Режиссер Кристиан Смедс

– Вспоминая многие ваши работы, в частности бескомпромиссного «Неизвестного солдата» или Mental Finland, задумываешься о художественной и идеологической свободе финского театра в целом...

– Я абсолютно свободен в том, что я хочу сказать своими спектаклями. При этом я полностью осознаю свою ответственность. Это – огромная привилегия в глобальном смысле, что в этой стране художественную свободу уважают. Конечно, всегда где-то есть «опасная зона», когда действительно начинаешь доставлять неудобство каким-то «высшим» силам, будь то политико-экономические, религиозные круги и так далее... Да, есть вероятность конфронтации. Это совершенно точно. Если начинаешь задевать их позицию – они отреагируют. Совершенно естественно, что тот, кто обладает властью, если вдруг чувствует какие-то угрозы или от него требуют ответов на определенные неудобные вопросы, – начинает защищаться.

– Насколько у вас сейчас театральное искусство популярно?

– Роль театра сильно изменилась в Финляндии. В 1970-х годах театр имел гораздо большее значение для нации, люди приходили вместе, обсуждали. И страна была более единой, менее поделенной на классы и даже возрастные группы. Искусство в целом пользовалось большим уважением как одна из форм общественной дискуссии. Сейчас не так это. Сейчас можно услышать: «Я купил билет в театр, но меня это не развлекло, мне скучно, это все полная ерунда, я сержусь, у меня теперь депрессия! Ведь я – платящий клиент». Собственно, угол зрения на положение искусства поменялся очень сильно. Самоидентификация людей изменилась в эпоху нового капитализма. Люди в первую очередь считают себя потребителями товаров и эмоций, продуктов искусства – всего. Они всегда спрашивают стоимость, судя о вещах очень субъективно.

– Насколько ваша работа финансово поддерживается государством?

– По-разному. Зависит от того, где работаю. Размер такой поддержки сильно варьируется. Бывает, что объем «бесплатной» работы с моей стороны перевешивает. Просто спрашиваешь себя: это стоит того или нет? Если действительно хочешь что-то сделать, то просто делаешь. Если идея уже существует – ее можно заключить в вещах, не требующих больших вложений. Если это действительно важно, если находишь понимание со своей командой, которая хочет этого так же сильно, делаешь это в тех условиях, которые имеются.

– Недавно в театре города Лаппеенранта вышел спектакль по вашей пьесе «Грустные песни из сердца Европы». Каково это – смотреть собственную пьесу, которую к тому же вы сами уже ставили?

– Конечно, мы обсудили весь текст, но сейчас это их независимый спектакль. Я уже выполнил свою работу, а сейчас это их проблемы. Они могут делать с материалом, что хотят. То есть у меня нет собственнического инстинкта по отношению к своему тексту... Ведь я, когда ставлю, забираю себе драматический материал. Я работаю с текстом по-своему, всегда что-то вырезаю, что-то редактирую, что-то добавляю... Так что тут все честно. Иначе ситуация была бы несбалансированной.

– Все же ваше имя ассоциируется с театром авторским. Вы пишете, собираете команду, ставите...

– Я в первую очередь мыслю себя в качестве драматурга. Я получил такое образование и так начал свою театральную карьеру – с драматургии и живописи, с визуальных искусств. Изобразительное искусство, живопись, скульптура, позже – концептуальное искусство были мне довольно близки. Это явно можно увидеть в моих спектаклях. Но в основном я именно пишу для сцены. Вспомните всех этих больших режиссеров, все они что-то добавляли в смысле текста. Возьмем, к примеру, пьесы Чехова. В лучших спектаклях сама драматургия обновляется каким-то образом. Да, есть определенная драматургическая форма, но жизнь продолжается, приходят пресловутые «новые формы», и надо писать, имея в виду их. Надо как бы менять порядок вещей. И это мой путь. Я закончил факультет драматургии в театральной академии в Хельсинки. Учился я в начале 1990-х, когда выделилась независимая позиция драматурга, которая исключительна и в остальной Европе. У нас такая школа, такая система. В этом плане считаю, что я – результат недолгой, но довольно сильной традиции. У нас в Финляндии сейчас много хороших драматургов, и они все, кстати, с нашего факультета...

– То есть чем дальше, тем важнее для режиссера уметь писать, работать с текстом драмы, адаптировать его к современности?

– Знаете, полно дам и господ, особенно господ, которые твердят: не трогайте классику, вы – чокнутый, если переписываете Шекспира. Для меня это лишь материал, чтобы сделать спектакль. Переписывать не обязательно, но, если это вдруг необходимо или очень хочется, – ты свободен это сделать. Думаю, традиция классики уже настолько долгая, что необходимо добавлять что-то или находить неординарные, смелые пути интерпретации. Ненавижу эти высказывания, что Чехов и Шекспир всегда актуальны. Это полная ерунда!

– В вашей последней работе The Imaginaty Siberian Circus Of Rodion Raskolnikov – спектакле, где вами снова использованы мотивы Достоевского, появляется тема цирка. Почему?

– Цирк как метафора жизни. Может быть, как метафора России также. С точки зрения меня, иностранца. Когда я приезжаю в Россию, она похожа на цирк. Там много насилия – одни клоуны чего стоят. А воздушные гимнасты могут упасть и разбиться… В цирке всегда происходит что-то опасное. И ты никогда не знаешь наверняка – что именно.