Талантливо всеядный эпатажник

Когда моя мама в 45-м вернулась с фронта, где пела перед бойцами в концертной бригаде, она подарила мне сувенир – челюсть оленя, убитого маршалом Герингом в его имении, что было с немецкой аккуратностью зафиксировано на стальной пластинке, висящей на цепочке, вдетой в охотничий трофей. Но самым главным подарком мамы было знакомство с ее друзьями по бригаде – теми незнаменитыми, но самоотверженно преданными своим профессиям артистами, без которых нет искусства. Среди них были аккордеонист, обожавший приватно читать стихотворение Владимира Маяковского «Сергею Есенину», устрашающе выкатывая глаза при строчке «собственных костей качаете мешок», милейшая семейная пара кукольников, неожидаемо пуританистая женщина-каучук и так же неожидаемо соблазнительная травести, исполнявшая отрывки из повести «Сын полка» Валентина Катаева, жонглер, давший мне книгу «Так говорил Заратустра», и профессиональная чтица, с лучиками морщин у всё еще искрящихся раскосых узких глаз, очень похожая на китаянку, хотя она была, кажется, чистокровной еврейкой – Вера Лейкина.

«Ты мне так напоминаешь Вадима, Женечка…» – сказала она однажды, почему-то всплакнув. Я из вежливости не спросил, кто такой этот Вадим, но мама мне потом объяснила, что Лейкина была некоторое время женой поэта Вадима Шершеневича. Когда я нашел его стихи в антологии Ежова и Шамурина, то мне сразу понравилось: «Милая! Ведь навзрыд истомилась ты; Ну, так оторви Лоскуток милости От шуршащего платья любви!» Я подошел к «тете Вере» и спросил: «Что такое «кладбищенское зеро?» Это выражение было тоже из стиха Шершеневича. Она вдруг разрыдалась: «Ты прочел его, ты прочел… Его ведь все забыли», – и лихорадочно стала осыпать мою голову поцелуями. Я так точно и не узнал, была ли она женой Шершеневича или только его любимой. С той поры стал относиться к женам и любимым поэтов с особым чувством – ибо многие из этих женщин не только спасли их стихи, но и всю жизнь продолжали любить их самих, хотя и страдали от их многолюбовья, видимо, неотделимого от нашей профессии. Но уж смилостивьтесь над нами – иначе бы не было стольких стихов, многие из которых вы сами помните наизусть.

А. Кобринский в предисловии к томику Шершеневича в «Новой Библиотеке поэта» пишет: «А ведь поэзия Шершеневича представляет собой одну из вершин русской лирики ХХ века…» Остережемся, однако, усмехаться – эка хватил! Сейчас естественная пора преувеличений после преуменьшений, но и пора преуменьшений после преувеличений. Мало кто из нынешних завистливых «специалистов по разоблачению шестидесятников» может понять, что, например, Андрей Вознесенский при всех его провалах, которых он непонятно зачем еще и выпрашивал у судьбы, бессмертен в том будущем, где вряд ли прорисуются герои сегодняшних тусовок и премий – смиренные аккуратисты или, напротив, каратисты, выкручивающие руки робким жюри.

Шершеневич был уникальной фигурой в его неоспоримо талантливой всеядности – он ухитрился быть не просто участником, да еще и активистом-экстремистом почти всех соперничавших в первой четверти XX века поэтических течений и наподписывал столько противоречащих одна другой деклараций, что поди пойми, кто он был на самом деле. Он себя смонтировал из совершенно непредставимых как одно целое деталей. Не поразительно ли, что этот профессиональный «монтажник-эпатажник» начинал вот с таких символистских, почти блоковских стихов:

И лишь в глаза твои с укором
Глядит безмолвье темноты:
Зачем нечаянным позором
Стыдливость оскорбила ты?

Весь первый раздел книги «Carmina» (1913) он посвятил Блоку. Затем переметнулся к эгофутуристам, к Игорю Северянину: «…На кокотке оставив туфли с белыми гетрами, Вы бесчинствуйте с нею среди зал Академий», потом перешел к раннему Маяковскому: «Прикрепил кнопками свою ярость к столбу. Эй, грамотные и неграмотные! Тычьте, черт возьми, Корявые глаза в жирные вскрики».

Оба поэта неизбежно должны были разойтись. Когда Шершеневич даже не перефразировал, а просто приватизировал строку Маяковского «Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего», написав: «Я сошью себе полосатые штаны из бархата голоса моего», – Маяковский заорал из зала на вечере имажинистов: «А Шершеневич у меня штаны украл!»

Но потом он так подпал под влияние Сергея Есенина, что тот даже ругал его за пьянство! Вот до чего он иногда докатывался после сорокаградусной, противопоказанной хлипким интеллигентам: «Оторву свою голову пьяную И, чтоб мыслям просторней кувырк, Вместо нее я приделаю наново Твой купол, Государственный Цирк». Тут бюрократическая дефиниция переимажинистила имажинизм! А уж стихи пошли теперь – почти есенинские: «…Оттого при каждой я обиде Огорчаюсь вплоть до брани кабака, Что не так уж молод, чтоб не видеть, Как подходит смерть ко мне исподтишка». Не только штаны, но и поэтика у Шершеневича получилась полосатая – многовлиянная. Поэтому произошло с Шершеневичем нечто редкое для настоящего поэта: недорассказанность себя. Помешала именно чересполосица влияний – чужие интонации заслоняли его собственную. Да он и сам это сознавал: «…Многие научились о Вадиме Шершеневиче, Некоторые ладонь о ладонь с Вадимом Габриэлевичем, Несколько знают походку Димы, Но никто не знает меня».

Первая книжка стихов «Весенние проталинки» проскочила в свет, когда автору едва стукнуло восемнадцать. На ее страницах и Гумилев, да и Кузмин явно ночевывали. А потом Шершеневич попал в круг футуристов, где были и Борис Пастернак, и Николай Асеев… Однако футуристических групп было много, и как фракции одной и той же партии они враждовали друг с другом решительно. Так, Пастернак, человек довольно мягкий, назвал стихи Шершеневича «фабрикатами». Прошло время, и Шершеневич под псевдонимом Г. Гаер объявил похороны футуризма: «Футуризм умер! Да будет ему земля клоунадой!» И написал декларацию имажинизма: «Образ и только образ!.. Только образ, как нафталин, пересыпающий произведение, спасает это последнее от моли времени». Сейчас это всё выглядит, как детские игры. Боже мой, сколько времени у них уходило на подобные выяснюшки, когда уже росчерком ленинского пера был основан ГУЛАГ для таких, как они.

Пока из Шершеневича как из рога изобилия сыпалась лавина образов и он и так и сяк вертел слово, экспериментируя то со звонкими составными рифмами: «толпе с ней – песней», то с весьма рисковыми ассонансами: «греха – вверху», «аминь – деревень», его уже незаметно водили «на ниточке».

За связи с анархистами Шершеневич угодил под арест еще в 1919 году, когда был председателем Всероссийского союза поэтов. Иногда случались и забавные истории. Так, книгу Шершеневича «Лошадь как лошадь» «красные чиновники» направили на склад Наркомзема, решив, что она пропагандирует коневодство. Даже Ленину доложили об этой суперглупости.

Но и тут была своя чересполосица – забавное перемежалось с опасным. Имажинистам грозили крупные неприятности, когда в 1922 году был конфискован тираж их сборника «Мы Чем Каемся» – МЧК расшифровывалось как Московская Чрезвычайная Комиссия.

Шершеневичу вроде бы повезло – он пережил даже 37-й год. Но, может быть, только потому, что постарался стать незаметным, не высовываться!? Но что такое невысовывающийся футурист или имажинист? Это была уже не жизнь.

«Бедный Дима ужасно не хотел умирать. Он очень любил жизнь», – говорила актриса Алиса Коонен – трагическая дива советского декаданса, тоже эвакуированная в Барнаул во время войны. Но к смерти, судя по стихам 1919 года, был готов давно:

Счастья в мире настанет так много!..
Я ж лишен
И стихов и любви.
Судьба, словно слон,
Подняла свою ногу
Надо мною. Ну, что же? Дави!

Вспомнил ли он перед смертью влюбленные глаза китаянки на когда-то молодом лице чтицы Веры Лейкиной? Кстати, может быть, у нее действительно была китайская кровь? Кто знает про грехи наших бабушек…

Огородное чучело

Чья-то рука бесполезно навьючила
На плечи старый, ненужный костюм.
Вот я стою – придорожное чучело –
Чуждый и воли, и бега, и дум.

Вот я стою. Никого я не трогаю,
И отразилась на бляхе звезда.
Мимо несутся стальною дорогою
С грохотом, с шумом, свистя, поезда;

Дымною пастью кидают уверенно
Прямо в лицо огневую струю.
Мимо и дальше. И так же растерянно
Я, неподвижный, безвольный, стою.

Так же беспомощно пальцами-палками
Я упираюсь в нетающий мрак.
Дымом, и сажей, и черными галками
В клочья разорван мой старый пиджак.

Жизнь огородная тело измучила,
В сумрак развеяла дух пустота.
Вот я стою – придорожное чучело
В рваном костюме больного шута.

<1911 –="" 1912="">


Аренда у легенд
Отрывок

Как ребра недругу считают в драке,
Так годы мы считали, и не счесть.
Чтоб мы слюной не изошли во крике,
Заткнута тряпкой окрика нам пасть.

Нам до сих пор еще не дали воли,
Как пить коням вспотевшим не дают.
Но нет! – Мы у легенд арендовали
Не зря упорство, холод, недоед…

Мы чиним рельсов ржавые прорехи,
Спринцуем электричеством село, –
Так обмывают дочери старуху,
Чтоб чистою на страшный суд дошла.

12 июля 1923


Белый от луны, вероятно
Отрывок

Нынче стал я, как будто из гипса,
Так спокоен и так одинок.
Кто о счастье хоть раз да ушибся,
Не забудет тот кровоподтек.

15 октября 1925


* * *

От самых древних поколений
Я суеверно сохранил:
«Любовь не знает сожалений,
И кто жалел, тот не любил».

Любовь, ты палачей жесточе
И во сто крат злей бытия.
И ветер резче в эти ночи,
Чем взмах крылами воронья!

Над каждым первым поцелуем –
Последний ладан панихид.
И оттого мы так ревнуем,
Но терпим бешенство обид.

23 марта 1933 – 1935

Вера Лейкина


Ах, Вера Лейкина,
ах, фронтовая чтица,
подруга жизни матери моей,
залетная нечаянная птица,
китайский недопевший соловей.
В тебе вдруг проступило что-то девичье,
и сдвиг в твоей душе произошел,
когда заговорил о Шершеневиче
мальчишка,
исключенец из всех школ.
Почувствовала ты его родимо,
хоть на себе поставила ты крест,
и вдруг опять увидела Вадима,
который в нем негаданно воскрес.
Спасибо, женщины,
когда так поступаете,
когда, не веря ни в какой навет,
вы нас,
живых,
так любите без памяти
и в памяти нас любите навек.

Евгений ЕВТУШЕНКО