Неотвратимость финала

«Снаружи одна только смерть», – утверждает находящийся в замкнутом пространстве слепой, прикованный к инвалидному креслу Хамм, хотя то, что смерть не только в неведомом «снаружи», очевидно еще до этих слов. В спектакле Терзопулоса смерть проступает сквозь черную геометрию сценического оформления, скалится широко открытыми ртами одетых в безупречные костюмы хористов (режиссер ввел в действие Хор клонов), «просачивается» в подсознание с электронными ритмами Понайотиса Веланитиса. Смерть всегда в поле зрения и всегда движется параллельно жизненной прямой. Одномоментное существование на подмостках неживого и по формальным признакам еще живого лучше всего определяется словами Жана Кокто: «С самого дня моего рождения моя смерть начала свой путь. Она следует за мной без суеты».

Без суеты протекает и реальность беккетовских персонажей. Она – странна, происходит в неопределенном времени/пространстве, по непонятным законам, не требующим смыслов, мотиваций да и сколько-нибудь человеческих «движений». Внешнее отсутствие логики вынуждает зрителя «докапываться» до глубинных смысловых построек. И те, кому удается «достигнуть дна», имеют все шансы испытать эмоциональное потрясение. Но ответ на вопрос, есть ли смысл в игре под названием «жизнь», каждому придется искать в одиночку.

Кажущееся отсутствие каких бы то ни было функциональных связей всего и вся не помешало актерам Александринского театра вписаться в «геометрическую абстракцию» от Терзопулоса. Вместо мусорных баков, где им велено обитать согласно Беккету, Нагг и Нелл, глухо «задрапированные» черной тканью (на поверхности остаются только головы), находятся в горизонтальном положении по разные стороны сценической площадки. В образе Нагга – легендарный александринец Николай Мартон; женскую роль Нелл играет Семен Сытник. Из выразительных средств в арсенале актеров только мимика и интонации, но этого им оказывается вполне достаточно. Их почти механические голоса органично вычленяются из музыкальной партитуры Веланитиса; «вписанные» в непроглядную черноту бледные лица обретают особенный рельеф и становятся похожими на гипсовые эскизы. И Сытник, и Мартон погружены полностью не только «во тьму», но и в беккетовский текст.

Сергей Паршин (Хамм) и Игорь Волков (Клов) созависимы, сосредоточены друг на друге по пьесе, и ровно настолько же актерский дуэт неразрывен на сцене. Отстраненная «обездвиженность» Паршина и укрупненная театральность Волкова встроены в дисгармоничную картину бесплотного бытия, подобно искусно выточенным деталям. Но с окончанием действия изысканная конструкция спектакля рассыпается, как песочный замок, в очередной раз символизируя неизбежность конца. Конца игры.