождалась в импровизации. Как это происходило?

– Главный принцип, по которому мы работали, – ясность. Мы намеренно отказались от стиля, уходили от текста, слова рождались непосредственно на площадке. Это скорее реалити, чем традиционное кино, потому что мы просто шли за актерами. Я добивался естественного проживания сцен. Актеры разговаривали так, как разговаривают в жизни. Оператор Федор Лясс работал «за актером»: если герои идут, он идет за ними, если сидят – камера ставится на штатив. «По-датски», с рук, мы специально не снимали – метод съемки исходил от ситуации, в которой находился актер. Мы даже не выставляли специальный свет, ничего не делали искусственно. Добивались слияния, чтобы не было видно ни актерской игры, ни операторской работы, ни работы гримеров, ни моих усилий. Кстати, камера гуляла по рукам. Знаю, что не я это придумал, но это хорошая штука.

– В вашей картине ведь снимались не только профессиональные артисты?

– Когда мы снимали в ресторане «Латук», персонал от нас устал, и я предложил: «А хотите в кино сниматься?» Объяснил, что героиня – ваш менеджер, она тяжело больна, ей сделали операцию, а пока она вернулась на работу. Вам надо ее встретить, встретить радостно, с оптимизмом, как любимую коллегу, подругу. Согласились. Все сделали так, как я хотел. Сами. Да так здорово, что режиссер им был не нужен. Я в этот момент вспомнил фильм «Рестлер» (картина американского режиссера Даррена Аронофски. – «НИ»). И еще подумал, что я сейчас точно на своем месте, это мое кино, потому что меня все понимают.

– И все-таки почему такая тяжелая тема: молодая мама с опухолью мозга, ребенок, которому она подбирает приемных родителей...

– Потому что это жизнь. Чем больше я буду делать кино про жизнь, тем сильнее это будет работать. Приведу, возможно, странный пример – «американские горки». Мы же хотим, чтобы нам было страшно, чтобы нас укатало, тряхнуло, но при этом понимаем, что нам ничего не угрожает, во всяком случае, пока мы на горках (в зрительном зале). Но если говорить о современных российских режиссерах, то на фоне, например, классного режиссера Василия Сигарева, да и всех остальных, показавших свои картины на «Кинотавре», я чувствую себя консерватором. Но, с другой стороны, мое кино связано с настоящим моментом. Так, как мне кажется, и должно быть. Настоящее кино соответствует настоящему моменту. Я чувствую, что, наконец, совпал с самим собой. А ведь как смешно, что меня сравнивали с Альфредом Хичкоком, Стэнли Кубриком – с режиссерами, которые себя постоянно контролируют, с холодным разумом выверяют каждый кадр, звук, залезают в подсознание. Их кино с претензией, а я, как оказалось, совсем простой и понятный. Но пришлось пройти очень долгий путь, чтобы к этому прийти. И я, честно говоря, даже не знаю, что снимать дальше, да и надо ли? Все предыдущие свои работы я раньше отчаянно защищал, но не теперь. Я даже благодарен тем зрителям, которые не смотрели «Мертвые дочери» – они избавили меня от объяснений. Зачем снимать кино, после которого надо объясняться?

– Что для вас самое сложное в работе режиссера?

– Вопреки пренебрежению зрителей нащупывать с ними контакт. Я – про это. Кино про это. Поиск контакта за пределами понятий «арт-хаус» и «мейнстрим», вне определений, вне жанров. Единственное, что я мог сделать и сделал, – снял фильм, не думая про фильм, думая про жизнь.

– А политическая обстановка в стране вас хоть как-то волнует? Может, это тоже станет сюжетом для вашего фильма?

– Я живу на Новослободской. Иду в детский сад за сыном, веду его на таэквондо, пью кофе в кафе, пока он занимается. Я, наверное, понимаю, что в стране могло быть лучше. Но мне не на что жаловаться. Какой политик может запретить ста миллионам человек относиться друг к другу по-доброму?